Карачунова ночь

Дороги бывают разные: прямые, как стрела, и извилистые, как речь словоблуда; мрачные, страшные, с дурной славой, ведущие через лесные дебри и горные расщелины, — и светлые, радостные, звонкие, наполненные солнцем и птичьим гомоном, пролегающие через луга или молодые рощицы; широкие тракты или едва заметные тропинки. Но иногда наступают времена, когда все дороги связываются в узел, скручиваются в клубок, сплетаются самым немыслимым способом. Вот в такое время и становятся центром мироздания маленькие придорожные гостиницы, шинки, кабаки и таверны. Да мало ли как называется пристанище на пересечении дорог — лишь бы были стены и крыша, чтобы укрыться от непогоды, горящий очаг, еда и кружка напитка, успокаивающего нервы и горячащего кровь.

Вот и сегодня погода сошла с ума. Снег валил с утра, ветер подхватывал целые сугробы и взметал к небесам, закручивая клубами, вздымая необъятными столбами, чтобы обрушить обратно на землю, стирая все следы дорог. Тысячи ледяных кристаллов носились в воздухе, поджидая своих жертв. Обжигали лица и руки, забирались под одежду, сбивали с ног путников и стреноживали лошадей. Будь ты пешим или конным, обладателем саней или роскошного экипажа, дальше пути не было.

Двери придорожной корчмы беспрерывно хлопали, впуская все новых и новых посетителей. Все нетерпеливо стучали по стойке, требуя комнату, ужин и вина. Прислуга сбилась с ног. Кухарка в третий раз готовила ужин, из погреба выкатили второй бочонок вина, а корчмарь счастливо улыбался, мысленно подсчитывая прибыль. Жилые комнаты уже давно были заняты господами с тяжелыми кошельками; те, кто был победнее или менее удачлив, занимали места в общем зале, компенсируя отсутствие удобств обилием еды, выпивки и общения.

Прокопченный обеденный зал наполнялся гулом голосов, ароматом жарящегося мяса и горячего вина. Чуть позже, когда посетители уже отогрелись, насытились и утолили жажду, каждый пытался развлечься доступным ему способом. За угловым столиком господа посостоятельнее неспешно перекидывались в картишки. Народ попроще резался в кости; кто-то заигрывал с раскрасневшейся, запыхавшейся служанкой. Подвыпившие лесорубы распевали скабрезные песенки, постукивая кружками по столу. У стойки бродячий музыкант неспешно перебирал струны, поджидая своего часа.

Вьюга за окном все пела и пела свои песни, пурга танцевала в такт, лишая всех застрявших в корчме надежды выбраться до утра.

Входная дверь хлопнула в последний раз, впуская запоздавшего путника. Стряхнув снег с плаща, он пристроился у стойки. Заказал себе кружку горячего вина и миску жаркого.

— Черт знает что творится… — пробормотал он словно сам себе, грея ладони о кружку. — Меня, видно, бес кружил по лесу часа три. Думал, что уже и не выберусь живым. По пятам — не поверите — неслась целая стая волков, как будто между небом и землей, а впереди вместо вожака была белоснежная лисица. Временами я видел даже огромного медведя. Спрашивается, откуда ему взяться зимой, он же должен в берлоге спать? Черт знает что творится, до сих пор слышу их вой…

— Зря ты в такую ночь нечистого поминаешь, — промолвил корчмарь. — Он тут вовсе ни при чем. Шастают в карачунову ночь, а нечистый им виноват. Всего только одну ночь в году выходит Корачун из своего терема, бродит по земле с шатунами медведями-буранами и волками— метелями, выискивает, слабинку в людях и домах, где лазейку найдет. Туда и беда приходит.

— Сказки это все… Сами напридумывали, сами напугались да по углам попрятались.

— Сказки так сказки. Думай как хочешь. Только вот местные точно знают: с Карачуном шутки плохи. Их даже по большой нужде в такую ночь из дома не выманишь.

Жила у нас в селе девица — умница да красавица, а уж рукодельница, каких свет не видывал. За что ни возьмется, все в руках горит. Если пряжа, то тонкая, как паутинка, а если вышивка — так не в каждом господском доме такую встретишь. Но лучше всего у нее вязаные платки выходили: невесомые, мягкие, пушистые, а уж узор — так глаз не отвести, будто ледяная вязь на зимнем окне. Да и как ей рукодельницей не быть: родителей лихоманка унесла, и осталась она совсем крохой у старой бабушки на руках. Бедно они поначалу жили, всего хозяйства у них — старый домишко-развалюха, огородик на задворках да пара коз. Баловать-то ей некогда было, с малых лет ее к ремеслу бабушка приучала. Это уж позже за ее работами купцы со всей округи съезжались. А как Тильда в возраст невесты вошла, бог и бабушку прибрал, осталась она совсем одна. Многие тогда из нашего села к ней сватались. Кто бы отказался, красавицу да работницу в дом привести, только всем от ворот поворот дала. Все твердила: я замуж по любви пойду. На другую бы батька цыкнул да замуж выдал, не спросясь, а Тильда одна как перст. Вот нос и задирала. Все принца, видать, ждала, никак не меньше.

Как-то по весне вдруг, ни с того ни с сего, появился в доме у Тильды парень. Откуда взялся — никто не знает, пришлый какой-то. Вчера его еще не было, а сегодня уже крыльцо поправляет и крышу латает, голь перекатная.

Весна туманила голову, веселила кровь, сводила с ума. Все вокруг пело, кружилось и влюблялось. Солнце припекало совсем по-летнему. Теплый ветер шептал непристойности молодой листве. На полянке девушка плела венок из заблудившихся в траве солнышек. И было во всем этом весеннее волшебство, которому невозможно сопротивляться, — в клейком, терпком аромате, витавшем над поляной, в непослушном завитке, ласкавшем шею, в россыпи веснушек, золотившей кожу. А потом мы встретились глазами — и мир вздрогнул и изменился раз и навсегда. А дальше было все так, как должно быть, и иначе быть просто не могло, потому что не было его и её — были они и весь мир, созданный для них.

Приняла его Тильда у себя в доме, вот ведь стыд какой. Девка незамужняя да мужик молодой под одной крышей ночуют. Слухи по селу поползли, а она лишь отшучивалась да счастливыми глазами сверкала. Пела по утрам, как птичка, да смехом переливчатым заходилась. Священник местный пытался ее к порядку призвать, а она все твердила: жених это мой, по осени свадьбу сыграем.

— О чем шепчет солнечный луч, скользящий по подушке?

— О любви, моя маленькая Тилль, о любви, дающей жизнь всему на этой земле и за ее пределами, о всепоглощающей любви, лишающей разума и творящей безумства.

— Ты расскажешь мне эту историю?

— Конечно, моя чудная Тилль, как только услышу ее до конца…

Да не дождались мы свадьбы: уехал ее жених по осени на ярмарку с Тильдиным рукоделием — да и не вернулся. Ни слуху ни духу, как в воду канул. Осталась гордячка одна, без жениха и без денег.

Тяжело было Тильде, не простили на селе шалый блеск счастливых глаз. Ну а кто-то припомнил, как Тильда сыну или брату отказала. Вот и начали ее всем селом травить: иначе как гулящей ее уже никто и не называл, бабы вслед плевали, парни дегтем ворота перемазали, да все пытались кто вечерком в дом пробраться, а кто и в темном переулке зажать. Только Тильда спуску никому не давала — кого острым словом отошьет, кого холодной водой окатит, а особо настырным так и коромыслом по спине доставалось. Слез ее никто не видел. Кремень была, а не девка. Но по зиме будто что-то надломилось в ней. Таять начала, как свечка, в глазах безразличие и пустота поселились. С виду — девка-красавица, а в глаза заглянешь — и оторопь берет: старуха при смерти.

— О чем стучит ночью дождь по крыше?

— Он поет песню о дальних странах, моя маленькая Тилль. О бурлящих морях и прозрачных реках, о ледяных родничках-малютках и шумных непоседах-ручьях.

— О чем эта песня?

— О встречах и расставаниях, моя любимая Тилль.

— Ты споешь мне эту песню?

— Конечно, как только запишу ее полностью, моя милая Тилль.

— Ты никогда меня не покинешь? Не уйдешь в свои далекие страны?

— Ты мой мир, моя единственная Тилль. Я никогда не смогу уйти от тебя, потому что все дороги в моем мире ведут только к тебе, Тилль…

Вот в Карачунову ночь ушла она из дома и замерзла. С тех пор ходит по селу в Карачунову ночь, обидчиков выискивает. В чье окно заглянет, у того на окне образ ее и останется, как будто так и стоит она — и так до самой оттепели. А пока она в окно смотрит, беда в этом доме обязательно случится: то корова сляжет, то сарай сгорит, а то и домочадца лихоманка сгубит. У нас теперь на Карачуна окна ставнями закрывают, да еще изнутри и полотном завешивают.

Притихла корчма, лишь трещит огонь в камине да воет ветер в трубе. Тучи на небе расступились, выпустив огромную, любопытную луну, а ветер все швырял и швырял в нее охапками снега, пытаясь заставить скрыться с глаз людских.

— А я слышал по-другому, — вступил в разговор бродячий музыкант. — Что жила на свете девица-раскрасавица, умница, скромница да рукодельница, сердцем чиста и к людям добра. И ждала она любви большой да настоящей. Всем богам молилась, чтобы послали ей по сердцу суженого. Услышали небеса ее молитвы — и послали они паренька ей под стать. Жили они ладно да счастливо, к свадьбе готовились. Дату назначили. Все село пригласили. Как известно, большая свадьба требует больших денег, вот и собрали они все, что в доме продать можно было, и поехал ее суженый на ярмарку. Продал Тильдино рукоделие. Хорошие деньги выручил. Прикупил кольца обручальные, отрез на свадебный наряд, чтобы была его Тильда самой красивой и нарядной невестой. А по дороге домой встретили его в лесу лихие люди. Деньги, обновки отобрали, да и самого порешили. Сначала Тильда все ждала, каждый день за околицу ходила, а потом кто-то сказал ей, что сгнил ее суженый в лесу давно. С той поры как будто умерло что-то в душе у Тильды. А зимой пришел за ней Карачун. Не было у нее сил сопротивляться его зову, вот и забрал он ее к себе в терем в услужение. Сердце выморозил, памяти лишил. Прядет она ему ледяную пряжу, вяжет ледяные узоры на окна, да снежные уборы для деревьев, и только раз в году, в Карачунову ночь, выпускает он ее из своего терема. Бегает она тогда по дорогам в виде снежной лисицы в сопровождении волков-буранов, ищет среди путников своего суженого, да только вспомнить его не может.

— Не лихие люди Тильдина суженого порешили, а свои, местные, — вздохнув, промолвила служанка, — припомнили давние обиды, да и встретили его в лесу. Только забили не до смерти. Нашла его чуть живого в лесу бабка-ворожея. Целый год выхаживала у себя в землянке.

— О чем кричит ворон в ночной тишине?

— О разлуке и предательстве, моя чудная Тилль…

— Я не хочу слушать про это…

— Я не буду записывать эту историю, ведь она не про нас… Спи и не волнуйся, моя милая Тилль.

Выжил он, да только память у него напрочь отбило. Всё его по ночам голос звал, а кто и куда — вспомнить не мог. Как только сил набрался, так и ушел. Вот так и ходит по земле, всё ищет свою невесту.

Сложились кусочки мозаики. Вскочил парень, одиноко сидевший в углу, и кинулся к выходу. Попытались его остановить — да куда там. У влюбленных и сумасшедших силы вдесятеро прибавляется. Вырвался и выскочил за дверь. Бросились все к окнам. А парень взбежал на пригорок и закричал… Он кричал, срывая голос, перекрикивая ветер. Звал свою Тилль, вымаливая у нее прощение.

Вынырнула из снежной мглы лисица, кинулась ему под ноги, ударилась о землю и превратилась в девушку. Стояли в лунном свете, обнявшись и став единым целым, Тильда и ее суженый. Бились ветры, пытаясь растащить их в разные стороны, кидались волки-бураны, силясь разъединить влюбленных. Да все без толку. Эти двое ничего не замечали — слишком долго они искали друг друга.

— О чем звенит ручей в лесной чаще? О чем поет соловей в вечерних сумерках? О чем трещит сверчок ночью за печью?

— О нас, моя ласковая Тилль, о том, что этот мир создан Для нас двоих. О том, что этот мир создан нами двоими, — и это самая лучшая сказка, которую я слышал, моя Любимая Тилль…

И утих ветер. Отступился Карачун. И ушли влюбленные, держась за руки, по лунной тропинке, и только вилась за ними поземка, заметая лисьим хвостом следы на снегу.

А утром мороз утих. Непогода улеглась, и даже выглянуло солнце. На крыше проснулись сосульки и запели едва слышно синицам песенку о Тилль и ее возлюбленном. Подхватили ее синицы и понесли по всему свету, насвистывая: «Тилль, Тилль, Тилль».

Закончилась Карачунова ночь… Конечно, до весны было еще очень далеко, просто день стал немного длинней.