Когда молчит музыка

Он вновь шёл по той же пыльной грунтовой дороге мягким, плавным шагом и думал, что этот мир изменился. Навсегда и не в лучшую сторону.

Вроде бы всё те же Полтора Солнца на небосводе — большое, цвета сливочного масла, и маленькое, персиковое, наполовину скрытое братом. Вроде всё те же запахи — пыль, пряные листья, корица, те же пейзажи, то же небо… Звуки изменились. И люди.

Это не вызывало у него никаких эмоций, как, впрочем, и всё остальное. Он просто шёл и отмечал, что часть себя этот мир потерял, частично благодаря ему. Сожалел ли он? Нет. Не умел. Он был создан таким. Вряд ли что-то в этом мире могло его волновать.

На горизонте, ярко очерченная в кристально чистом осеннем воздухе, ждала деревня. Та, с которой он начинал. Та, где всё закончится раз и навсегда.

Он знал, что когда завершит дело, вернётся в замок королевы и снова уснёт, как тогда, когда был убит последний музыкант. Не потому, что не сможет противиться приказу — род тех, кто дал ему жизнь и имел над ним власть, давно почил. Потому, что ему было решительно всё равно. И, равнодушно ощущая на себе испуганные и злые взгляды людей, думал, что вряд ли ему найдётся место в этом мире. Во сне хотя бы было не так скучно.

Деревянные дома, пахнущие соломой и смолой, провожали его печальным глазами окон, в которых плескался ало-лиловый закат. Ставни и двери с треском закрывались, лишь он проходил мимо… Великий Охотник. Дьявол Тишины. Избавитель. Сколько у него титулов? Он перестал считать. Иногда он даже забывал собственное имя… Никому и в голову не приходило, что оно у него есть. Никому, кроме неё. Королевы Вецены. Той, кто возглавила поход против ереси, кто восстала против власти приручающих звуки… Той, кто создала его. Неустрашимого охотника, который не обретёт покоя, пока жив хоть один владеющий музыкой.

Кто он был такой, чтобы противиться приказам его создательницы? И главное, зачем?

Он исполнил её волю. Свинцом и сталью, с её именем на губах выжег ересь из этого мира и был предан вечному сну в награду.

Чтобы через пятьсот лет пробудиться вновь...

И узнать, что она уже никогда не назовёт его по имени.

Его остановил вид сидящего на крыльце мальчика. Складывая башни из камней и веток, ребёнок что-то мурлыкал себе под нос. Он чуть склонил голову, прислушиваясь. Детский нескладный стишок про кузнечика. Раньше они были… Мелодичнее. Даже он это улавливал.

Но мальчишка умудрялся его напевать. Он не мог слышать мелодии, но ощущал её по малейшим отзвукам и ритмичному постукиванию детской ладошки по земле. Раньше этого было бы достаточно, чтобы убить на месте взрослого или засадить всю семью в казематы. Он всегда делал это. Потому что так было правильно.

Но сейчас он стоял и слушал, не спеша ничего делать. Его уже не мучило чувство того, что приказы нужно во что бы то ни стало выполнять. Скука терзала его всё время после пробуждения, он не знал, что с ней делать… А мальчишка его забавлял. Из него вырастет революционер, которого прикончат. Или его прикончат заранее. Так всегда было, и этот порядок ничуть его не волновал.

— Ты что творишь, щенок окаянный! — взвыл проходивший мимо дедок и звучно треснул мальчишку по губам. А он стоял и равнодушно смотрел, как дед тащит ревущего мальца в дом и хлопает дверью, предварительно одарив его злобным пугливым взглядом. Он ничего не чувствовал. Кроме скуки… И презрения. Да. В последнее время он освоил и это чувство.

Он незаметно вышел на круглую пёструю площадь. Неуклюже снующие человечки, алые ленты, цветные фонари, аляповатая сцена посередине, пучки осенних листьев, чучела и далёкие от истины бумажные копии музыкальных инструментов на сжигание. На празднование избавления от музыкантов.

Он хорошо помнил тот первый день, будто его не коснулась пелена волшебного сна. Помнил спокойные улыбчивые глаза еретика со скрипкой, "маэстро", так его звали в народе. Помнил и слова, что тот ему говорил, про силу музыки, про вечность стихов и невозможность избавления от сплетений нот, что окружают людей...

Он тогда колебался целых пять секунд, прежде чем выстрелить. Непростительно долго и странно для него.

— О-о, почтеннейший Охотник, Избавитель, вы снизошли до нас, бедных селян… — выскочивший из-за сцены, словно клоун из коробочки, человек, видимо, староста, залебезил перед ним… Как щенок.

Он вгляделся в его лицо. Сморщенное, как печёное яблоко, дряблая кожа, жидкие волосы, бородавки… Раньше люди были красивыми. За всё время, что он путешествовал по миру после пробуждения, он не встретил ни одного действительно красивого человека. Такого, как раньше. Они стали злее. Стали нервознее — раньше его не шарахались, а вежливо обходили. Они были неуклюжими, нескладными, крикливыми, с режущими ухо каркающими голосами… Скучными. Как же ему было скучно...

Даже когда он убивал музыкантов. Они уже не были музыкантами — так, жалкие пародии. Ни блеска в глазах, ни силы, что толкала их отстаивать свою правоту, ни пыла, с которым они хватались за инструменты или начинали петь, тщетно силясь показать ему "красоту" своей ереси. То были люди, на которых ему было интересно смотреть.

— К делу, — коротко прервал он рассыпавшегося в вежливостях старосту, и тот тут же сменил тему.

— Она в лесах местных, — подобострастно зашептал он, указывая на темнеющую за деревней рощу. — Прячется, как дикарка, мы три дня окрестности прочёсывали-с. В глубь побоялись, Ваше Сиятельство подождать решили-с. Пигалица, как только сбежала? Хранили в доме… Скри-ипку! И пели они по ночам...

— Они? — уточнил он.

— Да не, нынче одна она осталась, остальных камнями забили. Вона там, у кладбища, если вам интересно-с...

— Нет.

— Ну, дело ваше-с… — с лёгким разочарованием протянул старик. — Не останетесь ли на праздник, Ваше Сиятельство? А то как ночью в лес-то...

— Останусь, — отрезал он, не желая больше говорить с дедом. Да и с кем-либо ещё. Да, мир изменился. Он будто ощущал скопившуюся в нём за последние пятьсот лет грязь на себе.

Часть вечера наблюдал за людьми. За неуклюжими, глупыми людишками, что весь вечер пили кислый самогон, кричали что-то и под дикие вопли бились в экстазе, глядя на огромный костёр, пожирающий бумажные скрипки, лютни, флейты и чучела музыкантов… Они даже не танцевали. А когда-то он видел красивые танцы… Исчезли вместе с музыкой. Странно, но много прекрасного унесла за собой "ересь".

Раньше люди не пялились тупо в костёр, радуясь горящей бумаге. Они, красивые, образованные и со вкусом одетые, сидели в театрах, собирались на площадях и в домах, и с искренним удовольствием слушали концерты. А потом приходил он, и шоу заканчивалось. Но те люди вызывали у него чуть больше уважения, чем нынешние. Они не заставляли его скучать и испытывать презрение, а последнее, между прочим, сильно утомляло его. Иногда они бросались защищать своих кумиров. Что находили в этих еретических звучаниях? Говорят, гармонию. Счастье. Наслаждение… Лишь для него музыка всегда была лишь набором нескладных звуков. И только поэтому он не поддавался заложенным в неё чарам.

Он недолго был на празднике. Ушёл в комнату, выделенную ему старостой, и до утра сидел на подоконнике, в распахнутое настежь окно наблюдая за небом. Его красоту он не отрицал. Но она не пыталась поработить, как музыка. Она не была навязчивой, не пыталась навести порчу, уговорить его принять свою суть… Просто естественно была, и это привлекало его и даже разгоняло скуку.

Когда Полтора Солнца выглянули над полями, он встал. Проверил пистолеты. Наточил клинок. Взглянул на свет сквозь маленькую бутылку с солнечно-жёлтой жидкостью… Его эликсир. Последний в этом мире.

Он принимал его всю жизнь. Так приказала его королева, и он не хотел и не мог ослушаться. Благодаря ему он и был Дьяволом Тишины. Тем, кто не слышит еретической магии звуков. Теперь он принимал его просто потому, что так было заведено. Не было королевы, которая бы приказала ему это делать, осталась лишь многолетняя привычка, инстинкт самосохранения...

Сначала дурманит горький полынный запах. Кружится голова, и шумит в ушах, а потом… Потом ненужные звуки блёкнут. И страшная магия музыки становится не страшна.

Музыка творит чудеса. Исцеляет. Внушает надежду. С помощью неё снимали и наводили проклятия, убивали и воскрешали, проводили дуэли, взывали к самым потаённым чувствам людей… Музыка несёт в себе магию. А магия — ересь. Поэтому он никогда не сожалел о том, кого убил и что потерял, ни разу не слышав истинного сплетения нот и ритмов. Он не умел.

Но теперь… Это были не сомнения, нет. Его толкнула на это обыкновенная скука. Она становилась невыносимой. Со смертью его королевы больше не осталось целей. Ересь уже не воспрянет — слишком много потеряно. Так смысл в существовании?

Он был не против того, чтобы снова уснуть после этого — новый мир его не привлекал. Но сон… Что он? Чем он отличается от яви? Такой же ровный, блёклый… Бессмысленный.

Он ещё раз взглянул на эликсир… И положил в сумку. По крайней мере, это будет не так скучно, как обычно.

Деревня провожала его пустой дорогой и молчащими петухами — даже они не смели кричать в его присутствии. Будто тоже знали о Дьяволе Тишины.

В объятьях полыхающего рассветом осеннего леса было прохладно и свежо. Пахло мускусом, корицей и пряными листьями, а кроваво-красный цвет вокруг доходил до абсурда… И ему вдруг захотелось вдохнуть поглубже. Впервые за всё существование ему пришло это осознанное желание.

Он замер, глубоко дыша и чуть склонив голову, ощущая нежные прикосновения ветра к щекам, вслушиваясь в тонкое пение птиц… Такое странное. Такое… Неповторимое. Он никогда не слышал его. Эликсир не позволял. Но теперь разум его был ясен, и чуткие уши ловили все звуки леса.

Почему люди не запретили птиц? Ведь они тоже поют. Значит, в их пении тоже есть магия?

А вот свистит ветер. Свистит, шуршит листьями… И будто в этом есть ритм. Будто звуки имеют смысл, будто взаимосвязаны они...

Значит, и ветер поёт? Или это лишь бред от того, что нет привычного противоядия в крови?

Он вздрогнул всем телом. Никогда раньше вопросы такого рода не терзали его разум.

Теперь… Теперь он остро осознал, что надо найти музыканта. Скорее, скорее!

Ему казалось, что он сходит с ума. Звуки леса — пение птиц, шорох листьев, свист ветра, стук дятла и его собственного сердца — всё это сливалось во что-то ритмичное, умопомрачительное, будоражащее, оно пугало и манило, билось в едином ритме и выписывало такие щемящие трели… Найти музыканта, и прочь из леса, прочь, прочь… Он думал, что стоило таки выпить эликсир. Но назад пути уже не было.

Когда он вышел к ручью, то уже ясно и абсолютно спокойно понимал, что безумен. И, чтобы вернуть себе хоть каплю прежней трезвости сознания, должен задать вопрос последнему музыканту.

Она сидела на бревне у ручья. "Пигалица". Девчонка лет двенадцати, худая, в лёгком, не соответствующем погоде платье, с волосами цвета золота и огромными голубыми глазами. Такого же пронзительно-прозрачного цвета, как у него. Только наполненными смыслом. И этой искрой, что присутствовала во взгляде любого истинного музыканта. Ему не будет скучно эти минуты.

Девчушка держала в руках скрипку из красного дерева. Будто прижимала к груди родное существо. Будто обнимала этот бездушный инструмент...

"Обретающий душу в руках музыканта", — внезапно подумал он, вскидывая пистолет.

— Вы… Меня убьёте? — спросила она. Почему-то она не боялась. Только скрипку всё крепче сжимала.

— Да, — честно отозвался он.

И без того огромные глаза её расширились, и тогда он почуял страх. Чужой страх всегда шёл с ним рука об руку.

— А… Как вас зовут? — вдруг шепнула она.

Он замер в раздумьях. Его никто никогда не спрашивал. Всем было плевать.

— Май.

— А я Юлька, — она встала, и он равнодушно отметил, что девчонка, несмотря на разгар холодной осени, босиком. — Вы только скрипку не убивайте, пожалуйста? Она не виновата.

— Сыграй мне, — приказал он, не отводя оружия. — И я сделаю так, как ты хочешь.

Девочка вдруг улыбнулась ему, но губы дрожали. Боялась, чертовски боялась. Но не показывала виду.

— Папа говорил, вы просто несчастный человек. И вам тоже не хватает музыки. Правда? — спросила она, поднимая смычок.

— Я не могу быть несчастным. Мне всё равно, — отозвался он, следя за движениями тонких рук. — И музыка мне не нужна.

Она только печально улыбнулась ему и испуганно и шмыгнула носом. А потом смычок коснулся струн.

В музыке не было магии. По крайней мере, он не упал замертво, не ощутил ни проклятия, ни гармонии. Просто какофония вдруг обрела смысл. Потекли звуки плавной, нежной рекой, звеня в морозном воздухе и заполняя собой лес. Они будто были осязаемы. Похожи на лёгкое вино — чуть пьянящи, но хороши, горьковаты необычностью, но оставляют приятное послевкусие. Они заставляли сердце стучать громче. Он бы сказал, что это магия, но был слишком поглощён ощущениями. Ему вдруг показалось, что листья вокруг не просто алые, а ещё и бордовые, карминовые, гранатовые. Что воздух стал ещё прозрачнее и на вкус сладковат. Что хрупкие запястья и тонкие пальцы будто продолжение скрипки, а инструмент живой и сам подыгрывает девчушке. А у неё на щеках выступил румянец, и сама будто стала выше, и будто даже не замечает пистолета, думает, наивная, что пуля минует её сердце, наверняка стучащее в такт скрипке.

В музыке не было магии. Но он ощущал себя… Другим. Будто стал видеть больше. Он… Наслаждался. Ловил каждый звук, рассматривал его отдельно, складывал с другим, как мозаику, осторожно перебирал всю мелодию, и она навсегда впечатывалась ему в память, в сердце, впитывалась в него, как запах. Она не была волшебной. Но она заставляла его чувствовать себя… Человеком.

Девочка опустила смычок. Ещё какое-то время он стоял, вслушиваясь в отзвучавшие ноты, а потом взглянул в её сияющие глаза, вмиг лишившиеся страха. Глаза, в которых продолжала петь скрипка.

Она положила инструмент и замерла, глядя ему прямо в глаза и чуть улыбаясь. А ему никогда не улыбались.

Грубый грохот выпущенной пули разорвал остатки чарующей пелены, созданной мелодией.

Мир поблёк, вернулся на круги своя.

Взметнулись алые.

***

Май смотрел на небо. Небо смотрело на него и осторожно перебирало серебристые волосы лёгкими касаниями ветра.

— Прощай, осень, — шепнул он и отпустил последний осенний лист в путь, в чертоги первой зимней вьюги, далёким звоном возвещающей о том, что пора вернуться.

— Королева зовёт.

— Ты же не уйдёшь? — звонко спросила она, беспечно садясь рядом и прижимаясь к нему боком. Она была тёплой и пахла молоком и солнцами.

— Нет, если ты этого не захочешь, — он глубоко вдохнул.

— Тогда оставайся, — попросила Юлька и тоже уставилась на небо. — Красиво-то как, да?

— Красиво, — ровно согласился он.

— А тебе… Всегда всё равно?

— Да, — он лишь равнодушно пожал плечами и неожиданно для себя признался. — Иногда мне бывает скучно. Но это не играет никакой роли.

Она подскочила и молча ушла, чтобы через некоторое время вернуться вприпрыжку со скрипкой в руках.

— Держи вот так.

— Зачем?

— Пожалуйста.

И он не стал с ней спорить. Покорно взял в руки скрипку, повинуясь её ловким движениям, и смычок скользнул по струнам...

Эти звуки были далеки от тех, что извлекала она. Но они неожиданно прорвали ту тонкую пелену, что отделяла его и мир. Безразличие медленно умирало, разгоняемое чуть скрипучими, но искренними звуками. Казалось, они о чём-то говорили, просто он не мог понять, о чём… Только пока. И он вдруг подумал, что не всё потеряно. Что нынче люди от того дики и неказисты, что несчастны, и ничто не сможет разбудить в них настоящего человека, пока эти звуки не вернутся в жизнь. Пока они не захотят услышать правду.

Он человек.

Он слышит.

Значит он — жив.

И на губах его впервые за пять сотен лет появилась искренняя улыбка.