История одного кота

Молния, вспышка, миг! Одним быстрым движением, вложив все мастерство и опыт в этот прыжок, я доказал им всем, что не стоит меня обделять, и отпихивать как назойливое дитя. Вот они, сидят с открытыми ртами, хлопают глазами на пустую тарелку, в изумлении от моего трюка. И как же сладостно это мгновение, эти долгие секунды торжества, пока они приходят в себя, я уже доедаю заслуженный трофей. Теперь время для коронного взгляда, нужно признать, не без вложенного в него самодовольства. Превосходство, грация, я спокойно ухожу, довольно облизнувшись. Но, конечно, в итоге приходится бежать, слышатся крики, ругань, восторженный возглас. Этот возглас вырвался из горла Марты, она меня всегда поддерживала. Хорошо хоть дверь во двор не заперта. Я скрываюсь на дереве, и смотрю на главу семейства застывшего в дверном проеме. Он озирается, а потом ухмыляется и уходит обратно. Наверное, мой трюк и его впечатлил. Но меня это не слишком вдохновляет, что мне до их радостей, пустяк! Мда… придется побродить этой ночью, что за глупое правило, взял что-то — отдай, отдал — получишь. Вот и сейчас так, стащил я этот кусочек мяса, и у меня забрали ночь на подушке рядом с Мартой. Ладно уж, пройдусь по заборчикам, посмотрю на спящих псин, и на луну посмотрю, сегодня она обещает быть великолепной.

Все эти дикие прячутся по норам, и слепят меня перепуганными глазами. В своих ночных странствиях, я встречал тех, кто живет с оглядкой. Ужасные существа. С ними лучше не нюхаться. Страх их заразен, он как ядовитый миазм, распространяется от их душ по воздуху, отравляя все вокруг. С ними у меня нет общей дороги. Мне не страшно одному. Тем более что может случиться, с неприметным котом, сидящим на козырьке крыши, в кромешной темноте. Только если ночь поглотит меня… Но такое уже бывало, на утро она выплевывала меня обратно.

Небо пропиталось светом, я уже слышал скулеж этих языкастых и сопливых псов, ожидающих утренней подачки от неуклюжих. И наш так же сменял свой визг на рык, глядя то на меня, то на дверь дома. Я же ухмылялся на его прочную цепь. Наконец, послышались шаги на веранде, открылась дверь и вот я в доме. Но как это и бывает после ее частых кошмаров, дверь в комнатку Марты заперта, словно они повесили замок на мою мечту, которую я лелеял всю ночь в этой бессонной тьме. Придется спать на жестком кресле, с которого меня вскоре прогонят!

Марта рисует что-то похожее на счастье. Я бы сказал утопию. Два взрослых неуклюжих и она, позади дом, с кривой крышей, из трубы валит густой дым, несмотря на жаркую летнюю пору в ее рисунке, отраженную в огромном солнышке с глазами и ртом, зеленой травой и таким же неудавшимся как крыша дома деревом. Забравшись на полку с книгами, и с этими опасными вазами, которые имеют обыкновение падать, и своим разбивающимся предсмертным криком собирать всех обитателей дома вокруг моей скромной, перепуганной персоны. В общем, аккуратно забравшись на полку с книгами, я лежал на ее краю, и смотрел на пыхтящий труд Марты сверху. Она иногда поднимала свою головку, и спрашивала какую-нибудь глупость, я молчал. Этому неуклюжему существу всегда удавалось меня отыскать, даже когда я старался быть тенью, она застигала меня врасплох. И эти большие глаза, чистые словно синева, и глубокие как то, что следует за ней, смотрели на меня так, что мне к своему стыду приходилось отводить взгляд, так как мое маленькое сердце просто не могло принять столько любви.

Эти жестокие неуклюжие, никогда не звали меня к ужину. Я чувствовал как сквозь сладкую дремоту, в мой нос проникает аромат чего-то обжаренного, или тушеного, потягивался и не спеша проходил на кухню, хоть мне и хотелось прибежать туда сломя голову. Их бесстыжие глаза старательно избегали моих благородных. Только Марта заботливо делилась со мной прямо с тарелки, за что ее потом ругали. Но в этот раз было иначе. Как обычно, войдя к ним, я не без удивления обнаружил в своей миске пучок еды, оказавшимся довольно вкусным. Наверное, неуклюжие учли последний урок, и им хорошо запомнился мой трюк.

— Папа! — Воскликнула Марта, тыча в мою сторону пальчиком. — Он есть!

Он слегка улыбнулся, и едва заметно кивнув в мои голодные глаза, произнес:

— Извини, мы постараемся не забывать о тебе.

Уж постарайтесь, я, между прочим, вам не какой-то комок с хвостом. Ужин был вкусный, я не любил подобные выкрутасы, но все же потерся о его ногу, в предательском приступе благодарности. Облизываясь, я гордо удалился в комнату Марты, ждать ее сон.

Конечно, мне никто не позволял спать на подушке девочки, но ночью то их нет. Я как примерный котик, с самым дружелюбным видом сворачивался в комок в ее ногах, пока они жалели ей всех этих спокойных ночей, а потом, когда все умирало в сновидениях, перебирался на эту огромную, мягкую подушку, и чувствовал там себя полноправным хозяином. Марта иногда сопела мне прямо в нос, приходилось пихать ее, чтобы перестала. Но хуже всего, когда она начинала дышать. То есть, дышать слишком часто и тяжело. Уж не знаю, что ей там виделось в этих детских кошмарах, может у нее отбирали карандаши, или эти нарисованные ею человечки оживали и преследовали ее. В таких случаях я пихал ее сильнее, не то чтобы я беспокоился о ней… скорее о себе, если те, другие неуклюжие услышат ее, то придется уйти из комнаты, они скажут, что я ей мешаю. Поэтому в моих интересах было не допускать в голову Марты всякие темные штуки, она шептала мне, что я ее защитник, или рыцарь, когда мне удавалось прогнать кошмар из ее сна. К своему прискорбию, опять вынужден признать свою слабость, потому как в такие моменты я начинал непроизвольно мурчать.

Мне нравилось жить в их доме. Не потому, что эти неуклюжие были какими-то особенными, или дом у них был хороший. Я пришел к ним, потому что на улице стало слишком жутко. Ну, может из всех виденных мною неуклюжих, эти были действительно чуточку лучше. И дом их был действительно хорошим… Это был не особняк, или коттедж, в нем не было богатой обстановки, роскоши, ничего подобного, но было что-то другое, «домашнее». Подушка еще у них есть, уж очень приятно вздремнуть на ней. Каждый должен найти себе неуклюжих, если его не подведет чутье. Меня еще не подводило.

Странно, однако, как жизнь точна. Вот сколько брожу, все удивляюсь всяким мелочам, на поверку которые оказываются совершенно фундаментальными вещами. Это такой огромный механизм, выверенный, совершенный, но, несмотря на весь свой эпохальный, титанический размах, его можно заметить, только в игольное ушко, или проще сойти с ума. Вот и сейчас у меня это великое ощущение, что я снова стал частью этого механизма сам того не ведая. Однажды, огромный, черно-белый мир покрыла ночь, и только в их окне горел свет, тогда я просто кинулся к нему как одинокий голубь к земле, но на деле, если подумать, меня туда привело бесчисленное множество обстоятельств. Сама ночь заставила ворваться в этот дом, она сгущалась вокруг меня, и выход был только один, это освещенное окно.

Марта лепит что-то вроде замка в своем огромном, песочном мире в коробке полтора на полтора. У нее даже грибка нет, если пойдет дождь, весь ее городок затопит, и принцы с принцессами цепляясь друг другу за волосы, позабудут о своих любящих сердцах.

— Киса! Кыш!

Это я «случайно» наступил на принцессу, уж больно она была уродливая.

У Марты сиреневая шляпка с бантом, и зеленый замызганный комбинезон. Его ей подарила тетя, которая приезжала когда-то давно, и он оказался мальчиковским. Вынуть ее из него было проще, чем чихнуть на звезду за своей головой, и ее мама просто натягивала на нее разные девчушечьи шляпки, пока та играет, чтобы не забывать, у нее растет дочь. Вскоре в пухлой руке оказался бульдозер, который передавил все население города. Хм… вот тебе и неожиданный финал. Только появились все эти человечки, начали обживать дома, жить да радоваться, и бац, смерть в виде бульдозера, смерть. Какие-то слишком правдоподобные игры, лучше пойду в тенек.

Примерно через неделю после того как я пришел в этот дом, мне довелось иметь один неприятный разговор с одним пренеприятным типом. Думаю, это был грач, а может ворон или ворона, я не особо разбираюсь. Знаю только, что глазки у них у всех хитренькие, блескучие. Дерево росло во дворе задолго до всего, что тут появилось, и, судя по всему благосклонные неуклюжие позволили ему расти и дальше. Оно было аккуратным, толстеньким, и имело пышную голову, под которой бывал прохладный тенек. Наверное, не все имеют этот самый тенек. С рождения его нет ни у кого, и только по мере нашего развития, этот тенек может появиться, чтобы под ним было кому-то приятно. Так же и с этим деревом, оно росло, развивалось, как и его тенек. В общем, мне было любопытно, такое маститое дерево, с толстыми ветвями, что оно мне сделает, если я заберусь на него, и немного поточу когти? Оказалось, ничего. Дереву было абсолютно на меня плевать, как я ни старался, даже укусил за лист, дерево было невозмутимо. Тогда я и встретил этого пернатого философа.

Птенчик появился из воздуха. Я уже начал сомневаться в своих инстинктах, когда безмятежно обернувшись после расправы над деревом, подскочил и зашипел как перепуганный котенок на потеху публике, у меня даже шерсть встала дыбом, а этот грач и клювом не повел, вцепился в меня своими глазками, и всю душу высмотрел. В смятении я не знал куда деваться, казалось, я очень сильно виноват перед этой пернатой мордой, оставалось понять в чем.

— Значит это ты? — Спросил он, склонив голову на бок и ткнул в мою сторону клювом на слове «ты».

Взяв себя под контроль, я уселся и как можно выше задрал голову к верху. Пусть знает.

— Ты? — Вновь тыкнул он.

— Что «Вы» имеете в виду? — осведомился я, как можно непринуждённее, но сглотнув изрядную долю некоего понимания его вопроса.

Ворон очертил в воздухе круг головой, и загадочно прошипел:

— Ты…

Сумасшедшая птица, с весьма ограниченным словарным запасом.

— Да, это я, если хотите, а вы кто?

— О… так это ты! — Удивился ворон, — вот так удача!

Ворон замахал крыльями разинув клюв в каком-то радостном припадке. Я же покосившись на открытую дверь дома, подумал, что смогу улизнуть от этой странной птицы в два прыжка.

— А это я! — В еще большем восторге верещал он. — Я!

— Очень рад знакомству…

— И я! Я рад знакомству! — Верещал ворон. — Знакомству с самым бесполезным существом, виденных мною за всю жизнь. — Злобно заключил он.

Так и знал. Одно извечное проклятие моего прославленного рода. Весь окружающий нас шустрый мир, ненавидел нас, за как они поясняли бесполезность, и паразитизм. Мол, мы единственные, кто пришел к неуклюжим за выгодой. Кстати, слово «выгода» мы произнесли вместе с грачом, только я сделал это мысленно, а он же вторил мне голосом. Нужно отметить, крайне неприятным голосом.

— Даже мы, великие птицы свободы, верны неуклюжим до конца, если им удается покорить наши сердца. Вам же нужно от них только укрытие от мира, и пропитание!

Я не стал испытывать судьбу, и, следуя своему плану оказался на пороге дома. В конце концов, клюв этой птицы мог сомкнуться на моем лбу. Кровожадные цыплята!

Безмятежными свои дни в этом доме я назвать не мог. Да и какая радость в спокойной жизни? Без каких-либо происшествий я бы стал игрушкой, что пылится на спинке дивана. Так изо дня в день, я всячески старался разогнать скуку, но неуклюжие не ценили этого. Они вопили, топали ногами, гонялись за мной. Марта смеялась, и искренне переживала когда я попадался. Ее смех был таким живым, куда же все это девается потом…

Ее родители не плохие люди, но они серьезные, а как иначе, на их плечи ведь многое легло. Им нужно принимать решения, и нести за них ответственность. Наверное, они становятся взрослыми только тогда, когда понимают, что могут положиться только на самих себя. Какой скучный мир. Интересно, сколько бы их выжило поодиночке? Вы не видите, я ухмыляюсь.

Женщина, мать Марты, меня не особо ценила. Но как-то раз, когда у Марты обострилась болезнь, она долго сидела у ее кровати, а потом вышла и сгребла меня в охапку с собой. Я тогда был крайне возмущен, почему они думают, что могут так поступать? Но позже мое недовольство поутихло. Она села в кресло, и медленно начала меня гладить. Я посмотрел в ее лицо и притих, в нем был большой страх. Глаза ее блестели, а она все гладила меня и гладила, смотря прямо перед собой.

В этих краях зима не притворялась. Она была поистине великолепна и беспощадна. Если вы не успели спрятаться от нее, укрыться, то можно прощаться с белым светом, и приветствовать ледяные объятия. Зимой, Марта вообще из дому не выходила, и было горько смотреть как она словно озябший воробышек на тонкой веточке, часами смотрит в окно, на стога белого пуха, розовощеких детей на улице, на облачка пара из их ртов. Когда ее отец возвращался домой к вечеру, с мороза, она сразу бежала к нему, и тянула свои пальчики к его холодному лицу, а он кидался ее целовать и, завалив на пол — щекотал, отчего смех этой зимней пленницы затапливал дом жизнью. Но зима давно прошла, и весна закончилась, и время все несется и несется, совершенно никого не замечая.

Ох, и любит эта псина полаять… Казалось бы, для того чтобы проявить характер, некоторым нужна только цепь. Я сижу на заборчике, прямо над дворнягой, и безмятежно смотрю в ее злющие глаза и пышущую ненавистью пасть. Вылетает хозяин, кричит на него, пес скулит, а я спокойно прыгаю вниз и медленно иду в дом, он меня дожидается и закрывает дверь. А пес все скулит и скулит.

У Марты опять кошмар, на меня она не реагирует, дыхание глухое, с хрипом, чувствую, что-то не так, началось, опять. Хорошо дверь не закрыли, протискиваюсь, прыгаю на чье-то лицо в другой спальне, переполох, потом тишина и только хрипы из комнатки Марты. Прибежали, разбудили, женщина куда-то убежала, вернулась с бутыльком и ложкой. Хозяин треплет Марту за плечо, глазки ее совсем тусклые, выпивает что-то с ложки и плачет, плачет.

Не спали остаток ночи, все кроме Марты, она уснула, но дышала так же тяжело. Я дремал в ее ногах, но все слышал и чувствовал. Тихие голоса на кухне, беспокойные шаги, легкий вскрик женщины, потом шепот, тяжелые шаги, хлопнула дверь. Женщина приходила часто, промокала девочке лоб, поправляла одеяло, хваталась за лицо и убегала. Вернулся хозяин, пес лаял злобно, не один. Привели кого-то с чемоданчиком, меня выставили и оставили его одного с Мартой. Я ждал. Ждали все, даже время решило подождать, было слышно, как невидимые костлявые пальцы цепляются за стрелки в большой комнате, пытаясь их замедлить, остановить. Мужчина вышел, радостно помахал Марте и прикрыл за собою дверь. Женщина сразу к нему кинулась, но хозяин сгреб ее к себе, и пригласил мужчину на кухню. Что-то тихо обсуждали, я видел, как женщина сначала широко раскрыла глаза, а потом сильно их зажмурила, ткнула локтями в стол, закрыла лицо ладонями и зарыдала. Никто не мог ее успокоить, никто и не пытался. Мужчина попрощался с хозяином, и спешно ушел, даже пес не лаял, время пошло вновь.

Приходили еще люди, но уходили они не так весело как вошли. Женщина старела на глазах, хозяина было жальче всего, он не поддавался отчаянию, но это было только снаружи, я то видел, что у него там внутри. Видел я и то, как тяжело ему было входить в комнату к дочери, смотреть в ее глаза, не отражая в своих никакой надежды для нее. Приходили старики и старухи, задымляли комнату каким-то туманом, от которого Марте становилось только хуже. Люди в черных платьях кричали стихи, но что толку в стихах, если нет ни веры, ни надежды.

Настал тот период, когда уже никто ни приходил. Тот момент, когда отчаяние побеждает все, отрезвляет и губит. Марта не понимала что происходит, слабеньком голоском она спрашивала, не умирает ли. Отец ей возражал, говорил, чтоб не смела, мать же только плакала, и осторожно целовала ее.

Я многое видел за свою короткую жизнь, и смерть для меня не была случайной гостьей. Сколько раз я вырывался из ее когтей? Сколько раз ее клыки клацали возле моего носа? Мы живем с нею бок о бок, и всегда наготове, чтобы наброситься друг на друга. Но в этот раз я был ошарашен ею, мне с трудом верилось, что она может прийти и в этот дом, за ней, за девочкой… В такой момент понимаешь, как хрупка и жестока жизнь, и начинаешь ненавидеть все эти нити, происшествия, всю эту цепочку, по которой смерть как искусный канатоходец пробежала на цыпочках, и спрыгнула прямо на крышу дома, под которой задыхается Она…

Этой ночью со мной что-то произошло, и с Мартой тоже. Я, как обычно, дремал возле ее лица, меня забыли выгнать. Ночь была тяжелой, одной из тех, когда перед глазами мелькаю тени откровений, какое-то таинство просвечивающееся во тьме такой ночи. Мой тонкий слух ничего не улавливал, нос ничего не чуял, я сам себя не ощущал, будто осталась только крупица прежнего меня, которая помнила, что я когда-то был. Меня стерли, смели как пыль, и я цеплялся только за это мутное воспоминание. Но это воспоминание даже не было мной, это было сгустком моих чувств к этой девочке, и только за них я держался. За ее голос, который даже говорить то не умел толком, за ее синеву, запечатленную вокруг черных, опустошающих зрачков. Нелепый мальчиковский комбинезон, и заботливо посажанную дамскую шапочку… Марта, она всегда меня находила, даже когда я был тенью. А сейчас она сама тень, истаяла, иссякла. Ясное, поганое ощущение последней ночи, завтра все проснется, оживет, но без тебя, Марта.

Она смотрит на меня и слабо хрипит. Совсем одна, перед этой пропастью. Смотрит без страха на исхудалом лице, без единой капли страха, смотрит долго, прощаясь. Но я боюсь, я очень боюсь отпустить ее в этот обманчивый омут, в густом тумане которого нет ничего. Это прожорливая песья пасть пуста, в ней заключена бесконечность.

Я трусь головой о ее личико, и чувствую как уголки ее пересохших губ задрожали. Задрожала и тьма, радуясь такому сладкому подарку, как жирный жадный ребенок последнему куску торта! Нет, я не могу. Сосредоточив все, что я люблю в последнем взгляде к ней, я бросаюсь в эту прожорливую пасть, и слышу чистый детский голосок, вырвавшийся криком из ее горла. Прости.

Тьма уступала, я слышу хрип, но этот уже из моего горла. Дышать тяжело. Нет сил пошевелиться, не то чтобы встать. Хоть тиски и сжимают горло, будто я попался, и на моей шее все-таки клацнуло, и все же я рад, очень рад. Тьме нужна была подачка, смерть не довольна, но судя по всему меня приняли в замен… Слышу переполох, прибежали на крик. Марта не отпускает меня, она говорит, не твердо, но говорит.

— Не тлогайте его! Аставьте!

Они и не стали. Их девочка говорит, слабо, но говорит…

Марта не оставляла меня до конца, пока я сам не попросил ее оставить. Она совсем окрепла, ее глаза были невыносимой тяготой. Но я не отводил взгляда, и был благодарен.

Настало время, я слышал, как эти костлявые пальцы вновь проскребли по полу, взметнули к стене, и зацарапали стрелки часов. Но мы не привыкли вот так вот уходить, в теплой постели, с любимым неуклюжим в обнимку. У нас есть правила, и сейчас, собрав все силы, я встаю, шатаюсь, но как могу, выхожу из комнаты Марты. Свет, жизнь, солнце приятно ласкает, будто стараясь возместить то, что я потерял, ветер не рвет, он обволакивает шерсть приятным холодком. Нужно идти. Я прохожу мимо псины, жалостливые глаза, невыносимо, скулит собака… Дышать совсем тяжело, уже почти ничего не вижу, слышу как кричит Марта, как сдерживает ее отец, как плачет женщина, впервые по мне. Этот трюк они уж точно не забудут, думаю я, обернувшись на них перед пропастью.