Обмен

Старое-давнее, ночи предание

Словно приснился удивительный сон

Любовь и предательство, успех и стяжательство

И миг когда души поют в унисон.

Двадцатое декабря одна тысяча, девятьсот восемнадцатого года.

Станиславу Аркадьевичу Ваньковичу.

Дорогой Станислав, я полагал, что, в свете последних мировых событий, эта давняя история, не слишком занимательна. Однако раз ты просишь, я опишу тебе удивительный случай, произошедший со мной в юности.

Когда-то давно… Трудно осознать… прошло уже столько лет, что я сам уже вот-вот стану историей… Да, с интересующих тебя событий прошло уже более сорока лет, однако мне ясно помнится каждое мгновение, уж слишком необычно и странно было произошедшее.

Родился я в небольшом селе Витебской губернии. Доля моя была определена с самого рождения — с обеих сторон в роду были потомственные крестьяне. Достаточно зажиточные, но совершенно обычные. Однако события, о которых и будет мой рассказ, круто изменили мой жизненный путь.

В то время на сотню человек едва ли приходилось десять, знающих грамоту. Но, так уж получилось, что ко времени моего взросления в нашей местности появились те, кто ратовал за грамотность в народе, они годами жили в деревнях и преподавали основы грамоты и арифметики детям. Иван Федосеевич, живший тогда в нашем селе, был просвещенный и широко мыслящий человек. Он полагал, что неграмотность и невежество вредны для общества. И потому боролся с этим доступным ему методом — организовывал занятия для детей. У меня обнаружились нешуточные способности к арифметике и языкам, поэтому он занимался со мной дополнительно. Что меня до сих пор удивляет — делал учитель это совершенно бескорыстно, просто ради своей идеи. Но ходил на уроки я только лишь две зимы. Потом Иван Федосеевич уехал, и учение мое закончилось.

События, о которых мне хотелось бы рассказать, начались, когда мне исполнилось семнадцать. С самого детства мы дружили с соседской дочкой. Христя с каждым годом хорошела, и на нее заглядывались все парни.

В детстве, как рассказывала мать, я всегда говорил, что женюсь на Христе. Я понял, что люблю ее, еще когда только вступал в пору юности. Она отвечала мне взаимностью, и мы решили, что поженимся, когда повзрослеем. С каждым годом чувство крепло во мне.

Но жизнь рассудила по-другому. Год случился неурожайный, а в семье Прусовых ртов было много. И тогда тетка, служившая в большой усадьбе, забрала Христину к себе. Устроила в услужение в дом.

Мы не виделись зиму. И увидев ее на Пасху, я едва узнал свою любимую. Она стала еще красивее, более смелой, яркой, но дело было не в этом. Изменилась сама ее суть, Христина, которую я знал с того времени, как помнил себя, стала будто чужой. Возвращаясь с гулянья, я спросил, когда же засылать сватов. Но в ответ Христина только насмешливо фыркнула. Сказала, что не хочет всю жизнь горбатиться в поле, да рожать детей, что хочет чего-то большего. Она рассказывала, какие красивые и богатые господа бывают в бывшей усадьбе Завадских, что один из этих господ обещал свозить ее и в Петербург и за границу. И уж точно она не вернется сюда, где и поговорить-то не с кем. Разве только для форсу. Показаться перед старыми подружками в новых одежках. Она смеялась, и будто ножом резала меня своими злыми словами.

Христина пошла в дом, а я так и остался стоять. Весь мой мир был сломан, разбит на части. Я не понимал ее вероломства, не мог узнать свою любимую в той, что со мной говорила.

Все произошедшее казалось страшным сном, бредом. Как сейчас помню, я думал, что вот-вот проснусь, и все изменится.

Но страшный сон все продолжался. Мне больше не хотелось ничего, я только лишь выполнял требуемую работу, не думая, не чувствуя, не вспоминая. Казалось, стоит вспомнить, и осколки моей души, уцелевшие в ту ночь, разрушатся в пыль. Семья заметила вскоре мое уныние. Отец, догадываясь о причине моего отчаяния, считал, что со временем все пройдет. А меня радовало только то, что времени думать, совсем не было. Была страда, работа не позволяла жалеть себя.

Но осень прошла. И мысли мои все более и более были заняты моим несчастьем.

К тому времени, слухи про Христину дошли и до наших мест. Говорили, что из-за нее перессорились двое господ — хозяин поместья Атрыганьев и купец Самыков, известный кутила и игрок. Говорили и еще много разного. Отец Христины был возмущен распущенностью дочери, грозился проклясть ее, напившись, кричал о том, что Христина его опозорила. Однако к Покрову пришли совсем иные новости. Дочка Пруса стала купечихой. И отец смягчился. Простил беспутную.

А я не мог простить. Каждая новость, которую долго обсуждали соседки, каждое упоминание имени Христины причиняло невыносимую боль.

Время не лечит. Оно никогда ничего не изменяет. И за полгода буря в моей душе не прошла, а лишь ушла вглубь. Мне было так плохо, что не хотелось жить, каждый вечер я с ужасом осознавал, что завтра снова все повторится, что нужно будет вставать и жить, тогда как хотелось лечь и умереть. Я не знал, как избавиться от своего чувства, из главной радости моей жизни превратившегося в муку.

Матушка моя была крайне обеспокоена. И без того не слишком дородный, к зиме я стал похож на упыря, до того стал худ и бледен. Она твердила, что кто-то сглазил меня. Однажды во время ее сетований я услышал про бабку Хадорку из соседнего села. Ее считали колдуньей. Еще в детстве мы с братьями слышали страшные истории про нее и замирали от страха. Бабка Хадорка лечила травами, зашептывала болезни. Поговаривали, что она зналась с нечистой силой. Девки тайком бегали к ней за приворотом. Говорили что помогало. А еще, совсем шепотом, чтобы не услышали нечистники, прислуживавшие Хадорке, говорили, будто она приворожила удачу Змицеру Митковичу — мельнику из Рудни. Ему и до сих пор везло в делах. И сыновья его, как только вошли в возраст, не только сохранили, но и преумножили его богатства.

Однажды, по поручению отца я отвозил гостинцы тетке, жившей в Углах. Был уже поздний вечер, когда ведя под уздцы кобылу, я прошел мимо скособоченной избушки. Вдруг в моей голове, будто разом появились все те рассказы из детства про бабку Хадорку и мамкины причитания.

Я остановился напротив ее дома и стоял, не в силах решиться постучать, или, наконец, уже поехать домой. Одна мысль не позволяла мне тронуться с места: если бабка могла сделать любжу, то и отсушить наверняка сможет.

С жутковатым скрипом открылась дверь. На порог вышла хозяйка. Я так ясно ее помню, будто увидел только вчера.

Она была маленькой, согнутой, закутанной в какую-то шаль. Лицо Хадорки оказалось вовсе не уродливым, как мы в детстве воображали. Совершенно обычное лицо. Она смотрела на меня, и в бледных по-старушечьи глазах виднелось вовсе не старческое любопытство.

— Ну что стоишь, сынок? Ко мне пришел, или просто тут замерзнуть решил на веки вечные?

Я был так поражен неожиданным появлением хозяйки избы и несоответствием ожидаемого ее вида и действительного, что стоял как дурак. Кажется, у меня даже рот был открыт.

— Ну, так что? Решился на что? Зачем пришел?

— Я… — я онемел, было чувство, будто все слова разом вылетели из моей головы. — А вы, правда, колдунья?

Бабка скрипуче рассмеялась.

— Ты скажи, что тебе надо, может и помогу.

Смелость вернулась ко мне и я, привязав кобылу к плетню, подошел ближе.

— А это правда, что вы, бабушка, приворот умеете делать?

— Ты бы решил, сынок, бабушка я, или колдунья.

Бабка незло посмеивалась над моей нерешительностью и косноязычием. От этого страх исчезал, и приходило спокойствие.

— Приворот я-то могу сделать. Да только это не простое колдовство. Сам-то сможешь ли?

— Мне не приворот надо… мне… наоборот…

Вдруг словно прорвало плотину, и слова посыпались как зерно из решета.

— Сил моих нету больше. Всю душу досуха выпила. И ее такую уже любить не могу, и забыть не могу.

— А что взамен хочешь?

Бабка не утруждала себя лишними вопросами, из потока сумбурных слов она быстро уловила суть дела.

— Как это? Я думал вам платить надо?

— Так любовь-то, она не бородавка, ее не сводить надо. Ее отдать можно, из души вынуть. А вынуть просто так нельзя. Надо взамен чего-то отдать. Только гляди, первую любовь вынешь — можешь вовсе без нее остаться.

— Да и пусть. Лучше совсем без нее, чем так.

— Смотри… Как бы не пожалеть потом.

— Не пожалею.

Мне было радостно от одной мысли, что мучения мои будут окончены и больше никогда не вернуться.

— Если решишься — приходи ко мне в самую короткую ночь. Да попозже, как хорошенько стемнеет. Только сразу говорю: будешь смелым — получишь многое. А струсишь — смотри, чтобы голову целой унести. Да реши заранее, чего хочешь получить, думать потом некогда будет.

Она неожиданно-сильными руками развернула меня обратно к лошади и подтолкнула.

— Иди. Да сам подумай хорошенько. Надумаешь — приходи.

Всю дорогу скользкими вьюнами крутились в моей голове мысли. Страх перед колдовством, перед грехом, желание избавиться от мучившего чувства, желание доказать, и себе и всем, что и я, Юрась Василенок, чего-то да стою. Я ведь уже все решил. Дома и без меня хватало помощников, а я уеду. Уезжают ведь мужики на заработки. И некоторым везет — возвращаются с деньгами. Вот и я так сделаю.

Сейчас мне даже странно вспоминать — те крохи, что мужики привозили с заработок, казались мне большими деньгами, которые помогли бы мне показать свою значительность, и доказать, что я не хуже Христининых женихов.

Наступила назначенная ночь. Я специально остался у тетки в Углах. И с самых сумерек сидел как на угольях, не в силах окончательно решиться или отказаться от своего намерения. Когда приблизилось назначенное время, в теткиной избе все уже спали. Я тихонько выбрался на улицу. И, постояв в нерешительности, все же направился к Хадоркиной избе. Погода, и днем не баловавшая теплом, к ночи совсем испортилась. Мне казалось, что ветер держит за полы и кричит: «Не иди! Не иди!», а снег нарочно вязнет под ногами, будто пытается удержать. Но я все же дошел, не повернул назад.

Бабка, как и в прошлый раз, вышла на крыльцо. Но ничего не сказала, только подтолкнула меня в сени. В хате у нее было темно, только горела лучинка на шестке. Она придержала меня возле печи

— Ну что, решил?

В темноте ее лицо казалось таинственным и страшным. Колючий взгляд, казалось, вспарывает мою душу насквозь.

— Да, решил, разве пришел бы, если бы не решил.

— Тогда стой тут и смотри туда, — она ткнула согнутым от старости пальцем в темный угол за печью. — Да только гляди, не убеги от страху-то. И не забудь, что сказать хочешь.

Она разожгла на загнетке маленький огонек и, непонятно что-то бормоча себе под нос, неторопливо наполняла большую тарелку какой-то едой. Когда та была полна, Хадорка бросила в огонь пук травы. Избу заволокло горьким дымом. Мне показалось, что темнота в том углу, куда мне велено было смотреть, стала другой, не такой как в других углах. Когда дым рассеялся, я разглядел в углу существо. У него была темная кожа, в глазах то ли отражались огоньки на загнетке, то ли они сами по себе испускали искры. Роста нечистник был мне до плеча, лохматый, с большой головой. Он поглядел на меня и, насмешливо улыбнувшись, кивнул. Сверкнули острые зубы. Мне почудилось, что ноги у него звериные, но было слишком темно, а после стало не до разглядывания.

Должно быть, мне следовало его испугаться. Но он показался мне вовсе не страшным. На самом деле, было безумно любопытно, а легкий страх только придавал остроту и без того необыкновенной ситуации.

Нечистнику надоело меня разглядывать, и он вышел из тени.

— А ты смелый, не ожидал. Я слышал, ты чего-то хочешь получить? Так ли?

Голос у него оказался на удивление звонким, молодым, а выговор как у благородных господ.

От волнения на меня нашел стих, и я ответил ему куда более дерзко, чем обычно себе позволял:

— А я вот слыхал, будто ваша братия только и ждет, как бы надуть всех подряд! Так ли?

Нечистник, вскинув косматые брови, громко расхохотался. Он обернулся к бабке и одобрительно протянул:

— Смел, смел… Недурственно.

И, снова вперив в меня свои огненные глаза, спросил:

— Что же ты хочешь?

— Я то?

Нечистник снова расхохотался, будто я сказал что-то смешное.

— Ну не я же! Ты такой смешной, что я обещаю тебя не обманывать. Заметь, за просто так обещаю. Так чего же ты хотел-то?

— Я… я хочу удачи. Чтобы везло мне.

— Везло… А знаешь ли ты, дорогой друг, что удача бывает разной? В чем ты хочешь удачи?

— Я хочу стать богатым. — я хотел сказать, что хочу стать богаче мельника, но в последний миг поменял свое намерение, — Чтобы Христинин муж по сравнению со мной был бедняком. Вот для этого мне нужна удача.

— О-о-о, ты хочешь удачу в делах? Хороший выбор! А чем же ты можешь заплатить за такой бесценный дар?

Я неуверенно оглянулся на Хадорку.

— Я слышал… я приходил сюда, чтобы избавиться от любви к Христине. Бабушка сказала, что ты можешь помочь.

Нечистник неуловимо быстро подошел ко мне и заглянул прямо в глаза. И восхищенно пробормотал:

— Да за такой дар ты взамен можешь просить чуть ли не что захочешь. Любовь… первая… чистая… сильнейшая… Ну что? Удача в делах и избавление от мук любви взамен на чувство?

— О да!

Я горячо закивал.

Нечистник протянул мне руку.

— По рукам? Только учти, богатым ты можешь сделаться только сам. И, хотя теперь попутный ветер будет тебе дуть всегда, однако лежа на печи в кошеле ты ничего не обретешь. А не станешь зевать — будет толк. Нужно быть достойным своей удачи.

Мы ударили по рукам, и бабка быстро вытолкала меня из избы. Уходя, я видел, как нечистник садился за стол. Ветер стих, стали видны звезды. Я вдруг снова увидел мир вокруг и понял, что тяжести в груди, будто не позволявшей выпрямиться и свободно шагать по жизни, больше нет. Христина стала мне безразлична.

После Рождества я уехал. Путь мой лежал в Витебск, где у отца были дальние родственники. Однако работу я нашел далеко не сразу. Тем, кто подбирал наймитов, я казался недостаточно сильным.

Однажды, я стоял у входа в лавку, занимавшую первый этаж здания дворянского собрания, читая вывеску. Позади меня остановился экипаж. Из него вышел представительный, богато одетый мужчина. Он направился ко входу, бросив на меня только взгляд.

В один из воскресных дней я со знакомыми парнями, тоже отправившимися на заработки, расположился под большой грушей и писал для них письма. Погода была хорошая, настроение у всех отменное. Мне было весело, и компания наша со временем стала весьма шумной.

Настолько шумной, что заинтересовала проходящего мимо пана. Он подошел поближе узнать, отчего собравшиеся шумят.

Я поднял глаза и увидел того же пана, что встретился мне давеча у лавки.

Он положил на стол монету.

— Напиши-ка, голубчик, и мне письмо.

Пан бойко надиктовал целую страницу не слишком содержательного текста. Когда я закончил, он придирчиво изучил письмо. И, одобрительно покивав, добавил еще денег.

— Хорошо пишешь. А ты что же, тоже работу ищешь?

— Ищу, пан. Да вот пока не случилось.

Внутри меня что-то щелкнуло, как в часах перед боем: оно!

И действительно. Пан, посерьезнев, спросил:

— А не хочешь ли, голубчик, пойти ко мне работать? Корреспонденцию разбирать, письма писать, словом бумажки перекладывать?

Я, радуясь подвернувшейся работе, хотел было сказать, что, мол, с радостью, но, повинуясь наитию, сдержал радость и почти спокойно спросил:

— А плату какую положите?

Пан довольно хмыкнул, и ответил.

С того времени началась моя служба у Моисея Ицковича Юдовича, знаменитого богатейшего суражского купца, торговавшего и с Европой и по России. Расторопный и оборотистый, он умело вел дела, всегда зная, когда следует рискнуть. Легенды ходили про то, как он приказал сжечь на пристани в Англии партию пеньки, после того, как купцы попытались снизить на нее цену.

Позже, когда отношения наши превратились в дружеские, он рассказывал мне, что ответь я иначе, так и остался бы писарем при нем, не более. Но ему понравилась моя предприимчивость и выдержка.

Городок, где вел дела Моисей Ицкович, был небольшой, но ко времени, когда я стал там жить, в нем буйным цветом расцвела торговля, производства, проводились ярмарки, строились каменные здания, предприятия, лавки.

Прошли годы, из безвестного бумагомарателя я превратился в личного помощника, зарабатывал уже не мало. А после, скопив небольшой капитал, завел свое дело.

Несмотря на мое простое происхождение, и небольшую на то время должность, в местном обществе я считался интересным собеседником и перспективным женихом. Заведя свой дом, я решил жениться. Бабка Хадорка, когда-то предупреждавшая меня об опасности потерять любовь навсегда, и оказалась права, общаясь с красивыми и умными девушками, сердечной склонности я не испытывал ни разу. Однако, построив дом, женился на богатой невесте, дочке моего будущего партнера. Жизнь наша была тихой, в браке родился сын Семен. Когда ему было девять лет, супруга моя скончалась.

Итак, к тридцати с небольшим годам я исполнил свою мечту, высказанную нечистнику в памятную ночь — стал куда богаче, чем Христинин муж, и снова был холост.

На своей родине после отъезда я почти не бывал, ограничиваясь письмами, подарками и деньгами — мне было неприятно возвращаться в места, где произошла трагическая история. И, хотя никаких чувств от первой любви во мне не осталось, я испытывал мало приятного, вспоминая прошедшее.

Однако когда я достиг сорока лет, в жизни моей наступил некоторый перелом. Все мое существование стало видеться мне пустым. Задумавшись, я внезапно понял, что в жизни моей нет ничего кроме денег и сделок, бесконечных и ненужных уже. Оглядываясь вокруг, я видел, что каждый из моих приятелей имеет еще что-то кроме денежных дел — кто имел заводных коней, кто днями пропадал на охоте, а кто и волочился за женщинами. Но они были этим увлечены. Меня же не увлекало ничего. От осознания этого внезапно стало больно и горько. В момент таких тоскливых раздумий я решил съездить на родину, тем более что знакомые, жившие в нашем уездном городке, давно звали меня в гости.

Родственники были мне рады, однако общего между нами сохранилось за эти годы немного, и уже через несколько дней я стал бы тосковать, если бы был ограничен только их обществом. Однако те, у кого я остановился, были интересными людьми, и мы весело проводили время.

Однажды наша компания выехала на верховую прогулку, чтобы встретить закат в полях, и воля судьбы снова привела меня в Углы. Я отстал, поправляя сбрую и, догоняя друзей, оказался возле знакомой избы. За прошедшие годы крыльцо совсем перекосилось, но дом был обитаем.

И, стоило мне задержать взгляд на доме, как на крыльце, как и в прошлый раз, появилась бабка Хадорка. Она стала еще меньше, еще суше, глаза были почти белыми и взгляд их, с непривычки, пугал.

Повинуясь внезапному порыву, я спешился и подошел ближе.

— Здравствуй, бабушка!

Она сощурилась, прикрыв глаза рукой.

— Давно не видались, Юрась, ты изменился.

Она присела на край крылечка и позвала меня сесть рядом.

— Такой важный пан стал, посиди уж со мной, пусть соседи позавидуют. Как живешь?

Я почему-то не стал ничего утаивать и сказал ей то, о чем ни с кем не говорил.

— Как посмотреть. Со стороны должно быть хорошо. А внутри… — я коснулся рукой груди. — Пусто внутри, бабушка. Я столько лет жил только игрой с деньгами, только делом — в нем была вся моя жизнь, весь мой азарт. Однако однажды я оглянулся — и понял, что кроме дела у меня и нет ничего. Ни сердечных привязанностей, ни каких-либо увлечений — только работа, только деньги.

— Многие бы сказали, что ты с жира бесишься, милок.

Я грустно усмехнулся.

— Должно быть, со стороны так оно и выглядит.

Я повернулся и заглянул в страшные глаза колдуньи.

— Это все оттого, что я когда-то обменял любовь свою на удачу в делах? Это расплата за то, что я имел дело с нечистником?

— Что ты, милый. Дело не в этом. Ты отдал нечистнику только ту любовь, что была у тебя к этой девке. А то, что жизнь опустела — так ты в этом сам виноват. Сколько ты жил, думая только о том, выгодно тебе что-то или нет? У тебя ведь из друзей один тот купец, у которого ты начинал, да и того ты сколько видел?

Меня пробрал мороз — она не могла знать того, о чем говорила. И глаза ее в этот момент стали совсем белыми, даже зрачков было не видно.

— Ты слишком привык все мерять деньгами и выгодой, вот и тебя такой же мерой меряют. Так что судьба твоя в твоих только руках.

Попрощавшись с бабкой, я не поехал догонять друзей, а пустил коня кружной дорогой. Был уже вечер, я пустил коня галопом, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей. Внезапно я понял, что не могу остановиться. В конце концов, конь споткнулся и упал. Я сильно расшибся. Не помню, сколько я пролежал на быстро остывающей земле, не в силах подняться, но, судя по всему, в итоге потерял сознание.

Открыв глаза, я решил было, что попал на тот свет — вокруг меня были какие-то личины, вокруг стоял непонятный шум, свет постоянно менялся — то яркие солнечные блики, то полутьма. Я подскочил, но тут же упал обратно, поняв, что не способен на сколько-нибудь активное действие. Кружилась голова, во всем теле была боль. Как только мир встал на место, я вновь огляделся, уже осторожнее. Оказалось, что я еще вполне жив. Страшные рожи были батлеечными куклами и декорациями, шум вокруг — от устраивающихся на ночь путников, а меняющийся свет — солнечные лучи, пробивающиеся сквозь ветки дерева, под которым я лежал. Некоторое время я был, вполне удовлетворен тем, что увидел. Боль почти успокоилась, и все было хорошо. И вдруг в голове моей молнией вспыхнул вопрос: а кто я? И, только улегшийся было ужас, вернулся. Я не мог ничего вспомнить. Даже имени.

Надо мной нагнулась пожилая женщина. Встретившись со мной глазами, она улыбнулась и, обернувшись, крикнула:

— Отошел ваш найденный! Глаза открыл.

И добавила, уже мне:

— Как вы себя чувствуете?

Видимо взгляд у меня был дикий, потому что она добавила:

— Дочка с мужем нашли вас ночью на дороге полумертвым и полураздетым. Вас должно быть ограбили. Сейчас уже вечер следующего дня. Мы боялись, что вы так и не очнетесь. Меня зовут Ганна. Мы шли в город на ярмарку — в вашем городе любят жлоб, мы уж не раз там были.

Они остались в перелеске еще на несколько дней — оказалось, что шли заранее, до начала ярмарки, рассчитывая выступить в усадьбе Атрыганьева, а там никого нет, хозяева уехали в столицу.

Вспомнил я себя уже на следующее утро, но мне так легко и хорошо было в тот день в лагере Дударевых, так была фамилия батлеечников, что я сказал им, будто так ничего и не вспомнил. Глава семьи, дядька Хведос, успокоил меня, сказав, что наверняка я ехал в город и там меня будут знать.

За дни, проведенные в лагере батлеечников, я много передумал, переосмыслил. Внезапно вновь стал чувствовать вкус неспешного существования, когда смакуешь каждую секунду, а не сокрушаешься над без толку потраченными мгновениями. В семействе дядьки Хведоса царила та неповторимая атмосфера, которая бывает когда в семье лад. Когда-то, еще до несчастной любви, точно такой же была моя жизнь у родителей.

Батлеечники готовили представление, разговаривали, занимались каждодневными делами, а мне приходилось наблюдать за этим, почти не принимая участия, поскольку ушибы заживали медленно.

И чем больше наблюдал я за этими людьми, в жизни которых была любовь — они любили свое дело, любили друг друга, любили самую жизнь — тем больше мне было тоскливо и завидно. Я многое передумал и решил, что дело мое уже вполне может существовать без моего постоянного пригляда, а мне самому надо перебираться из города. Может так получится обрести душевное спокойствие и заполнить пустоту.

Вечером, когда уже были собраны вещи и все готово к новому переходу, я признался, что вспомнил себя. Как и ожидалось, это расстроило ту легкость, с которой я общался с ними. Между нами легла вся та пропасть, что разделяет богатого промышленника и батлеечников. Они старались этого не показать. Но врожденная, впитанная с молоком матери привычка с опаской относиться к богатым и влиятельным людям, от которых и в старые времена, и теперь зависела во многом их жизнь, давала о себе знать.

Отозвав дядьку Хведоса в сторону, я предложил ему по возвращении в город возместить неудобства. Тот обиделся и сказал, что не всякая благодарность должна выражаться в деньгах. Сказал он это с таким чувством, что мне стало неловко и пуще прежнего стыдно за себя и свои нынешние мысли, в которых были одни деньги да выгода.

В городе мы расстались. Приятели, переволновавшиеся за эти три дня, устроили мне бурную встречу.

Мы уезжали уже через день, но я уговорил их сходить на представление Дударевых. У них был довольно редкий по сравнению с другими стиль. Сама батлейка, сделана была как трехкупольная церковь, с занавешенной промасленной бумагой сценой, внутри которой горела свеча и двигались фигурки. Луцеся и Зуля, дочки Хведоса, всместе с отцом разыгрывали истории, Пятрусь, старший сын, играл на скрипке, а его жена, Ксения, пела. По случаю ярмарки истории были больше забавные, короткие, но емкие, порой даже сами артисты не выдерживали и посмеивались, проговаривая слова персонажа.

Но я не мог оставаться в долгу. Потому уезжая, я попросил председателя земский управы, Левицкого Лукьяна Сергеевича, моего хорошего знакомого, приглядеть, чтобы батлеечников не обижали.

Вернувшись в Сураж, я решил не откладывать своего решения и немедленно предпринял шаги к тому, чтобы передать большую часть управления делами приказчикам и сыну, вступившему в тот возраст, когда пора принимать решения самостоятельно.

Я полагал, что открыв таким жестким образом убожество моей жизни, судьба накажет меня, лишив удачи. Однако, как показало время, нечистник не обманул, и удача сопутствовала мне еще не раз. И новую, позднюю свою любовь я нашел только благодаря ей.

Решив удалиться от большей части дел, я задумал купить себе поместье, чтобы вести неспешную сельскую жизнь, подальше от суеты и многолюдства, ставших мне не только не милыми, как прежде, но и вовсе отвратительными.

И случай, так много раз, приводивший меня на верный путь, свел меня с Тихоном Лышенковым, старым знакомым еще с тех времен, когда я был помощником у Моисея Ицковича. Он рассказал, что недалеко от Яновичей, вдова потомственного дворянина Болотовича продает небольшое, но ухоженное поместье. Я приехал туда, посмотреть возможную покупку и прицениться. Вдова, Прасковья Константиновка Болотова, жила в поместье с незамужней дочерью. Она хотела перебраться в Витебск, поближе к сестре и, как она выразилась, к обществу. Ее стремление было понятно. В окрестностях едва ли сыскалось бы много достойных холостяков, чтобы выдать дочь замуж. Я, слушая рассказ Тихона про Болотовых, представлял, что наследница неплохого поместья должна быть на редкость непривлекательной, чтобы дожить до двадцати трех лет незамужней. Но, едва увидел Таисью Семеновну, тут же забыл о злых мыслях. Потому что сам пропал. Больше не было во всем свете ничего, кроме ее глаз, улыбки, ее голоса.

О продаже уговорились быстро, с тем лишь условием, чтобы отложить сделку до сентября, пока Болотовы не подыщут себе подходящего жилья. Не в силах вот так, закончив осмотр поместья, расстаться с Таисией, я упросил Прасковью Константиновну до конца лета сдать мне часть дома для отдыха и более близкого знакомства с делами.

Самые мучительные, самые радостные два месяца моей жизни пролетели мгновенно. Проклиная свои годы и ее молодость, я чувствовал себя рядом с ней старым и косным, и старался не показать своего восхищения, чтобы не смутить ее и не рассмешить окружающих.

Уже были готовы бумаги, собраны вещи, когда я решился объясниться.

Мы выехали на прогулку на рассвете, Таисия хотела запомнить места своего детства в самую прекрасную, рассветную пору. Когда через несколько часов мы остановились, чтобы дать лошадям отдых, я, собрав в кулак всю свою волю, мысленно приготовившись к осмеянию и отказу, сделал Тае предложение. К моему удивлению и радости, оказалось, что любовь моя вовсе не была безответной и безнадежной. Еще не веря в свое счастье, мы отправились за благословлением к Прасковье Константиновне. Для бедной женщины новости оказались совершенно неожиданными, и она долго пыталась понять, не разыгрываем ли мы ее. Но благословила.

На этом, думаю, интересующая тебя история заканчивается, да продолжение ты и сам знаешь. Удача не оставила меня и по сей день и все бурные события начала нового века семья моя пережила вполне благополучно, не потеряв ни жизни, ни капитала. Еще после погромов в Сураже в октябре 1905 г., я перевел часть денег в иностранные банки. А сын мой, как тебе известно, уде несколько лет как обосновался в Канаде, женившись на тамошней уроженке. Теперь и мы с Таей живем там и с ужасом ждем новостей из-за океана, повествующих о все новых бедствиях наших знакомых и страны. Даст Бог, мы еще вернемся туда, когда это безумие завершится.

Старое-давнее, забытое-странное

Ночи предание — сказочный сон

Солнечный-радужный, нежный, загадочный,

Миг, когда души поют в унисон.