Кофе и круассаны, или подлинная история смерти Жанны, так называемой д’Арк

Тюфяк был грязный, колючая солома лезла изо всех дыр. Моя голова дёргалась из стороны в сторону, и время от времени билась о стену. Господи, ну что за идиот, неужели нельзя поосторожнее?

Ой, похоже, я сказала это вслух. Длинноволосый мужик со спущенными штанами замер, глянув на меня исподлобья. Запах от него шёл страшный: в прошлой своей жизни я бы не глядя решила, что это бомж. Прикрываешь глаза и представляешь: вонючий такой, в зелёном драповом пальто в пятнах, с полиэтиленовым пакетом в руках. Слава богу, здесь не принято было целоваться, а то бы долго я не выдержала.

— Чего?

— Ничего, милый. Продолжай.

Кушать-то хочется. А этот дал мне серебряную монету, и даже до того, как я милостиво изволила раздвинуть ноги.

Я издала сладострастно-протяжный стон — мужику это понравилось: хрипло дыша, он задвигался ещё быстрее, — и уставилась в потолок. Потолок — это было громкое название. Длинные балки над головой и пучки травы, черноватой, судя по кислому запаху, слегка подгнившей, торчавшие из-под сучковатых хворостин. И — одна-единственная свеча, бросавшая неровные блики на всю эту роскошь.

Мужик ушёл, довольно крякнув на прощанье. Я уселась на тюфяке по-турецки, подальше от мокрого пятна, разглядывая брошенную им ещё одну монету. Монеты были необычные, раньше я таких не видела: неровной формы, с причудливо переплетёнными вензелями, похожими на модные кельтские татуировки. Но — без разницы. В здешних местах полно разных монет. Эти, по крайней мере, самые настоящие серебряные. За прошедшие полгода или около того я хорошо научилась отличать серебро от мало чего стоящих начищенных железок.

Мужик был щедр. Расщедришься, пожалуй, когда обнаружишь, что тебе досталась девственница. Ещё бы: дожила до девятнадцати лет, холила себя и лелеяла, не иначе, береглась именно для него, для героя-любовника, для такого вот радостного случая. Ну и ладно. Дальше хранить своё сокровище уже не имело никакого смысла. А этих двух монет вполне хватит не только на то, чтобы расплатиться за тюфяк, который я арендовала на полчасика, но и договориться со старухой Гро.

Ее дом стоял на самом краю того плоского блина, которым теперь ограничивался мой мир. Хибара, вросшая в землю двускатной крышей, совсем как на картинке из одной моей детской книжки со сказками.

Это был странный мир. Даже не мир, а его осколки, висевшие в пустоте: справа, слева, сверху и снизу, вдали, насколько хватало взгляда. Одни большие, другие маленькие, беспорядочно летавшие в безвременьи. Высокие заросшие джунглями скалы — с некоторых из них даже струились водопады, рассыпавшиеся сверкающими каплями, обширные плато с жёлтым песком, горы без оснований с древними крошащимися от времени развалинами замков. Один раз я даже видела пирамиду — настоящую египетскую пирамиду, величественно проплывавшую мимо подобно гигантскому кораблю.

Можно было разбежаться — и перескочить в другой мир. Но только осторожно. На прошлой неделе — или не на неделе, тут всё было непонятно, — один парень попытался допрыгнуть до соседнего обломка. Он разбежался, сильно разбежался, оттолкнулся, а на середине пути словно шлёпнулся о невидимую стену. И полетел вниз, вопя, дрыгая руками и ногами. Я встречала этого парня раньше: в набедренной повязке и чёрными как смоль прямыми волосами с попугаичьим пером, он был похож на индейца, и он без устали искал свою собственную землю. Очень странно, кстати, но я понимала, что он говорит. И тут вообще все друг друга понимали, хотя народы, насколько я могла судить, здесь проживали самые разные.

Стоя на краю, народ проводил падающую фигурку взглядами, качая головами и пересмеиваясь.

— Дурень. Там же дышать нечем. Надо было подождать, когда поближе подлетит.

— Не в этом дело. Просто та земля не захотела его принимать.

— Да неужели?! Сам-то ты откуда, что тут торчишь? Неужто рыцарем высокородным родился?

— Не твоего собачьего ума дело! Может, и не рыцарь, да всю жизнь благородному сэру Уинфри прислуживал, пока ты в навозе копался!

Некоторые из миров были соединены меж собой мостами. Хлипкими плетёными мостами, которые легко рвались, если обломки миров вдруг решали, что слишком долго плывут рядом друг с другом. Раздавался сильный треск, верёвки лопались, роняя вниз всяческую труху, и миры расходились.

И время везде тоже было разное. У нас, например, сейчас ночь, а вот над тем куском пустыни, что пару часов назад пронёсся мимо — полдень. Странно: в полной темноте летит этакая Сахара, как гигантский светлячок. Там светило солнце, по голубому небу бежали кудрявые облачка и, стоя на самом краю и тупо глядя на нас, ржали верблюды. Наверное, не ржали, но я не знаю, как называются те странные звуки, что издают эти животные.

Хе-хе. Я не знаю про звуки, а вот все вокруг, похоже, вообще видели верблюдов в первый раз. Они выпячивали глаза, крестились, а некоторые поминали порождений Сатаны. «Фоморы!» — вопили они, сами вне себя от ужаса, — «Ахероны! Вервольфы!». Дураки. Вервольфы — это оборотни, типа волков, я знаю. Читала.

Да-да. На моём куске земли было Средневековье. Кондовое деревянно-твердокаменное дурно пахнущее средневековье.

Я даже и не подозревала, насколько дурно, а ведь должна была бы знать. Я защитила курсовую, на пятёрку, круглую великолепную пятёрку. «Жанна д'Арк и её время». Сама бы, честно говоря, не написала, но препод был замечательный. И переводы источников мне дал, и сидел, введение моё бездарное редактировал. Мне даже стыдно было. Лысый такой, с бородкой. Я подозревала, что ему нравлюсь, но он откровенно никогда этого не выказывал. Только глянет, бывало, искоса, и тут же глаза отводит. Разговаривал вежливо, всё на «вы», да на «вы» — удивительно, я-то ему в дочки гожусь. Точнее, годилась.

Вышла из универа радостная: даже рецензия и та была хвалебная.

И — всё. Конец.

Последнее, что запомнила — дикий звон и красно-жёлтую громаду трамвая с большой цифрой наверху. Номер 20. Я на нём обычно домой ездила. Ездила-ездила, и приездила.

Было темно, очень больно. Какие-то тени, крики, чёрные сны, в которых я летела в нескончаемой пустоте. Палящий жар и мокрые от пота простыни. Ужасный холод, когда я сворачивалась на кровати калачиком, пытаясь согреться под грудой одеял. Кто-то совал в рот бутыли с водой, ложки, наполненные горькой дрянью, голоса рядом — то мужские, то женские. Ночи — когда ничего не видно, и дни, когда откуда-то лился мутноватый свет. Маленький экранчик, на котором — «пик, пик» — бежали синие острые графики.

А потом я очнулась. Ни перин, ни кроватей.

Я умерла.

Это — странное место. В бога я не слишком верю, родители у меня — старосоветские атеисты, в церкви бывала всего пару раз, и на лекциях по истории религий не особенно вслушивалась.

Есть такая штука: чистилище. Это вроде когда уже умерла, но ещё не попала ни в рай, ни в ад. Но то, что я увидела, не было похоже на мои представления об этом месте.

Дома здесь стояли деревянные, вымазанные глиной, крытые соломой или тростником. Грязь вокруг царила неописуемая: снующая мимо толпа смердела потом и гнилью, воняя ещё сильнее из-за жары и духоты. Перед многими жилищами были выстроены хлева, перегораживая и без того узкие улицы. Свиньи, хрюкая, пожирали труп собаки. Вдоль стен стояли объёмные бочки, заполненные грязно-жёлтой жижей.

— О, боже, что это? — спросила я.

— Чего-чего. Моча, — буркнул один прохожий, оглядев меня с головы до ног. — Ты новенькая, что ли? Всё, что для работы не надо, продают. На моче, например, красильщики краски свои замешивают. Или кожу обрабатывать, тоже пойдёт.

— А кости?.. Кости на что? — Рядом стояли огромные доверху заполненные ящики.

— Для муки. Это уж совсем для бедняков, но их мелят и в хлеб добавляют. Пшеница да рожь дорогие, простой народ в основном конский хлеб ест.

— Чего?

— Из бобов, гороха и овса.

Кругом стоял шум и гам. Ремесленники старались закончить работу до того, как раздастся сигнал о тушении огней: запирали ставни, мылись из ковшей прямо на улице, по десять человек из одного ковша, и сюда же выбрасывали накопившиеся за день отходы. Подмастерья мясников, кряхтя, выливали из чанов в сточные канавы кровь; тут же стая собак затеяла драку над горой коровьих кишок.

Некоторые двери были распахнуты настежь, а в проёмах стояли женщины вполне определённой наружности: одни в плащах, едва прикрывавших обнажённые тела, другие вовсе нагишом. Проститутки изгибались и наклонялись, бесстыдно демонстрируя свои не всегда ухоженные прелести, однако на улицу не выходили: как я узнала чуть позже, в городе было запрещено завлекать клиентов в общественных местах, но только находясь внутри дома.

— Милости просим, господа, — напевали они на один лад, — заходите в гости… всего пара монет.

— Или если хотите втроём, вчетвером…

— И ты, девочка, заходи, у нас на все вкусы удовольствия…

Откуда в этих местах вообще берётся пшеница, рожь, или там горох — я так и не поняла. Они просто брались. По ночам, когда темно. Мне сказали, что еда будет всегда, пока там, по другую сторону, живые будут помнить о мёртвых. Правда, с едой частенько случались перебои, вот и приходилось изворачиваться, как можешь.

И все мы были бессмертные. Нет, люди тут умирали постоянно, от голода и от ножей в пьяных драках, но не так, как умирают на Земле. Они таяли и исчезали, а потом, как говорили, появлялись где-то в другом месте, в одном из многочисленных миров по соседству.

И никто не болел, несмотря на жуткую антисанитарию. Женщины не беременели, и у нас не было месячных. Практически рай. Так, кстати, многие и думали. Но не я: в раю не может быть такой грязи.

Здесь не было кофе, круассанов, сигарет, унитазов и душевых кабин. Не было туалетной бумаги, прокладок, зубных щёток, пуговиц, нижнего белья, магазинов парфюмерии и одежды; не было шампуней, зеркал, одноразовых бритв, человеческих расчёсок, маникюрных ножниц и, кстати, контактных линз, без которых всё как в тумане.

На канале «Дискавери» есть такая передача: «Я не должен был выжить». Там рассказывают про разных людей, попавших в экстремальные ситуации. Так вот: я вполне могла бы стать такой героиней. За эти полгода я научилась спать на улице, есть яблочные огрызки с косточками, подобранные с грязной мостовой, разжигать огонь всеми доступными средствами, ловить, потрошить и жарить крыс, и — уж извините за подробности, — на разный манер ублажать стражников из ночной охраны, которым не нравилось, что я спала именно в этом месте, а не в другом. Впрочем, в другом было то же самое. А один раз я отобрала у какой-то девчонки кусок хлеба. Она тоже была голодна, но я оказалась сильнее. Совесть, помнится, слабо пискнула, но я пинками загнала её куда поглубже.

Однажды здесь варили дубовую кору. Зачем — не знаю, да я и не очень-то задумывалась об этом. Как только я свернула в тот переулок, горьковатый запах чуть не свёл меня с ума. Я даже рискнула хлебнуть этой бурды. Закашлялась, и слёзы потекли из глаз. Подмастерье, который стоял рядом, выпученными глазами посмотрел на меня, а потом заржал. Громко так, издевательски, и сразу же к нему присоединились другие: не каждый день увидишь сумасшедшую, которая ни с того ни с сего хватает ложку и, давясь, вливает себе в рот кипящее коричневое варево. А я стояла и плакала, но вовсе не от того, что обожгла себе язык и нёбо. Просто напиток оказался совсем не похожим на кофе. Я рыдала, как маленькая девочка, которой обещали игрушку, но не купили.

Нет, это место не для меня.

Старуха Гро сказала, что сможет помочь.

— Вообще, кроха, — шамкала она беззубым ртом, — странно, что ты тут оказалась. Обычно умершие в свои миры попадают, но изредка выходят ошибочки. Так случается, когда несколько человек одновременно помирают, ангелы и путаются. Вот ты, например, и тот смуглявый, что недавно вниз бросился. Я таких и не видела никогда.

— А чего во мне не так?

— Высокая слишком для наших мест. И светловолосая. — Старуха грозно окинула меня взглядом. — И платье срамное на тебе, таких тут не носят.

Я непроизвольно дёрнула за края своей тряпочки, подтянув её ниже к коленям. Да толку-то? Так живот становилось видно. А юбка у меня хорошая, итальянская, но… как бы это сказать: ног было гораздо больше, чем юбки, а здесь, конечно, это привлекало внимание. Я на защиту курсовой нарядилась простенько и элегантно: юбочка в обтяжку, белая полупрозрачная блузка с пуговичками-жемчужинами, под ней — кружевной бюстик балкончиком, на ногах — длинных и стройных, кстати, — туфли-лодочки. Вырез на блузке — дотуда, докуда надо. Как и положено отличнице. Помнится, целый час торчала перед зеркалом, подводя ресницы и подтягивая лямочки. Вот в результате и выгляжу тут, как полная идиотка.

— Есть способ помочь твоему горю, — продолжала Гро. — Зелье у меня имеется колдовское, редкостное оно, недешёвое. Живой я тебя, конечно, не сделаю, или, точнее, сделаю, но ненадолго…

Я изумлённо распахнула глаза.

— Да. — Старуха усмехнулась. — Душа твоя вселится в одну из земных женщин. В какую — не знаю. Это зависит от того, кто ты была и что у тебя в голове. А потом всего-то надо будет умереть ещё раз, и тогда уж попадёшь туда, где тебе привычней. Но смотри: ежели не помрёшь, а времени на это мало, день-другой, пока зелье действует, будешь вечно между мирами болтаться в муках адовых.

— А если той женщине не срок ещё умирать?

Старуха пожала плечами.

— Тебе решать.

Внутри у меня всё дрожало. Мгновенно вспомнились грязные огрызки, которые я жадно запихивала в рот, и целая очередь из стражников с сальными взглядами.

— Я согласна.

* * *

— Дама Жанна! Проснитесь!

Я открыла глаза. Надо мной нависло незнакомое лицо с эспаньолкой.

— Дама Жанна… — он сделал шаг назад и слегка поклонился. — Вы должны встать. К обеду вас хочет навестить его преосвященство епископ Бовé. Я пришлю вам Марту.

Не распрямляясь, он попятился и вышел за дверь.

Чёрт, опять средневековье. Я резко села на кровати, озираясь. Одеяло сползло вниз, оголив грудь. Да, тогда же спали нагишом, как сейчас помню, читала: «на высоких подушках, почти сидя, ибо лежащий человек более всех прочих подвержен козням злых духов». Я скосила глаза вниз: не моя грудь, и руки не мои. Интересно, а где сейчас моё собственное тело? Я его очень люблю, так что не хотелось бы, чтобы его как-нибудь попортили, пока меня в нём нет.

Это средневековье было другим, не таким, из которого меня выкинуло. Тёмно-синий балдахин из плотного шёлка с золотыми шнурами, витые столбы из белёного дерева, и подушки. Целая гора подушек. Я похлопала по ним ладонью. Пуховые.

Вот те раз. Я — знатная дама. И сейчас ко мне придёт какая-то Марта, наверное, горничная.

Я соскочила с кровати — очень высокой, — и только потом обнаружила три резные ступеньки, почти скрытые съехавшими набок простынями.

Спальня была не особенно велика, но потрясающе красива, богата и торжественна.

Стены украшали двухцветные фрески: по красной охре ползли вверх, извиваясь, золотые побеги сказочных растений; всё свободное пространство занимали ковры с вытканными картинами куртуазных сцен и гуляний в волшебных садах. Вдоль стен стояли скамеечки, скамьи со спинками и сундуки, прикрытые расписными тканями — все белые с позолотой; шкаф, устроенный меж витражных окон, украшали оковки и резьба, на мой взгляд, всё же немного грубоватая. Гобелены, правда, были действительно чудесные.

Колпак огромного камина, прямо напротив кровати, тоже покрывали росписи; нижнюю часть колпака занимал барельеф, изображавший леопардов и лилии. По бокам от камина стояли массивные кресла, каждое с двумя ступенями и многочисленными подушками. Мелкая изразцовая плитка разных цветов выстраивалась на полу в причудливые узоры.

О! Зеркало. Большое зеркало. Фантастика. Я уже успела отвыкнуть от этой роскоши. Оно стояло возле окна, повёрнутое боком, потому я его сразу и не заметила. Я встала перед ним, внимательно вглядываясь. Зеркало было мутноватое. Ну, ничего. Сгодится.

С той стороны на меня смотрела темноволосая девушка примерно моих лет или около того. Лицо — нельзя сказать, что особенно красивое, простоватое, что ли. Нос длинноват. Мой был симпатичней. Талия, бёдра — всё на месте. Но вот волосы роскошны. Слегка волнистые, тёмно-тёмно-каштановые, длиной почти до талии. А на животе… н-да, подбрить не мешало бы.

Интересно, кто я такая? Это — замок, богатый замок, сразу видно, хотя я и не бог весть какой спец по замкам. И мужчина с эспаньолкой сказал: «дама». Вот про это я знаю, сама в дипломе писала. «Дама» в те времена — это обращение к знатной женщине любого возраста, даже к девочкам, а всех простолюдинок именовали «демуазель». Это сейчас замужем-незамужем.

О! Это Франция. «Дама» — французское слово.

Стоп.

Меня прямо кольнуло. Леопарды и лилии. Леопарды — они английские. А лилии появились на британском гербе после начала Столетней войны, как знак претензий Эдуарда III на французский престол.

Боясь поверить своей догадке, я медленно подошла к камину. Сбоку к нему был прислонен самый настоящий меч. Мои глаза расширились: на лезвии, чуть повыше рукояти, явственно виднелась выгравированная буква «J» с крохотной короной наверху.

«J». Jeanne. Жанна. Тот мужчина с эспаньолкой так и назвал меня — Жанна. У неё все доспехи и оружие были проштампованы этой буквой. И Бовé: удивительно, что я сразу не обратила внимания на это слово. Должность епископа Бовé занимал Пьер Кошон, инквизитор, осудивший на смерть Жанну д’Арк.

Старуха Гро так и сказала: в какую женщину вселится моя душа — не известно, это зависит от того, кто я была и что у меня в голове.

А кем я была? Да никем. Девчонка-институтка. И что у меня было на уме всё последнее время? Правильно: курсовая, Жанна д’Арк и чёртовы средние века, вот и загремела я в соответствующее место.

Я шлёпнулась голым задом в ближайшее кресло. Я — Жанна д’Арк, Орлеанская Девственница. И сейчас ко мне придёт самый настоящий Пьер Кошон. Ничего себе пельмешки.

Значит, Жанна всё же не была простой крестьянкой, а у д’Арков просто находилась на воспитании. Чтобы поверить в это, достаточно посмотреть на комнату, в которой её держат. А я, помнится, всю голову сломала, пытаясь разобраться во взаимоисключающих версиях разных умников. А теперь всё очевидно, жаль только, что не получится хоть на полчасика вернуться обратно, зайти на кафедру, и рассказать об этом. Да с доказательствами. И ещё лучше — с фотографиями. Я нервно хмыкнула: вот вам, профессор, фотка голой Жанны д’Арк.

Жанна — принцесса, незаконнорожденная дочь королевы Изабо и герцога Луи Орлеанского. Ведь иначе как объяснить, что её сразу допустили до встречи с королём, да не просто допустили, а проводил под белы рученьки сам Людовик Бурбон? Как это её назначили главнокомандующей, да ещё хоругвеносцем, а такое право могло быть пожаловано только лицам королевской крови? И как простой крестьяночке могли изготовить именное оружие с начальной буквой её имени, да ещё с короной над ней — точно такое же, как у короля и его родичей? И откуда на её гербе королевские лилии? Поэтому даже у инквизиции обращение с принцессой крови, пэром Франции, должно быть соответствующее, именно такое, какое я вижу вокруг себя.

Интересно, а зачем епископ Кошон хочет со мной, то есть с ней, встретиться? В моих книжках я ничего об этом не читала. И вообще, понять бы, о каком времени идёт речь? Меня взяли в плен, привезли в Руан и только собираются судить? Или уже судили? Или процесс пока ещё идёт?

От раздумий меня отвлёк скрип двери.

В образовавшуюся щелку, беспрерывно кланяясь, протиснулась девчушка лет шестнадцати.

— Мадам, — пробормотала она и замолчала.

Не зная, что ответить, я кивнула. Сочтя это за знак согласия, она подошла к большому шкафу и принялась выкладывать оттуда на кровать ворох разноцветных тряпок. Лицо у девушки было заплаканное, но я удержалась от желания открыть рот: вдруг принцессам здесь не положено интересоваться настроением прислуги?

Закончив свои дела, она встала передо мной, опустив очи долу и сложив руки на животе. Тут я догадалась, что она готова меня одевать.

Сначала она надела на меня тонкую белую рубашку, судя по ощущениям, льняную, потом что-то вроде корсета из плотной ткани, с косточками, и принялась его сзади зашнуровывать. Глаза у меня чуть не вылезли на лоб: шнуровала она очень туго, хорошо ещё, что верх корсета проходил под грудью, иначе бы я даже не вздохнула. Моя, то есть Жанны, и без того нетолстая талия в результате этих манипуляций уменьшилась сантиметров на пять, и нагнуться в этой штуке я бы не смогла.

Затем Марта начала колдовать над платьем. Его название я вспомнила — «котарди», платье хорошей осанки, как тогда говорили. Очень узкое, с таким декольте, которое даже в двадцать первом веке посчитали бы за неприличное: груди торчали вперёд двумя тугими мячиками, грозя в любой момент выскочить наружу. Котарди плотно облегало талию и бёдра, а к низу сильно расширялось. Было оно из какой-то атласной ткани темно-зелёного цвета, расшитое многочисленными золотыми листочками. Листья крапивы, с удовлетворением вспомнила я, эмблема Орлеанского дома. Я и правда принцесса, подумала я, хотя «подумала» — это не то слово. Мысли вертелись и болтались в голове, как бельё в стиральной машине. Вжик-вжик, вправо-влево, вверх-вниз.

Надев мне туфли, тупоносые и страшненькие, но неожиданно оказавшиеся довольно удобными, Марта усадила меня на табурет и принялась делать причёску.

— Мадам, простите, чуть не забыла, — закончив, еле слышно прошептала она, — просили передать, что к вам пожалуют его преосвященство Бовé и его светлость Бедфорд.

Это имя я тоже знала. Джон Ланкастер, герцог Бедфорд, командующий английскими войсками во Франции, родной брат покойного Генриха V. Так, дайте подумать: если я, в смысле Жанна, действительно дочь Изабо Баварской, то у меня есть сестра, Катрин Валуа, а она замужем за Генрихом, а Бедфорд — его брат, вот как. Чёрт ногу сломит. Свояк, что ли?

— Во сколько?

Марта испуганно моргнула. Ах, ну да. Здесь же нет часов.

— Когда придут, спрашиваю?

— После полудня, мадам.

— Хорошо. Иди.

Марта сделала реверанс и исчезла за дверью. Мышка серенькая.

Я сидела в раздумьях, даже не особо поинтересовавшись, что она там сотворила у меня на голове. Какая разница? Это же не моя голова.

Но я всё же посмотрела. Как говорится, лучший подарок женщине — это подарок лучше, чем у её подруги. Ну, ничего сногсшибательного. Что-то мудрёное, закрученное по бокам.

Так, а кто из нас выше по рангу? Бедфорд — герцог, сын короля, брат короля и дядя нынешнего английского короля, а я — внебрачная дочь герцога и королевы. Так выходит, что он, и он ещё намного меня старше, насколько я помнила.

Тут я всерьёз задумалась: а что полагается делать при встрече со старшими родственниками? Сделать книксен? Поклониться? Поцеловать ручку? Беда. В нашем образовании серьёзные пробелы. Надо было вообще остаться в постели, сказать, что больна. Но уже поздно.

От нечего делать я подошла к окну и, забравшись на сундук — окно располагалось высоко, — потянула за створку.

Город. Большой город с высокими домами, некоторые даже в три-четыре этажа, островерхими крышами и тысячами дымков, вьющихся из печных труб. Шум, гам и — я принюхалась, — пожалуй, такие же запахи, как там. Прямо подо мной виднелась площадь: не особо большая, квадратная, вся заставленная какими-то палатками. Рыночная, догадалась я, и вздрогнула, едва не ойкнув. Та самая, на которой меня сожгут.

Ноги стали ватными. Я закрыла окно и опустилась на сундук, пытаясь привести такие же ватные мысли в порядок. Ужас. «А потом всего-то надо будет умереть ещё раз», — сказала старуха Гро.

Легко. Даже самой делать ничего не придётся.

В дверь торжественно стукнули два раза.

— Его преосвященство епископ Бовé!

Пьер Кошон оказался сухоньким старичком, совсем не таким внушительным, как на картинках. В яркой пурпурной сутане и с высокой митрой на голове. Что называется, при полном параде. «Кошон» в переводе с французского означает «свинья». Священник, проклятый потомками за то, что отправил Жанну д’Арк на костёр.

Он едва заметно кивнул в качестве приветствия и протянул руку. Что с этим делать, я знала: католическим священникам её целуют. В кино видела. Но, извините, у меня было не то настроение. С какой радости я должна целовать руку уроду, который приговорил меня к смерти? Я тоже кивнула в ответ.

На лице Кошона ничего не отразилось. Он не торопясь прошествовал в опочивальню и уселся в кресло. Немного поёрзал, устраиваясь поудобнее, потом поднял голову.

— Ты всегда была излишне… своенравна, дочь моя, — проскрипел он, сверля меня маленькими глазками.

Я помолчала немного.

— Мне сказали, что ещё придёт его светлость Бедфорд.

— Да. Чуть позже. У него много дел.

— Чем я обязана вашему визиту?

Епископ слегка удивлённо вздёрнул брови. Они у него были густые и кустистые.

— Я должен соборовать тебя, дитя моё. — Кошон покусал губу. — Но не буду.

У меня внутри всё дрогнуло. Соборование. Последнее помазание. Значит, приговор уже вынесен. А тот, кто выносит приговор, тот и должен соборовать. Но… непонятно.

— Что значит — не будете? Вы же хотите сжечь меня?

Епископ тяжко вздохнул.

— Это называется «очищение огнём», дочь моя.

— Да какая разница?!

— Это не может быть применено к тебе.

Я ошарашенно замолчала. После недолгого раздумья Кошон продолжил:

— Это — всего лишь политика. В святом городе Реймсе ты возложила корону на голову Карла Валуа, и именно поэтому прочие властители ныне почитают его за законного государя Франции. Мы должны были доказать твою дьявольскую сущность, ибо корона, полученная из рук колдуньи, не может быть истинной. И доказали. Настоящий король Франции — Генрих VI Ланкастер.

— Да ну?

— Именно. Но посмотри на это.

Кошон протянул мне свиток пергамента. Почерк был очень своеобразный, но, как ни странно, я понимала всё.

«Поскольку ты дерзновенно погрешила против Господа и его святой Церкви, мы, судьи, чтобы ты могла предаться спасительному покаянию, со всем нашим милосердием и умеренностью осуждаем тебя окончательно и бесповоротно на вечную тюрьму, хлеб страдания и воду тоски так, чтобы ты смогла там оплакивать свои грехи, и больше не совершала таких, которые пришлось бы оплакивать».

— Что это?

— Это — твой приговор, дитя моё.

Я смотрела на Пьера Кошона, ничего не понимая.

— А как же костёр? Тут только про тюрьму.

— Ты — дочь Людовика Орлеанского, сестра Карла Валуа, именующего себя королём Франции, сестра вдовствующей королевы Англии, тётка Генриха Ланкастера и свояченица Филиппа Бургундского. Ты — пэр Франции и Англии, ты знаешь об этом?

Я фыркнула.

— Ну, уж не такая дура, как выгляжу…

Старик изумился.

— Что ты имеешь в виду?

— Неважно. Продолжайте.

— Ты не можешь быть предана смерти. Ни английские, ни французские пэры этого не поймут и не примут, какое бы преступление ты не совершила. Пэры — основы основ любого королевства, и их жизнь священна. Но колдунья должна быть сожжена. Народ ждёт исполнения приговора.

Я развела руками.

— Не понимаю.

Створки дверей распахнулись так, словно с той стороны в них влетел какой-нибудь бизон, и в комнату ворвался мужчина. Я вздрогнула от неожиданности. Точно, бизон и есть. Очень большой, наверное, на две головы выше меня, удивительной соразмерности пропорций: что в высоту, что в ширину — одинаково; с огромной нижней челюстью, крючковатым носом и причёской, которая в других обстоятельствах меня бы позабавила: было похоже, что на его голову надели маленький горшок, а потом отстригли всё, что торчало снаружи. Черты его лица, однако, были таковы, что смеяться хотелось меньше всего. На нём была красная мантия, расшитая жёлтыми леопардами, и толстенная, в три пальца, золотая цепь на шее.

Громыхая, герцог Бедфорд подошёл к епископу, приложился к его высохшей руке, и только после этого взглянул на меня.

— Вы изложили нашу позицию? — Вопрос был явно обращён к Кошону.

— Я постарался, ваша светлость.

Герцог кивнул.

— Слушай внимательно, Жанна. Тебя отведут в подземелье, иначе чернь не поймёт, почему осуждённую за колдовство держат в богатых покоях. Сегодня ночью туда приведут женщину. Ты поменяешься с ней платьем, она останется, а тебя верный человек отвезёт в тайное место. Не пытайся говорить с ним: он не знает твоего имени, не знает, как ты выглядишь, и он нем от рождения. Поняла?

Я кивнула.

— Хорошо.

Герцог протянул руку и совершенно неожиданно ласково потрепал меня по щеке.

* * *

С громким скрипом дверца отворилась. В камеру вошла женская фигура с железным фонарём в руке; её лицо было скрыто под капюшоном.

— Я помогу вам переодеться, мадам.

Её голос показался мне смутно знакомым.

— Марта, это ты?

Она кивнула.

— Так это ты должна остаться вместо меня? Ты знаешь, что тебя ждёт?

Девушка всхлипнула.

— Они сказали, что убьют моего мужа. А маленькую Адель скормят волкам.

— Ты замужем?

— Уже второй год, мадам.

Ах, да. Это же пятнадцатый век. Здесь девочек отдают замуж в одиннадцать, а рожают они в тринадцать.

Я прикрыла глаза, и перед мысленным взором тут же встало морщинистое лицо старой Гро. «Ежели не помрёшь, а времени на это мало, день-другой, пока зелье действует, будешь вечно между мирами болтаться в муках адовых».

— Вот что, — сказала я, — ни единая женщина во Франции не может сказать, что испытала хоть какие-то муки от Жанны Орлеанской. Я останусь. А ты уйдёшь. Не возражай: так было задумано, и тебе не нужно понимать.

Она бухнулась на колени, хватая мои руки и покрывая их поцелуями.

— Мадам, о, мадам… — слёзы ручьями текли из её глаз, — да благословит вас Дева Мария…

Я взяла её за плечи и помогла подняться.

— Иди. Нет времени. И не бойся — мне ничего не угрожает.

Марта хотела что-то сказать, но дрожащий подбородок не позволил. Торопливо кивнув, она надвинула капюшон поглубже на лоб и трижды стукнула в дверь.

Дубовая створка открылась и закрылась, оставив меня в кромешной темноте. Я нащупала рукой холодную стену и медленно опустилась на лавку.

Да, ничего не угрожает.

Только будет горячо, очень горячо, и наверняка — больно.

Но это ничего. Я потерплю.

Зато потом — кофе. И круассаны.

* * *

«…Согласно народной молве, Жанна не была казнена. Ее подменили другой заключенной. Молва эта была такой настойчивой, что Парижский университет ввиду отсутствия юридических документов распорядился начать расследование против Пьера Кошона, поскольку его действия казались подозрительными. И Кошону пришлось погрузиться в целый океан юридических хитросплетений, чтобы доказать, что никаких нарушений закона совершено не было, как не было ни сделок, ни подтасовок. Но ему пришлось нелегко…

Англичанин Уильям Кэкстон… в своей "Летописи Англии" заявляет, что во время поездки ко двору герцога Бургундского в 1480 г. он узнал, что Жанна Девственница провела в заключении девять месяцев после сцены сожжения на костре в Руане».

Робер Амбелен, французский историк