Я буду любить тебя вечно

Ту фифочку Анке как-то видела. Возвращалась с мамой из студии, а тут у обочины притормаживает папина черная «Леда», дверца распахивается, и из салона является она. Папа высадил фифу и укатил, их так и не заметив. А фифа поперла по тротуару, каблучками цок-цок. Ничего так с лица, но вовсе не красивее мамы.

Правда, и не уродина вроде Анке. Что уж тут говорить.

Анке сторонилась зеркал. Заглянешь и испугаешься: ключицы торчат, волосы жиденькие, серые как у старухи, глаза бледные, навыкате. Жаба.

— Папа звонил, — сказала мама.

Они завтракали вдвоем. За окном розовело небо, и на фоне рассвета четким сумрачным абрисом выделялась крыша соседней многоэтажки. В углу подоконника мурлыкало радио.

— Снова командировка? — Анке, обжигаясь, торопливо прихлебывала чай.

— Да, в новый филиал. Ты большая, должна понимать, что… — Мама запнулась на полуслове. Отчеканила: — Папа сейчас много работает и поэтому не может бывать дома каждый день. Выпрями спину, Анна! Не горбись!

Анке послушно расправила лопатки.

— Как подготовка? Скоро экзамены.

— Историю повторить осталось.

— Ты должна стараться, — Анке кивала в такт маминым дежурным нравоучениям, не особо вслушиваясь в слова: — …престижный лицей… юристы всегда в цене… даже такие тупицы, как ты… зависит будущее…

Потом мама выдохлась и умолкла. Анке собрала тарелки, оглянулась:

— Ладно, мам, я заниматься.

— Подожди. — Мама подняла голову, вокруг ее глаз темнели круги. — Сегодня я на дежурство, и если бабушка не придет, тебе одной ночевать.

— Хорошо.

— Но чтобы никаких дебошей, понятно? Никаких гулянок, обниманок, мальчиков. Билеты повторишь и спать.

— Да, мам.

— Смотри, Анна, — с угрозой сказала мама. — Принесешь в подоле — убью.

Анке молча смотрела в пол. Какой подол? Она тихоня, рта боится раскрыть, даже с девчонками не разговаривает, не говоря уж о мальчиках. Никто, пустое место, даром что отличница. Наверное, ей было б лучше вовсе никогда не рождаться на свет.

Мама сунула руку в карман халата. Анке знала, там у нее сигареты, мама смолила их тайком, точно школьница. А вслух твердила о вреде курения.

— Задание в студию сделала?

Анке вздохнула, выудила из папки, брошенной на подоконник, лист акварели. Протянула рисунок маме.

— Цветок папоротника. Хорошо получилось, правда?

— Неплохо, — устало сказала мама. — Папоротники не цветут.

***

От Ляли разило потом, табаком и бензином. Забористый букет, но Ксавье возбуждало такое амбре. Да и дамочка покладистая, эта мойщица с автозаправки. Денег не просит, уйдешь в загул — слова не скажет. Не то, что бывшая супружница. Эх, лучше не вспоминать.

— Отстань, — попросила Ляля, вяло отбиваясь от его рук, но Ксавье ее не слушал. Когда еще любиться, как не сейчас? Он утянул Лялю в комнату, хлопнул по гузке — нагнись, мол. Да, бабец что надо, думал он, тиская под футболкой набухшие груди. У иных дамочек вымени считай что и нет — не сиськи, а прыщи какие-то, а тут буфера так буфера!

Ляля пискнула, когда Ксавье игриво куснул ее за шею. Рука переместилась ниже, оглаживая огромный живот. Ребенок брыкнулся изнутри, и от этого движения, отдавшегося толчком прямо в ладонь, в трусах аж взыграло. Ксавье рывком задрал на Ляле юбку, пальцем потыкал среди волосни. Плюнул, растер, прицелился и с усилием втиснул поршень куда следует. Ляля вскрикнула, но пощады не дождалась. Поршень с хаканьем долбился в шток влагалища, Ксавье пыхтел, сопел, наяривал. Ляля, смирившись, подмахивала задом.

— Клево трахаетесь, — сказали за спиной.

Ксавье отпрянул от Ляли. Поршень качнулся и позорно обвис.

— Ты-ы… — путаясь в трусах, прохрипел он. — Ты-ы… откуда взялся? Что здесь делаешь вообще?

Нет, чтобы отвернуться — стоит, таращится, подлец! Руки в карманах, рожа в ссадинах, одежка выцветшая, обмахрившаяся по швам.

— Ну извини. У тебя дверь нараспашку, в курсе?

С позапрошлой зимы не виделись. Сколько ему, четырнадцать? Вы-ырос, сволочь, — так вскоре и макушкой станет вровень. Чернявый, в мать, а глаза светлые, отцовские. Ксавье знал по опыту — дамочки млеют от таких глаз.

Ляля кое-как прикрылась юбкой.

— Кса-ав… кто это?

— Сын, — хмуро ответил Ксавье.

Ее комната всегда сверкала, словно свежевымытая. Идеальный порядок — ни складочки, ни пылинки. Дорогие энциклопедии ряд к ряду на полках книжного шкафа, на столе ноутбук — папин подарок. Обои в полоску, вытертый ворс ковровой дорожки, мягкие игрушки повсюду — плюшевые медведи, зайцы, розовый вислоухий спаниель. Когда-то Анке мечтала, чтобы родители подарили ей живого щенка, а еще она хотела работать в зоопарке. Или в научной лаборатории, сквозь микроскоп наблюдать за жизнью бактерий.

Она отдернула палец ото рта, посмотрела на ноготь: ну вот, снова сгрызен. Шевеля губами, перелистнула страницу. Сердце колотилось быстрее и быстрее. Бабушка не придет, — стучало оно. — Поднялось давление… ляжет отдыхать… не придет… не придет… не придет…

Анке рывком захлопнула книгу. «Практическая магия, — гласил аляпистый заголовок. — Тайные силы природы для исполнения ваших желаний». Таких книжек — дешевых брошюрок в китчевых обложках — у нее накопилось десятка два, не меньше. Мама высмеяла бы ее, узнай, на что Анке тратит карманные деньги. А брошюрки, разумеется, полетели бы в мусоропровод.

Через пять минут она стояла на лестничной площадке одетая — джинсы, кроссовки, ветровка. Затворила дверь, повернула ключ в замке. Глубоко вдохнула. Выдохнула. И сделала первый шаг.

На цыпочках, чтобы не потревожить соседей, Анке спустилась широкой лестницей, освещенной бра в жемчужных тонах. Бра сияли ровно и ярко, в их свете поблескивали облицованные плиткой ступени, хромированная сталь перил. Третий этаж… второй… первый. Мимо фикуса в кадке, мимо закутка консьержки, прочь из дома, на улицу, в серебристые сумерки позднего вечера.

У подъезда она снова остановилась. Тихо-то как, только за аркой с шелестом проносятся машины. И небо ясное, ни облачка, — значит, звезд будет много, будто в августе, хотя лето только сегодня перевалит за половину. Ведь эта ночь — особенная. Ночь летнего солнцеворота.

Ночь цветения папоротника.

Анке сорвалась с места. Пронеслась мимо притихшей детской площадки, мимо парковки с дремлющими автомобилями. Свернув под арку, вприпрыжку кинулась к остановке. Навстречу из-за угла, дребезжа по рельсам, выезжал трамвай.

Ее пальцы тряслись, когда она покупала билет. Десять минут до вокзала. Сесть на электричку, выйти на полустанке близи Эльмота… страшно, даже дыхание схватывает, но надо быть полным ничтожеством, чтобы упустить свой шанс. Ведь только в глухом тысячелетнем лесу можно надеяться на действенность магического обряда. Так пишут в книгах.

Она сумеет.

Ляля уперла руки в бока. Она надвигалась на Ксавье, животом припирая его к стене, а от ее воплей, казалось, должна была сорваться на пол старая раковина.

— Оборзел? Сынка своего мне на шею повесить хочешь? Что он сюда приперся? Дома наскучило?

Ксавье тосковал. Вот разошлась дамочка! Аж в ушах звенит.

— Тише, зая, — уныло повторял он. — Не шуми, пацан в комнате, услышит… Да и тощий он, много не съест…

— Не съест?! — взвизгнула Ляля. — А кто макароны сожрал? Полсковородки с утра оставалось… ты с ним на пару, да?

Ляля выругалась, длинно и нецензурно. А потом тяжко опустилась на табуретку и заплакала.

Помедлив, Ксавье обнял Лялю, погладил по волосам. Она ревела долго, уткнувшись мордой ему в живот. Затем, еще вздрагивая от рыданий, потянула носом и сказала:

— Я ведь рожу скоро, Ксав… куда нам. Скажи ему, пусть уходит… а?

— Скажу, — нехотя обещал Ксавье. Только бы заткнулась.

Он встал, почесал зад и уже собирался окликнуть сына, как в прихожей негромко стукнула дверь. Ксавье протопал в коридор, заглянул в комнату — никого. И рюкзак исчез с вешалки, как ни бывало.

Ушел, подумал Ксавье. Слышал, значит, как Лялька лаялась. На душе было смутненько. Сын как-никак. Когда-то катал его на закорках… Пока однажды супруга не заявила, что с нее хватит, и не свалила прочь, прихватив пацана. На дальнюю станцию, в задрипанный шахтерский городишко, там и подцепила вскоре какого-то хахаля, кошка драная.

Ксавье вздохнул, снова поскреб ягодицу, и тут его взгляд упал на ворох старых газет, пылившихся на галошнице. Что-то лежало поверх этой стопки макулатуры, что-то, чего раньше там не было определенно, да и не могло быть.

Смятая двадцатка.

Ксавье неверяще уставился на деньги, потом бочком подкрался ближе и цапнул купюру. Плата за дневку, значит. Вот спасибо, сынок, удружил! Не-ет, сейчас гоношиться не стоит, не то, чего доброго, снова взвоет дамочка. А с утра, как Ляля выйдет на смену, он отправится в ларек и купит пива. И кальмарчиков.

Жизнь определенно налаживалась.

Мальчик опрометью сбежал по узкой полутемной лестнице. Пролет за пролетом: седьмой этаж… шестой… пятый… Лифт не работает, ступени выщерблены, гляди в оба, чтобы не наступить в зловонную лужу или куда похлеще. Мимо пакетов с отбросами, сваленных возле мусоропровода, мимо разбитых почтовых ящиков, прочь из дома, на улицу, в серебристые сумерки позднего вечера.

Через полчаса он оказался на окраине города. Пиная камешки, бесцельно брел по обочине. Автомобили проносились мимо реже и реже, небо меркло, близилась ночь. Идти, собственно, было некуда.

— Малой! Эй, малой!

Рядом зашуршали шины, скрипнули тормоза. Из окна внедорожника, свесив руку, выглядывал мужчина в тренировочном костюме. На запястье блеснули золотом огромные командирские часы.

Мальчик отступил назад, чуть не запнувшись о бетонный поребрик.

— Отвали.

— Да ты не трясись. — Мужчина улыбался, у него было широкое открытое лицо — как у моряка на рисунке в детской книжке. — Поздно гуляешь, говорю. Копы загребут, так родителям мало не покажется.

Он промолчал.

— Или собрался куда? Если что, так подброшу. Так куда надо-то?

Он поколебался и ляпнул первое, что пришло в голову:

— В Марницу.

— В Ма-арницу? — протянул мужчина. — За Эльмотом? Далеконько. А деньги-то есть?

Мальчик замотал головой.

— Из дома сбежал, что ли? Видал я тебя сегодня на рынке. Работу ищешь?

Он кивнул. Дверца вдруг распахнулась.

— Садись, — бросил мужчина. — Как раз туда собираюсь. На полдороге в местечко одно заедем, а к утру будешь в своей Марнице.

***

…Всякое рассказывают об Эльмоте, крохотном осколке тех лесов, что росли здесь еще во времена мамонтов. В газетах пишут, что ночами над Эльмотом кружат вереницы цветных огней, что в пещерах над рекой живут заросшие шерстью чудища — йети, и что пропадают бесследно забредшие сюда случайные путники — туристы, рыболовы, грибники. Может, и сочиняют впустую, да только лучше б те истории оказались правдивыми: иначе как надеяться на силу волшебства?

Анке шла медленно, почти наощупь, сдерживая дрожь в коленях. Под ногами с треском сминался подлесок, где-то высоко гикнула и заухала невидимая сова. Затем путь преградило поваленное дерево, сухие сучья тянулись из тьмы, словно ломкие пальцы скелета. Всхлипнув, Анке кое-как перелезла через ствол и на той стороне вдруг увидела то, что искала.

Деревья здесь расступались, и пролесок густо зарос папоротником, серебрившимся в мягком сумеречном свете. Она пригляделась к перистым удлиненным листьям — да, то, что надо: не орляк, не колчедыжник, а щитовник. Щитовник мужской, разрыв-трава, жар-цвет.

Анке выбрала куст повыше, опустилась перед ним на колени, вдохнув запахи трав, мха, влажной лесной земли. Сломанной веткой очертила круг, замкнув в нем себя и папоротник, и, затаив дыхание, возложила руки на листья.

— Загорайся, жар-цвет, — облизнув пересохшие губы, четко и звонко приказала Анке. — Исполни загаданное. Пусть папа вернется домой, пусть мама перестанет мной командовать, пусть в школе не будут… — голос сорвался, она кашлянула и зачастила испуганной скороговоркой: — Пусть у меня появятся друзья, пусть я стану хоть кем-нибудь в этой жизни или пускай я смогу умереть…

Ветер зашелестел в кронах. Замирая в благоговейном ужасе, Анке смотрела на свои руки, русалочьи бледные в бликах восходящей луны, — вот-вот между пальцев вспыхнет огонек, затанцует на листьях пламенем колдовской свечи, переливаясь кипенно-белым, карминным, золотым. Но минуты текли, а папоротник не расцветал. И не расцвел, разумеется, а она-то, идиотка, так верила глупым книжонкам!

Снова на знакомой дороге Анке оказалась уже в полной темноте. Но ветвившийся развилками проселок не вывел ее к бревенчатым домишкам полустанка. Вокруг только гуще смыкался лес, а колея сужалась, зарастала кустарником и, по-видимому, уходила в никуда.

Анке заблудилась.

— Что это?

Мальчик вертел в руках синий блестящий шарик, не больше грецкого ореха. Надо же, неактивированный, подумал Лотош. Должно быть, завалялся с прошлого раза, когда вывозил на дачу жену с детьми.

Он присел на диван рядом с мальчишкой.

— Новинка ассортимента. — Забрал у пацана шарик, небрежно подбросил и снова вложил мальчишке в ладонь. — Эрзац-фантом.

— Что-о?

Лотош усмехнулся.

— Сосредоточься, — приказал он. — Представь что-нибудь… скажем, банку с пивом. Давай, действуй.

И, развалившись на диване, приготовился наблюдать.

Мальчик закусил губу. Ба, да он даже зажмурился от напряжения! Правда, почти сразу вновь распахнул глаза, вытаращившись на собственный кулак.

Чпок! Вздрогнув, мальчишка разжал пальцы, и с его пятерни соскочил на пол небольшой, с локоть, но вполне натуральный черт. С поросячьей мордочкой, копытцами на ногах и с рожками на черной, как у негра, башке.

— Клево! — восхитился мальчик.

Черт обернулся, стрекотнул что-то неодобрительное и бесследно растаял в воздухе. Дешевка все-таки. Ресурс исчерпан.

Мальчик захохотал, с горящими глазами обернулся к Лотошу:

— Отпа-ад! Крутая штука!

Лотош тоже засмеялся, хлопнул пацана по острой коленке.

— А то! Технологии будущего, как грится.

Он расстегнул поясную сумку. Порывшись, вытащил еще один шарик и протянул мальчишке.

Тот неуверенно мотнул головой.

— С-спасибо. Но у меня денег…

— Не твои проблемы.

И Лотош сам запихал эрзац-фантом в карман мальчишкиной рубахи.

— Делов-то. — Его рука по-хозяйски легла пацану на колено. Отдохнула немного и медленно поползла вверх, по бедру, а добравшись наконец до паха, легонько сжала там, в паху.

Мальчишка дернулся. Прошла, стало быть, оторопь, и теперь готов взвиться в негодовании. И взвился б, да только Лотош умел осаживать малолеток.

— Будешь вопить — урою, — обещал он, не повышая голоса. — За неблагодарность. За все в этой жизни надо платить: за жрачку, за крышу над головой… за транспортные, так сказать, услуги. Усек?

Мальчишка подумал и кивнул. Поверил, значит. Лотош опять засмеялся.

— Не ссы, не обижу. — Он стянул мокрую от пота футболку, остервенело поскреб под лопаткой. — Айда-ка на речку, искупнемся. Целый день в разъездах.

Лотош бултыхнулся с мостков, долго плавал в черной парной воде, не упуская из глаз смутную в потемках фигуру мальчика. Его рюкзак Лотош на всякий случай запер в машине, а впрочем, пацану по-любому некуда деться.

Славный парнишка, подумал Лотош, ныряя под мостки. Из небогатой семьи, сразу видно, но бродяжничает от силы неделю. И хоть всерьез за мальцами ударяют только пидоры, на эту ночь лично он, Лотош, выберет вот такого вот домашнего херувимчика, чем его прожженных ровесниц. А после несложно будет с выгодой пристроить пацана.

Он вынырнул, плещась и отфыркиваясь. На досках растеклись лужи, качались у тропинки потревоженные ветки ивы. Мальчишка исчез.

Ночь колыхалась листвой, звенела по-комариному, тонко и жалобно кричала птицей, названия которой он не знал. Горели обожженные крапивой руки, саднили царапины на лице — тогда, удрав с мостков, он затаился в ивняке и сидел там, пока разъяренный Лотош, матерясь, обшаривал берег. Только когда наступила тишина, он выбрался из укрытия и, стороной обходя дачный поселок, через Эльмот зашагал к трассе.

Но где она? Сейчас появится, говорил он себе, скоро, вон за той луговиной. Однако трассы не было, была только тьма, и шепот деревьев, и тонкий ломтик луны в опрокинутой чаше небес.

Сзади хрустнула ветка. Мальчик, не оборачиваясь, прибавил шагу. Позавчера он видел, как погиб человек, бродяга в изодранном рыжем пальто, случайная машина сбила его и умчалась, не притормозив. Сейчас мерещилось, как тот бродяга, мертвый, крадется сзади, из проломленного черепа на листья каплет черная кровь. Или это Лотош подбирается в темноте? Мать говорит, живых надо бояться больше, чем мертвых, и тут она, конечно, права.

Мальчик побежал. Он летел, не разбирая дороги, когда мир кувыркнулся, и земля, внезапно приблизившись, больно ударила в грудь. Что-то маленькое, твердое уперлось в ребра, рядом с бешено колотящимся сердцем. Он пошевелился, прислушиваясь — никого. Тогда он встал и вынул из кармана тот самый шарик. Эрзац-фантом.

Его даже затрясло от злости — надо же, чуть не продался за побрякушку! Он размахнулся, чтобы зашвырнуть шарик куда подальше, но опустил руку. В карманах пусто, завтра жрать будет не на что, а возвращаться домой… ну уж нет. Эрзац-фантом можно сдать, например, в ломбард, а там, сказал он себе, я придумаю что-нибудь.

Он двинулся дальше, насвистывая для храбрости. Заблудился? ну и подумаешь! Если что, он пересидит ночь под кустом, а утром обязательно отыщет дорогу. А байки о нечисти, живущей в Эльмотском лесу, байки, которые он не раз слыхивал от сверстников, — те байки, конечно же, всего лишь враки и небылицы.

Скоро во мгле среди ветвей забрезжил просвет, и перед ним открылась полузаросшая лесная колея. Напротив у сосны сидел, скорчившись, кто-то худенький. Девчонка.

***

Анке огрызнулась:

— Не твое дело.

Несколько минут назад она решила, что не доживет до рассвета. Кураж, толкнувший ее в Эльмот, схлынул, остался только страх — такой, что хотелось скулить. А услышав чьи-то шаги, она сжалась в комок, совершенно парализованная. Лесной монстр, кто еще? Он изнасилует ее и перегрызет горло. И Анке так и не вернется домой.

Идет, насвистывает. Вот приблизился, встал напротив, переминаясь с ноги на ногу. Сказал ломающимся мальчишеским голосом:

— И что ты тут делаешь, а?

Анке открыла глаза. Маньяк был щупловат и с виду не старше ее самой. Она вскочила, рассерженная. Самый обыкновенный мальчишка! Да кто он такой, чтобы ее допрашивать?

— Не хочешь — не говори, — пожал плечами тот. — Просто я думал, может, ты знаешь дорогу?

Анке покачала головой и снова чуть не разревелась. Мальчишка вздохнул.

— Пойдем искать вместе?

Она тупо смотрела на него. Тогда он сказал:

— Ну пока, — и зашагал прочь.

Анке шмыгнула носом. Она вдруг поняла, что еще немного — и снова останется одна. А еще она сообразила, что только что невообразимо смело разговаривала с мальчиком. И не испытывала перед ним, совершеннейшим чужаком, никакого запредельного трепета.

— Подожди!

Она кинулась следом, вцепилась ему в локоть. Сразу отшатнулась.

— Извини.

Мальчик засмеялся и кивнул на ее сумку.

— Давай понесу.

Анке покраснела. Раньше ей никто и никогда не делал таких предложений. Язык словно прилип к нёбу, но ничего, ночной спутник болтал за двоих. Они шли бок о бок, и Анке казалось, что ее плеча порой касаются едва уловимые волны тепла, словно от включенного обогревателя, — мальчишка был совсем рядом. Анке иногда украдкой косилась на него и сразу отводила взгляд, а он тарахтел об отчиме и что учителя — придурки, что он хочет стать автомехаником, что папаша пьет и лодырничает, а вон та звезда — видишь? — называется Альфа Центавра.

В лесу раздался треск.

Долгий протяжный стон, хруст веток: что-то надвигалось на них из темноты, шло, не таясь, сознавая свою силу — невидимое чудище, злой дух Эльмота. Анке и вскрикнуть не успела — мальчишка схватил ее за руку, оттащил в кусты. А тот, рвущийся сквозь ветки, выбрел на дорогу, отчетливо различимый в озерах лунного света — высокий, черный, с раскидистыми рогами на горбоносой голове. Снова вздохнул и скрылся в чаще — молодой лось,Alces alcesиз семейства оленевых отряда парнокопытные.

Анке и мальчик посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Бр-р-р, ну и дубак!

Лесная дорога вывела их на высокий речной берег. Над водой стелился туман, его жемчужные пряди цеплялись за ветки ив, касались кожи зябкими влажными пальцами. Скулы сводило от холода.

— Д-да уж, — стуча зубами, согласилась Анке. — А сегодня солнцеворот, знаешь? Раньше в такие ночи всегда разжигали костры. И прыгали через них, чтобы год был удачным.

Мальчик фыркнул.

— Правда, что ли? Вот чумовые! Жалко, спичек нет, а хотя… — Он снова схватил ее за руку, и от его прикосновения странно заныло в низу живота. — Вон тот куст, видишь? Пусть он будет как бы костер.

Анке хлопнула ресницами.

— Надо двигаться, а то совсем задрыгнем. Бежим!

Он рванулся с места, и Анке послушно заторопилась следом, она была как железная гайка, которую притягивает магнит. Как перышко, подхваченное ураганом, сама не своя.

— Прыгаем!

Отталкиваясь от земли, Анке испугалась, что сейчас они грохнутся в самую гущу колючих веток, но они, не размыкая рук, приземлились в некошеную траву. Над головой подрагивали лиловатые в темноте соцветия кипрея. В книжках пишут, если влюбленные вместе перемахнут через огонь, то их союз будет вечным, — впрочем, с грустью подумала Анке, мы не влюбленные, да и костер был лишь понарошку.

— А теперь играем в луноход, — объявил мальчик. — Делай как я.

И он на четвереньках ринулся в травяные дебри, выкрикивая:

— Я луноход-один! Я луноход-один! Держу курс на космическую станцию!

Потом, запыхавшиеся, разгоряченные и насквозь промокшие от росы, они сели на пригорке, тесно прижимаясь друг к другу. В небе мерцали звезды, и одна из них была — Альфа Центавра.

— Моя сеструха обожает эту игру, — сказал мальчик. — Она мелкая, три года. И брат есть, еще младше. А у тебя?

— Только родители. И то папа… — Анке замолчала.

Мальчик тронул ее за плечо.

— Слушай, а зачем ты поехала? В Эльмот, ясное дело.

И Анке ему обо всем рассказала.

— Значит, не получилось?

Она горестно кивнула, моргнув своими чумовыми глазищами. Тогда он вскочил:

— Делов-то! Айда попробуем вместе! Все будет зашибись.

Он потянул ее в лес. Обалденная девчонка! Не то, что овцы из его класса — у тех кишка тонка в одиночку провести ночь в Эльмоте. А Анкин папец — урод, ясное дело. Но так уж выходит, что все взрослые — или сволочи, или придурки.

Давешний шарик словно сам собою скользнул в ладонь. Как-нибудь с голоду не подохну, подумал он, так пусть лотошев подарочек сгодится на что-то большее, чем жрачка.

Пальцы стиснули эрзац-фантом. Он ожидал знакомого покалывания, еле заметного, будто щекотка, он ожидал, что шарик вдруг сделается горячим — не удержать! — а потом лопнет, расколовшись на две половинки. Замирая в нетерпении, он ожидал, что с ладони стечет на ковер подлеска живой огонек, затанцует на листьях папоротника пламенем колдовской свечи, переливаясь кипенно-белым, карминным, золотым.

Он ожидал, как несколько часов назад ожидала Анке, и не дождался.

Мальчик незаметно разжал кулак. Игрушка лежала на ладони мертвой пластмассой. Значит, Лотош обманул, обвел вокруг пальца — а на что еще, холодно сказал он себе, ты рассчитывал?

Несильно размахнувшись, он бросил фальшивку под ноги и обернулся к Анке. Странно, ее лицо словно светилось в сумраке, а в широко раскрытых глазах играли отблески огненного зарева.

— Гляди, — хрипло шепнула она.

И тогда он тоже увидел, как недалеко впереди, в зарослях папоротника возле поваленной ели, вспыхнул, не опаляя листьев, золотой в алом сиянии — невозможный, настоящий, волшебный, живой, несбыточный — цветок.

Они смотрели на него, держась за руки, пока последние искры не отгорели, растаяв в лиловом воздухе. Держась за руки, вернулись к реке.

Анке снова стала бить дрожь, и она, ссутулившись, вся сжалась, пряча ладони под мышками. Точно так же делала мать, когда маленьким он заигрывался на площадке: ежилась от холода, пока он, перепачканный и счастливый, шлепал по лужам. Брат родился хилым, плачет сутками напролет, отчим на работе, как они там?

Анке ойкнула:

— А я ничего не загадала…

Мальчик облизнул губы. Он хотел сказать Анке, что она клевая, и что ее желания обязательно сбудутся. Что таких, как она, он никогда не встречал. Что пускай мир погряз во зле и неправде, но они сегодня видели чудо. А это, наверное, что-нибудь да значит.

Так он хотел сказать, но ему не хватило слов. Поэтому он только обнял Анке и шепнул:

— Ты очень красивая.

Они сближались медленно, словно пугливые молодые зверьки. Соприкоснулись губами и отпрянули, и снова начали путешествие: неизведанные страны лежали перед ними, и они изучали их ландшафт прилежней картографов в научной экспедиции. Бережно, как художник расписывает тушью страницы драгоценного манускрипта.

Тихо в келье; завиток за завитком ложатся на выбеленный пергамент. Олени в удивлении оборачивают гордые головы, лисы подходят к палаткам, не ведая страха перед людьми. Шумят янтарные сосны, грохочет река на перекатах, бьет хвостами форель, и везде — в воде и воздухе, и под пологом лесной чащи, — кипит и ликует, и умирает, чтобы снова родиться, вечно юная жизнь.

А путь ведет дальше, вдоль станового хребта позвоночника, к впадине в основании затылочной кости. Глубоко, под тонкой кожицей земной коры, под тягучей мантией мышечной ткани мощно и часто пульсирует сердце, и кровь расплавленной лавой струится по руслам артерий. Кружится голова; жарко, и сладко, и маетно, и ноги подкашиваются, и тянет опрокинуться навзничь, в травы и росы, в звезды, в горячку любовного забытья.

И в последний миг перед тем, как исчезли всякие мысли, он подумал, что отчим, если по-честному, мужик нормальный, а еще он подумал, что хватит валять дурака, набегался, пора возвращаться домой.

С реки стелился туман. Белые змейки ползли по траве, обвивались вокруг стволов деревьев, полупрозрачным маревом подергивали светлеющее небо. Еще немного, и берег утонет в густой молочной мгле.

Они явились с туманом. Дымчатые фигуры одна за другой возникали из ниоткуда, босые ноги ступали по воздуху, едва касаясь верхушек трав. Старшая, с венком из мятлика и шалфея на длинных волосах, хищно вытянула голову, всматриваясь: где чужаки?

Человечьи детеныши ночь напролет резвились на Священном Лугу, досаждая им возней, и криками, и неуместным смехом. Достойные отпрыски своих отцов, не желающих помнить древние обычаи. Высокомерных в собственном могуществе, возомнивших себя владыками земли.

Что ж, невежи и святотатцы, наказанием за ваш проступок — смерть.

Старшая скользнула вперед, ее сестры тенями последовали за ней. Они окружили поляну, теснее и теснее смыкая круг, и у березы, на ложе примятой травы, увидели тех, кого искали. Чужаков из Мира-за-Лесом, обнаженных и беззащитных, тесно переплетшихся телами под аккомпанемент соловьиных трелей.

Они, невидимые за туманом, долго смотрели на детей человеческих, и старшая медленно, не в такт убыстрявшимся движениям вечного танца, одобрительно качала головой. А когда обряд завершился, и дети человеческие, усталые и счастливые, уснули в объятиях друг друга, тогда старшая подала знак, и они в молчании покинули берег, беззвучно и стремительно, как с началом дня развеивается утренний туман.

Над миром, пылая, восходило жаркое солнце.

***

— Мне звонили из лицея, — неестественно спокойным голосом сказала мама.

Анке поправила прическу. Она ходила в парикмахерскую совсем недавно и еще не привыкла к ощущению коротко остриженных волос.

— Сообщили, что по твоей просьбе отец забрал документы. Можешь объяснить, что происходит?

Анке пожала плечами.

— Могу.

— И насчет студии тоже. Чем ты занимаешься, когда прогуливаешь занятия?

— Работаю, — сказала Анке, мельком взглянув на руки. Прозрачный лак слегка облупился, завтра надо будет подновить маникюр. — А учиться я буду в колледже при биофаке. С моим аттестатом меня туда уже зачислили. Без экзаменов.

Мамины глаза сузились, на скулах проступили красные пятна.

— Тварь неблагодарная! Ради тебя одной стараюсь, а ты…

Пощечина не была сильной. Мама совсем не умеет давать пощечины, с состраданием подумала Анке. И боится жить.

— Не делай так больше. — Анке встала из-за стола. — Иначе я уйду жить к отцу. Я ведь знаю, что вы разводитесь.

Она приготовилась выдержать новый натиск бури, но мама молчала. Поколебавшись, Анке тронула ее за плечо:

— Пожалуйста, подпиши.

Мама отняла ладони от лица. Спросила глухо:

— Что это?

— Разрешение на аборт, — очень мягко объяснила Анке. — И поскорей, если можешь: меня ждут в лаборатории.

В лабораторию ее устроила Эльза, папина любовница, — мыть пробирки, ничего особенного, но Анке была рада и этому. И сейчас, мчась по улице, она снова радовалась наконец-то обретенному счастью.

Ветер гнал по асфальту первые сухие листья. Если сегодня получится вновь повторить тот опыт с чашками Петри… Эльзин начальник считает, что из нее, Анке, наверняка получится перспективный специалист. Что с таким упорством и талантом ее ожидает блестящая научная карьера.

А ребенок… ей только пятнадцать, и когда-нибудь у нее обязательно будут дети. Мама порой ошибается, однако кое в чем она, бесспорно, права. Сейчас Анке не сомневалась, что сделала правильно, не оставив тому мальчишке свой телефон.

Звенели трамваи, в блеклое осеннее небо вспорхнула стайка голубей. С понедельника начинаются занятия в колледже. Она как раз успеет выписаться после операции и не пропустит ни одного.

Перепрыгивая через лужу, Анке поймала улыбку случайного прохожего и улыбнулась в ответ. Будущее манило ее, захватывающее и лучезарное, и она поспешила ему навстречу без сожалений и колебаний.