Хрустальный цветок

Верую в то, что твоя улыбка — мой поцелуй на твоей ладони. Знаю, как тянут на дно ошибки, в небо влекут мечты. Помню, как душу твой смех щекочет. Прошлое слепо — и не догонит. Буду с тобою — и днем, и ночью. Нужное — это Ты.

Верую в то, что твои признанья — чистая бронза литого гонга, Знаю, как время и расстоянье могут сомкнуть края. Помню ноябрьскую верность неба — ждать остается совсем недолго. Буду с тобой, остальное — пепел… Тайное — это Я.

Верую в то, что взята вершина. Первый, последний? — Не это важно. Знаю, что слиты мы воедино на рубеже зимы. Помню серьезное и смешное. В кои-то веки — ничуть не страшно. Буду с тобой, пока ты со мною… Вечное — это Мы.

Письмо, как и все письма от господина Т., обнаружилось внезапно, ровно там, куда Ильяс только что поставил кружку с кофе.

— О, вы уже соскучились? — хмыкнул он, срывая со свитка темно-янтарную печать и разворачивая пергамент. — А кто-то клялся больше не иметь дела с невежей и невеждой…

Слова проступали на пергаменте медленно и как будто неохотно. "… Вы же умный человек, Илья Сергеевич… не пора ли прекратить эту войну? А эти ваши ураганы? Смешно, право слово. Знаете, люди уже склоняются к тому, что проще сжечь одного колдуна в год, чем страдать от ваших попыток их спасти. Бросили бы вы наконец эти глупости. В конце концов, если вы желаете поторговаться, то у нас есть нечто, в чем вы сильно заинтересованы".

— Вы готовы сдохнуть и не портить чистый воздух? — Ильяс поднял бровь. — Не верю, сударь мой. Уж простите, ни на грош.

Буквы посветлели, как будто вылиняли, а потом и вовсе исчезли.

— И это все ваши аргументы. Какое разочарование. — Ильяс уронил пергамент на пол; тот, не успев коснуться паркета, занялся синим пламенем и осыпался крупными хлопьями. — И стиль у вас, сударь мой...

Его презрительного фырканья оппонент уже не слышал. Наверное. С этими никогда точно не угадаешь, где заканчиваются их любопытные уши.

Увы, в этот раз господин Т. не пожелал развлечь его научной дискуссией — если можно назвать научным бред о распылении энергии, наборе критической массы и взрыве-аннигиляции всех "побочных явлений". К побочным явлениям господин Т. и компания относили все, кроме самих себя. Арийцы, вашу мать. Как еще не додумались до концлагерей и массовых сожжений всех заподозренных в "распылении", то есть в колдовстве?!

Как всегда после дискуссий с господином Т., руки мелко подрагивали от острого желания удушить всех радетелей за чистый новый мир. И потому Ильяс взялся за бумагу и пастель: лучший способ успокоить нервы. Господин Т. просит не устраивать ураганы и наводнения? Ладно. Пусть не ураганы и наводнения. Пусть… да, точно.

Поймав нужный образ, Ильяс улыбнулся и принялся покрывать лист штрихами: сначала проявились языки огня, следом — фигуры священников, и последними — птицы. Чайки. Целая стая голодных чаек, пикирующих на священников в красно-желтом.

Он отложил карандаш. Посмотрел на рисунок, хотел уже довольно хмыкнуть… и хватил кулаком по столу — там, в огне, опять была Лилька. Всегда в огне была Лилька! Проклятый сон, вечно он пытается вылезти в реальность…

Лилька снилась ему чуть не каждую ночь. Чаще — потому что он сам этого хотел. Хотел видеть ее и сниться ей. Те сны были светлыми и теплыми, как июльское море. Но иногда ему снилось что-то совсем не то. Слишком темное и болезненное, слишком настоящее, чтобы быть просто сном. И там Лилька сгорала в костре, и он — вместе с ней. Сам. Пытался закрыть ее собой, и тоже сгорал, хотя такие, как он, не могут гореть. Не та кровь.

Он вскочил, едва не опрокинув стул, распахнул окно, постоял, вдыхая запах снега, елей и смога. Что угодно, только бы забыть удушливую вонь горящей плоти и почему-то паленой шерсти.

Отдышавшись и немного успокоившись, вернулся к столу, взглянул на мерцающий монитор ноутбука — и снова выругался. Степь, десяток всадников, глава отряда везет нечто поперек седла. Отчетливо было видно только свесившуюся тоненькую руку и волосы, падавшие едва не до земли. Серые, грязные, похожие на пыльные веревки.

— Масуд, сука, убью, — прошипел Ильяс. — Сто раз говорил, бережно!

Глава отряда отчетливо вздрогнул, оглянулся и дернулся было сплюнуть через плечо, отгоняя ллировы мороки. Но тут же спохватился, поднялся на стременах и поклонился, прижав ладонь к сердцу. Сучьи дети, не понимают нормальных слов, только дубьем по голове. Дикари.

Отвернувшись от экрана, велел в пустоту:

— Встретить Масуда, дать светлой анальгетик, привести ко мне.

Снова бросил взгляд на рисунок, смял и отбросил в сторону. Проклятье. Надо успокоится, не хотелось бы напугать светлую еще больше. Хотя куда уж… Карандаш заскользил по листу, очерчивая сначала резкий излом бровей — русых, пушистых, широковатых у переносицы и тонких к вискам; тень от ресниц, вздернутый нос в веснушках...

Он успокаивался, руки уже почти не чесались никого убить, а Лилька, как всегда, смотрела в сторону. Сколько раз рисовал, и всегда ее взгляд ускользал, утекал сквозь пальцы. Ну и ладно. Все равно когда-нибудь она его увидит — и это будет значить, что она придет сюда, к нему. Он сделал хорошее шоу, высокая Лиле не сможет пройти мимо. Пусть не сейчас, пусть через год или десять лет. У него достаточно времени.

В спину потянуло сквозняком. Понятно, дверь — открылась и тут же закрылась. Кто бы ни привел светлую, он промолчал. И она будет молчать, они всегда молчат.

Поворачиваться к светлой он не стал, чтобы снова не разозлиться на суку Масуда. С ним будет отдельный разговор, на сей раз — последний. И не факт, что после него Масуд останется в Хрустальном городе и вообще останется.

Он пальцем подтолкнул к краю стола флейту.

— Играй.

Мысленно выругался, не хотел же пугать! А голос прозвучал хрипло и резко...

Светлая подошла к столу — твердые, злые шаги. Сильная, это хорошо. Сильные, бывает, понимают. Хотя чаще хватаются за нож, у него на столе нарочно, для гостей, лежит чудный нож для писем, больше похожий на мачете. Искушение, а не нож… ну?! Нет, не тронула. Умница, взяла флейту. Отступила всего на шаг, не стала садиться — для таких гостей у него и кресло было, скромное, но уютное. Вдохнула почти со всхлипом, от этого вдоха так и несло ненавистью, и…

Вместо звука был удар — по всем чувствам, словно он был ее флейтой. Он ощутил ее пальцы на своей коже, нет, не на коже, прямо на нервах… Лиля? Не может быть, чтобы вот так, едва успел подумать Ильяс, как откликнулась Башня, дрогнули невидимые связи, почти продолжение его мыслей — и его отчаянного желания закрыться, не понимать, не быть…

«Не трогать!» — молча приказал он и сжал кулаки, чтобы не обернуться, чтобы удержаться на плаву в этом сумбуре образов и эмоций, чтобы понять — почему вот так?!

Флейта за спиной хрипло хохотала голосом Масуда — и пьяной свиньи, любовника его матери, от которого не осталось имени, только тонкий шрам на щеке. Кожу жгло солнцем, — или огнем костра? — грязные сапоги наступили на запястья — его? ее?

«Четыре шестерки, Масуд, я первый!» — остальные ржут. Кто-то задирает рубаху. Чьи-то руки рывком разводят ноги. Ее — его? — придавливает вонючая туша, сопит в ухо, дергает за волосы… Мать за стеной спит, во рту грязная тряпка — или песок?

Боль. Беспомощность. Перед глазами большой рыжий муравей, тащит семечко… муравей может поднять целое семечко… А мать не проснется, она спит крепко…

«Плохая девка, Масуд, не кричит совсем, холодная очень!»

Удар сапогом под ребра, он — она? — кашляет, захлебывается. Песок в глазах, песок на языке и в горле, жжет солнце, воняет кровью, потом… Муравей тащит семечко, муравей… это самое важное — муравей… а еще важнее — уничтожить темное чудовище, которое посылает дикарей убивать и насиловать. Ненавижу.

Толпа вокруг занимающегося костра. Раззявленные рты. Выпученные глаза. Ненависть.

Тонкая фигурка рвется из пут, зовет — и вдруг замирает, кричит: нет, Ильяс, нет! Сердце выпрыгивает, не хватает воздуха, он бежит из последних сил, он опоздал, не спас ее, осталось только прыгнуть в костер и закрыть ее собой. Огонь лижет кожу, трещит, воняет горелой шерстью…

Ненавижу. Ты — не Ильяс. Сдохни же, тварь, чтобы никогда, никого больше, ненавижу!

…с трудом втянув воздух сквозь зубы, Ильяс зажмурился до алых кругов перед глазами — как кровь, как огонь. Ее ненависть жгла сильнее. Ее боль — больнее… Как это у светлых, откат? Воздаяние? Мать вашу… почему ее?! Если это все — ему, зачем больно ей?! Так больно, так ненавидит, что сама сгорает в этой ненависти. Сгорит — и все пройдет, ему достаточно лишь закрыться. Он же не светлый, ему не обязательно…

«Совсем дохлая девка, Масуд. — Еще удар под ребра. — Прирежь падаль, зачем такая Наставнику?»

«Не трожь! Сказал — нужны живые. — Сверху льется вода, Ильяс — или Лиля? — задыхается, кашляет. Дикари смеются: — Не дохлая, годится!»

Сквозь боль — ненависть. Наставник? Нужна? Убью чудовище. Выживу — убью, хоть ради этого выживу. Не сломаете.

…не обязательно, но иначе — она сгорит. Не во сне, наяву. Из-за него. И тогда — все потеряет смысл. Эта война, эта Башня, эти дикари и научные споры. Все пятнадцать лет, что он ждал ее. Все.

Ильяс разжал кулаки, глубоко вдохнул и открыл глаза. Через не-хочу и не-могу, через не-обязан и я-же-не-светлый-вашу-мать! На костер надо идти с открытыми глазами. Хочет его убить, пусть. Заслужил…

Ее — или его — перебрасывают через седло. Лошади степняков ходят тряской рысью, мысли путаются, опять пахнет потом, конским и человеческим, пыль летит в глаза, хочется пить, но воду дадут только вечером, на привале, и ровно столько, чтобы не умереть, болят ребра и живот, болит все… она выживет. Он выживет. И уничтожит чудовище.

…едва сдерживаемый поток хлынул в него, заполнил до краев, перехлестнул, затянул в темную глубину. Он пил вязкую горечь цикуты, захлебывался и снова пил — за себя, за нее, все, до дна, чтобы в ней не осталось этой боли. Он собирал губами капли боли с ее ног, с ее живота, зализывал ссадины и синяки, согревал своим теплом заледеневшие и запекшиеся губы. Все это — его, только его, здесь нет ни капли ее вины, не должно быть ни капли ее боли. Только его…

Башня, вспомнил он, если я умру, башня сойдет с ума, нельзя. Слышишь? Не смей убивать ее, она не виновата. Никого не трогай, слышишь? Отправь ее домой, просто домой, в ту дверь… просто домой…

Как прикажешь, вздохнула башня, но ты все-таки не умирай, мне будет снова скучно одной. Давай я тебе помогу, а? Хозя-аин… пожалуйста…

Нет. Я сам, подумал он, уже не совсем понимая, что нет и что сам, было слишком горячо, он задыхался в дыму, мысли совсем помутились, и он помнил только, что не должен отпустить ее, свою Лильку, свое колючее счастье…

Флейта всхлипнула. Упала, покатилась по полу, легонько постукивая.

…Тук-тук… тук… тук… как пульс. Как дождь — по пеплу. Все сгорело? И он, кажется, жив.

А Лиля стояла, он слышал ее дыхание. Ровное, слабое — устала. Убивала, убивала… и устала, бедная. И ненависти в ней больше не было, сгорела. А было опустошение и недоумение. И навязчиво, как муха в стекло, билось в висках "держаться, только удержаться, сейчас темный меня убьет, и все закончится".

Он потряс головой. Бросил в пространство:

— Гарэй. Распорядись насчет светлой. Все как обычно.

Вяло подумал, что надо все-таки успокоить Лильку, а то с нее станется перепугаться насмерть, он же чудовище, мало ли что значит его "как обычно". Но сил обернуться не было. И не хотелось видеть ее такой — после этой дороги, после… нет-нет, после дороги. Уставился на руки — лишь бы не обернуться. На запястьях почему-то не было синяков и ссадин от веревок. Странно. По ощущениям должны быть, и не только здесь.

За спиной открылась дверь. Простучали шаги.

— Светлая, позвольте вас проводить, — мягко сказал Гарэй.

Гарэй, светлый фейри, один из первых его учеников. Господи, сюр какой-то. Ученики. У него. Бред. Все это — один сплошной бред и сюр, и эта его родная московская квартира в Янтарной башне посреди пустыни, и перекинутая через седло дикаря Лилька. Проснуться бы. Дома, под запах кофе с кардамоном, под сердитый мяв Тигра и Лилькино мурлыканье с кухни. Почему он уже пятнадцать лет не может проснуться?

— Высокая, — поправила Лилька тонким голоском. Кажется, покачнулась, но Гарэй — умница, доведет куда нужно, и найдет, кому ее поручить.

А он… а он будет рисовать. Если сможет поднять карандаш.

Он не помнил, сколько еще просидел, глядя в стол. Рисовать так и не собрался, дрожали пальцы, лист расплывался перед глазами. Отвратительно. Наконец вспомнил, что вечером должен быть праздник, как же, привезли новую светлую, все ждут праздника. Заставил себя подняться и дойти до шкафа, какое-то время смотрел на Лилькины шмотки, их притащил сразу же, как только смог пройти домой. Достал платье, которое купил ей для той выставки — она его так ни разу и не надевала, даже не примерила. Кактус. Взял со стола шкатулку, по стене дошел до дверей купальни и оставил все там, на скамье.

Вернулся к себе, немного подремал, а потом как-то вдруг наступил вечер и нужно было собираться на это совершенно никчемное сборище.

Идти туда не хотелось. Надевать костюмчик в местных традициях — тем более. Достало гребаное средневековье, еще прикажете носить модные шоссы а-ля памперс? Мерзость.

Надел узкие черные брюки и белую рубашку с пышными рукавами и кружевными манжетами — на его взгляд, приемлемый компромисс между привычным стилем и здешним ужасом. Недоуменно повертел в руках потный свитер, надо же, сам не заметил, что промок насквозь, пока принимал этот гребаный откат. Мерзость. И Лилька все равно теперь не придет сама, как он хотел… вот же придурок. Все так распланировал, загляденье. Чтобы купилась на шоу «Злобный Темный Властелин изволят чудить, остановите его кто-нибудь скорее!» и явилась к нему уговаривать, воспитывать и взывать к совести. Он бы воспитывался и уговаривался, честно-честно. Но медленно. Чтобы она старалась изо всех своих светлых сил. И делал бы вид, что похер ему резонанс, и вообще все что было, сплыло еще пятнадцать лет назад. Вот как она ушла обратно со своим Эри, так и сплыло.

Но в конце концов он, так и быть, согласился бы оставить этот мир в покое и вернуться домой — с Лилькой, конечно же, как иначе. Тьфу. Подумалось некстати: наверное, все уже собрались в общем зале и ломают голову, где Наставник. И где светлая.

«В северной спальне, причесывается», — услужливо шепнула башня.

— В моей северной? — переспросил он, живо представив себе, что бы сейчас Лилька сотворила с той, их общей спальней, где было прожито целых четыре месяца. Вместе. Четыре месяца вместе — и шестнадцать лет наедине с рисунками и планами. Хреновая арифметика. И вообще он ненормальный.

«В твоей, — отозвалась башня. — А нормальным быть неинтересно».

Хмыкнув, Ильяс в сотый раз подивился: как могли господа темные фейри уйти и оставить это чудо инженерной-кибернетической-заколдунской мысли, воплощенную мечту изобретателей «умного дома»? Живая и разумная башня-цветок, лепестки — солнечные батареи, слушается хозяина не то что с полуслова, а с полумысли, кормит-поит-одевает, помогает в экспериментах, поет колыбельные на ночь и превращает убийц в статуи… а, да, она еще и историческое место обитания Темного Синклита, Черного Конклава или просто Совета Злобных Магистров. Ну ладно, Сушь попортила экологию так, что светлые фейри слиняли чуть ли не поголовно в соседний мир, но темные-то остались!

Вспомнилось, как господин Т. — он же Генсек этого арийского политбюро, — допытывался, что Ильяс такое сделал, что Янтарная башня признала его не просто за хозяина, но за единственного хозяина. Такого, как был сотворивший ее древний-замшелый фейри с каким-то непроизносимым именем. Ильяс тогда толкнул вдохновенную речь о предназначении и пророчествах, кои сулят ему великую судьбу спасителя мира от всех и всяческих зол непредсказуемо-радикальными методами, прочитал очередную лекцию о пагубности любимой темными теории Концентрации и Очищения, а под занавес потребовал одуматься и прекратить жечь несчастных людей с проявленной кровью фейри. Само собой, господин Т. не внял и ничего не прекратил. А Ильяс спросил башню, с чего это она вдруг решила его слышать, не говоря уже про слушаться? Да еще в такой интересный момент…

«Мы с тобой одной крови», — ответила башня и захихикала.

«Сумасшедшие?» — спросил Ильяс.

«Какой ты догадливый, хозяин!» — башня сделала бы круглые глаза, если б у нее были глаза.

На том и сошлись: сумасшедший маньяк фейри, — фея бородатая, вашу мать! — в роли Темного Властелина и Наставника диких кочевников, потомков древних фейри, и свихнувшийся от тысячелетней скуки искусственный интеллект в роли Кошмарной Темной Башни. Ужасы по Кингу, ага.

Башня неразборчив хмыкнула и добавила:

«Ученики тебя ждут».

«Подождут», — буркнул Ильяс и отлепился от дверного косяка. Руки все еще подрагивали, тошнило и вообще было не до праздника. И, стоило признать честно, он боялся. Лильки, себя, их обоих: однажды уже была с одной ошибки — лавина, и если бы Лилька тогда не решилась поговорить напрямик, не было бы даже тех четырех месяцев. Правда, совсем напрямик не вышло, он умолчал слишком о многом. И поплатился за ложь. Быть может, если бы не та ложь, Лилька бы не ушла? Наверняка же ему не хватило совсем малости, чтобы удержать ее!..

— Хватит, — оборвал он себя вслух. — К черту бестолковые страдания. Если бы да кабы? Сам дурак. Что посеешь, то и не поймаешь.

До северной спальни он все равно шел ужасно медленно. Неподобающе медленно для Темного Властелина. Лилька, конечно, не стала дожидаться в комнате, уже стояла в коридоре и оглядывалась. Прикидывала, куда пойти или как сбежать? Хотя нет. Сбежать — это не о ней.

Поначалу она Ильяса не заметила — башня позволяла своему хозяину иногда быть невидимкой. По особым случаям. Он смотрел на Лильку из темноты, опасаясь сделать шаг и разрушить последний миг ожидания. В бирюзовом его Лилька была — совершенство. Идеальная натура, чтоб ей. Еще и волосы отрастила, серебряным плащом до колен, дразнится шелковым блеском. Если б можно было запустить пальцы, зарыться лицом, вдохнуть ее запах… Ильяс непроизвольно шагнул вперед.

Увидев его, Лилька не вздрогнула, даже слегка улыбнулась и протянула руку. С кольцом. От неожиданности перехватило дыхание, померещилось: простила, рада его видеть… Ага, сейчас. Размечтался, Ужасный Темный Властелин. Она за четыре года, что прошли в том мире, и думать забыла, что это за кольцо. Просто оно по цвету — к платью.

— Тебе идет бирюза, — сам собой сорвался дежурный комплимент. От растерянности. Чуть не впервые он не знал, что и как ей сказать, слишком много всего надо было, и слишком много нельзя, и черт знает, не испугается ли она снова…

Лилька изогнула брови.

— Когда-то я знала одного человека, — она приподняла подол, словно собираясь сделать реверанс, или словно разглядывая юбку. — Он тоже считал, что мне идет бирюза. И тоже любил выбирать мне наряды. Вы чем-то напоминаете его, темный Эллис.

Где-то за окном взвыла вьюга, швырнула Ильясу в лицо пригоршню колючего снега, сквозняком прошила насквозь. Надо было промолчать, отстраненно подумал он, опуская протянутую, — обмороженную, — руку. Или отпустить ее. Сразу. Велеть чертову дикарю отвезти туда, откуда взял, и забыть. Просто забыть. Кажется, он снова стал растворяться в темноте: башня всегда чувствовала, когда ему нужно быть одному. Сумасшедшие маньяки, они такие маньяки, могут ненароком кого-нибудь убить, а потом очень жалеть. Сильно потом.

Лилька тряхнула головой и шагнула вперед. Конечно, от резонанса не спрятаться, ни ей, ни ему — а она боялась. Его, темного чудовища. И жалела — его, темное чудовище. Приблизившись почти вплотную, поднялась на цыпочки и поцеловала его в усы. Неловко и смазано, она так делала, если хотела попросить прощения.

Снова завыла метель, дернулся кусок льда в горле — кажется, это были какие-то слова. Наверное, он хотел сказать ей: не бойся, тебя никто не обидит. Тем более — я. Ты ж знаешь, я никогда… Вместо этого он осторожно погладил ее по голове и совсем тихо сказал:

— Нас ждут, Лиля. Там… мои ученики. Темные и светлые. Мы с тобой поговорим потом, ладно? Нам очень надо поговорить.

Лилька хлопнула глазами. Покачнулась, ткнулась лицом в его рубашку. Кажется, собиралась заплакать, но вспомнила, что светлым плакать не положено.

Ильяс взял ее под руку. Чуть сжал ладонь.

— Это не похоже на московские тусовки, — попытался усмехнуться. — Ты не бойся, я не буду тебя держать силой, Лиль. Захочешь уйти, уйдешь, и никакие… — тяжело сглотнул, вспомнив довольную рожу Масуда. — Никто тебя не тронет.

Не удержался, поцеловал ее в висок, прямо в тонкую косичку. Она так нежно пахла земляникой и дождем, и немного морозом, что безумно хотелось взять ее на руки, прижать к себе и никогда не опускать на землю.

Лилька по прежнему боялась высоты. Пока вел ее по лестнице — намертво вцепилась в руку и старательно смотрела прямо перед собой. Смешная… Когда переступили порог Хрустального зала, она, кажется, забыла про свой страх. Тихо ахнула, замерла, завертела головой: за невидимым стеклом солнце умирает над пустыней, бригантины с алыми парусами заблудились в барханах — здесь когда-то было море, и осталось до сих пор, в миражах. Да и сам зал хорош, единственная стена — оживленная бликами свеч янтарная мозаика, возвышение у камина застелено мехами, у самого стекла накрыт праздничный стол. И, конечно же, ученики — два с лишним десятка молодых и не очень фейри, все, кто сейчас не на полевых заданиях. Бродят по залу, переговариваются, смеются. Немножко нервничают в ожидании наставника, он же всегда приходил первым. И все это под фламенко, темный Лэсс большую часть праздника будет обниматься с любимой гитарой.

Ильяс усмехнулся. Ну да, ее наставник наверняка рассказывал всякие ужасы про Янтарную Башню. Как будто он здесь был! Впрочем, Башня и напугать могла. Незваных гостей.

Их заметили не сразу, Ильяс все же хотел дать Лиле немножко времени осмотреться и привыкнуть. А заодно прислушался к разговорам. Как и следовало ожидать, свободные темные уже делали ставки, кому достанется новенькая и случится ли у нее с кем-нибудь из них резонанс, и все скопом обсуждали, почему Наставник против обыкновения не дал ей пары сразу, у него же глаз-алмаз и вообще эксперименты же продолжаются? Ильяса всегда удивляло, как легко фейри относятся к тому, что эксперименты он ставит на них. Никаких сравнений с белыми мышами и ущемленной гордости, словно у здешних фейри вовсе отсутствуют навязшие в зубах комплексы и прочая модная в родном мире хрень. Половина барышень, те, что не нашли себе резонансную пару, с энтузиазмом предлагали себя в качестве экспериментальных образцов лично Наставнику, а вдруг?.. Ничего из этого, конечно же, не получалось. Ильяс со всеми, темными и светлыми, равно держал дистанцию. Учитель, который трахает учеников — это уже не учитель, а педофил, неважно, что ученики совершеннолетние. Для потакания здоровым инстинктам годятся дикарки-служанки или привычные опостылевшие московские модельки. По крайней мере, им не придет в голову подраться или устроить сцену ревности.

Мелькнула мысль, что вот теперь точно будет ему и сцена ревности, и подтверждение страшным слухам: у наставника уже есть резонансная пара, причем эта пара его не любит и вообще живет на другом конце континента! Этот страшный слух выдумал светлый Гарэй, по принципу «то, чего не может быть никогда». Все ученические байки о том, кто он, откуда и почему поселился в Янтарной башне, Ильясу пересказывала башня. С комментариями. А он никогда эти слухи не подтверждал и не опротестовывал. Единственно, честно сказал, что рожден в ином мире и все его милые странности, от одежды до любимой музыки, именно оттуда. А теперь они увидят, что его светлая половина — не от мира сего. И хорошо. Может быть, перестанут устраивать засады и всячески оттачивать на нем мастерство соблазнения. Все же фейри — это вам не модельки. И не Лилька.

— Налюбовалась? — спросил он и, когда Лилька кивнула, вместе с ней шагнул вперед, из темноты.

Первым их заметил опять же Гарэй. Перешучивался с Лессом и замер вполоборота, поперхнулся какой-то остротой, вытаращил глаза… Потом Лесс глянул, куда смотрит приятель и тоже застыл. Потом — светлая Нира, потом — Марен, темный Дален…

— Что ж они все так смотрят, что-то не так? — прошептала Лилька одними губами.

— Удивлены и поражены в самое сердце, — так же тихо ответил Ильяс и, слегка сжав ее ладонь, улыбнулся ученикам, поднял руку, призывая к тишине. — Господа, прошу приветствовать высокую Лиле!

На сей раз пояснений вроде "мою половину" не требовалось. Фейри прекрасно все разглядели сами.

Лилька передернула плечами, — по-прежнему не любит сборища, — и тут же собралась, улыбнулась, как положено улыбаться светлым.

— Честь и удовольствие для меня — познакомиться с учениками высокого Эллиса.

Этикет светлых, подумал Ильяс. Он у них в крови.

— Достаточно, — шепнул на ухо, пока ученики с радостным любопытством гомонили и беззастенчиво разглядывали Лилю. — Считай официальную часть закрытой.

В упор не слыша спора Далена с Лэссом на тему «наставник убьет Масуда или только оторвет яйца» и укоризненных вздохов светлой Ниры, которой сегодня не достанется законного танца с наставником, Ильяс провел Лилю к круглому столу, усадил рядом с собой. Едва ученики заняли места, а служанки разлили всем вино, поднял бокал — за просто так и оглядел своих учеников, таких разных и всех — его детей, и плевать, что большинство из них старше наставника в несколько раз. Фейри в этом мире живут долго, четыре-пять веков. Для них пятьдесят, или сколько там получается с учетом его небольшого мухляжа с одновременной жизнью в обоих мирах, сущее детство. Так же как для него — их просвещенное средневековье.

Ученики тоже смотрели на него. На них с Лилькой. И конечно, Марен вылезла с вопросом. Темная! Совсем не способна промолчать!

— Наставник, а высокая останется с нами? Правда?

— Конечно, Марен. На какое-то время. — Ильяс отечески улыбнулся любопытной Варваре.

— А почему на время? Если резонанс, это же видно?..

Наверное, если бы у них с Лилькой случились дети, были бы такими же любопытными и настырными, подумалось Ильясу. И иногда ему вот так же хотелось бы сунуть ребеночка в кладовку, чтоб заткнулся.

— Потому что резонанс, Марен, это еще не все, — ответил ту правду, которую вот уже пятнадцать лет внушал себе. С переменным успехом.

Лилька посмотрела на него очень тепло и благодарно. И сжала его ладонь.

Не выходит из меня маньяка, нуждающегося в перевоспитании, подумал Ильяс, а ведь такой был красивый план. Стоит, наверное, перестать их строить. Все равно без толку. И все равно ведь не получится перестать. Резонанс — это чуть больше чем все. По крайней мере, для него.

— А… — начала было Марен, посмотрела на них и умолкла. И остальные тоже замолчали, даже перестали шушукаться. Только умница Гарэй попытался перевести разговор на другую тему.

— Высокая, у нас есть традиция, — заговорил он неторопливо. — Когда в Башне гости, после ужина рассказывать что-нибудь интересное. Вы расскажете нам что-нибудь?

И снова пришлось отвечать ему, Лилька слишком явно захотела спрятаться. Ну и ладно, он слишком давно ничего не рассказывал, увиливал под всякими благовидными предлогами. А сегодня такой день, что увиливать нельзя. Совсем.

— Одну старую легенду о двух братьях. — Под любопытными взглядами учеников он налил вина Лиле и себе, поднял бокал и глянул на просвет. — Но после ужина. На голодный желудок легенды не рассказываются.

Ужин в этот раз закончился быстро. Кажется, любимые ученики даже не разбирали, что именно лежит у них в тарелках. И четверти часа не прошло, как на него снова уставились. Ждут.

— По легендам, — начал он тихо, — Ллир и Асгейр были близнецами, и Ллир взял в жены Огонь в пику брату. На самом деле было иначе. Для начала, Матерь и Высокий Кирмет хотели не мальчика, а девочку. Даже придумали ей имя — Лайри, плетущая сновидения. А родился мальчик. Почему, науке неизвестно. — Ильяс хмыкнул и отпил из своего почти полного бокала. — С досады Матерь назвала старшего сына Ллиром, то есть лжецом. Хорошее имя для ребенка, не спорю. Многообещающее.

Среди учеников тоже послышалось хмыканье и звон бокалов.

— И мальчик начал его оправдывать с самого первого дня, — фыркнула Лилька в ладонь. Не удержалась-таки. — То есть был очень честным и во всех отношениях примерным сыном.

— Не мог же он обмануть ожиданий, — пожал плечами Ильяс. — Кстати, плести сны он научился очень быстро, талантливый был мальчик. Так хорошо плел, что сам себе верил.

Ильяс подмигнул Лэссу — вот уж истинный сын Ллира, свято верит в любую сочиненную на ходу сказку. Темный немного смутился, завертел в руке бокал. Марен тихо хихикнула.

— А дальше, Наставник?

— Дальше у Кирмета и Матери родился второй сын, Асгейр — светлый. Нежно всеми любимый, и больше всего братом, Ллиром. Было за что, это дитя даже пеленки не пачкало.

— И вообще Ллир очень тянулся к свету, — добавила Лилька совершенно серьезно. — Или к теплу, точно неизвестно.

— Или к красоте, — кивнул Ильяс. — В любом случае, они вместе росли, вместе воспитывали младшую обожаемую сестренку Эйлу. Не зря ж она выросла тем еще сорванцом.

— А потом начали искать жен, да? — Нира затрепетала ресницами. Романтика, да.

— Да. Только Ллир был слишком страстной натурой и чересчур стремился к совершенству. А совершенством для него был, разумеется, брат. Чистый свет. Солнце, которое светит для всех и обжигает любого, кто посмеет слишком приблизиться.

Ильяс опустил взгляд в бокал, уже жалея, что затеял именно этот рассказ. Его личное совершенство сидело рядом, грело светлым теплом… до тех пор, пока он держит дистанцию. И будет греть всех, это же солнце. И плевать Лильке на мороки какого-то там темного и его резонанс, солнце — оно для всех одинаково.

Его слушали, затаив дыхание, так внимательно, что казалось — слышат и то, о чем он молчит.

— Асгейр взял в жены душу воды, потому что искал только счастья, — продолжила вместо него Лилька, чувствовала, что ему надо немного помолчать. — А Ллир желал света для себя, только для себя одного. Он смотрел на воду, но не видел ее блеска, только отражение брата. Слушал ветер, но не понимал его песни. Ловил облака, но облака не грели. Но он все-таки нашел то, что светит почти как солнце.

— Видел и понимал. Но в поисках света заблудился в собственных снах и блуждал, пока не встретил душу огня. Его сны сгорели. Тогда он и женился, — грустно усмехнулся Ильяс. — Огонь — это страсть, красота и ложь до пепла, суть детей Ллира. И суть детей Асгейра — разум, настойчивость и прозрачность. Противоположности. Как сказал высокий Кирмет, они не смогут существовать друг без друга.

В зале повисла тишина — теплая, правильная тишина, когда все понимают друг друга без слов. Наверное, это и есть большее, чем резонанс. Общая цель, общее дело. Ученики. Те счастливые пары, что сейчас нежно переглядываются — темный со светлой, светлый с темной. Когда Лиля уйдет, он не останется в одиночестве.

Ее голос вплелся в тишину флейтовым выдохом.

— И сказал еще Высокий Кирмет: на дано детям Асгейра желать для себя, лишь для других, незнакома им подлость, ибо свет и вода чисты. Потому дастся им то, о чем попросят. Дети же Ллира в желаниях необузданы и пределов не знают, ибо нет границ для пламени. Так пусть получат и они все, к чему стремятся, но не так, как желают и не тогда, когда хотят. — Тронула его ладонь и тихонько добавила: — Знаешь, я хочу домой.

— Я тоже, — так же тихо ответил он, поймал ее руку и поднес к губам.

Домой хотелось нестерпимо. Именно потому что он получил, что хотел — как всегда получал. Она пришла. Сама. Сама надела его кольцо. Сидит рядом. Вот только все не так и не тогда. Проклятие детей Ллира. Надо же, а он думал, что это только ему так феерически везет: получать желанное не так и не тогда. Даже этот резонанс! Он так хотел встретить свою совершенную натуру, идеальную женщину, и получил — больше, чем желал. Настоящее волшебство, резонанс — и единственный случай из тысячи, когда резонансная пара не в равных условиях. Сколько он читал старых книг, сколько ему показывала Янтарная башня, сколько приносили светлые из своей библиотеки, куда нет хода темным — везде говорилось, что резонанс — это равенство. Светлый и темный всегда понимают, чувствуют и усиливают друг друга, независимо от того, любят или ненавидят. И всегда любят или ненавидят оба. Одинаково. Лишь в самых старых источниках упоминается теория о возможном неравенстве резонансной пары, и эта теория связана с магией вероятностей, перемещениями и якорями. И в этой теории даже отдаленно не упоминается возможность выйти из резонанса, избавиться от этой одержимости… наверное, это правильно. Без своего сумасшествия он, похоже, перестанет быть собой. Это все равно что слепому вдруг прозреть, а потом снова ослепнуть. Вроде ничего же не изменилось, да?

Но прежде чем сбежать, Ильяс оглядел учеников. И понял, что сбежать прямо сейчас нельзя. Всего несколько слов правды, — а проклятие Кирмета было самой что ни есть правдой, и каждый темный это понял и прочувствовал на своей шкуре, — разрушили их прекрасный морок. Все они вспомнили, что сейчас война, а их мир пожирает Сушь. Что вокруг пустыня и дикие кочевники, а не прекрасная древняя цивилизация фейри. Что чистые и самоотверженные светлые почти поголовно сбежали от Суши в чужой мир. А те, что не сбежали, что-то такое делают с переходами, вероятностями и якорями. И темные, которые мечтают очистить этот мир, тоже мухлют с переходами, вероятностями и якорями. Смешно, в самом же деле смешно! Если бы не их мухлеж, Ильяс бы сдох от рака двадцать лет назад. Не встретил бы Лильку. Не узнал, что такое любить кого-то, кроме себя. И этот же мухлеж отнял ее. По всем законам гребаного заколдунства она должна была любить его, а не лося Эри. И она любила, почти любила… он бы переломил это «почти», если бы не был вынужден ей лгать. Проклятье. Снова ложь. Надо, наконец, покончить с этим делом.

Лэсс поднялся из-за стола, пошел за своей гитарой. Тронул струны. Музыка немного сняла неловкость. Остальные тоже поднимались, кто-то брался за инструменты, кто-то просто ждал. Ну да, все фэйри любят танцевать. Нира подала голос:

— Наставник, а вы будете танцевать сегодня?

Танцевать? Отличная мысль. Надо срочно разогнать эту всю хмарь, ученики не виноваты, что их наставник такой… хм… сын Ллира, точно. Ложь и пепел.

— Непременно. — Ильяс изобразил сияющую улыбку. — Лэсс, сыграй нам танго.

Лэсс кивнул. Перебрал струны — мелодия из «Мистера и миссис Смит», чеканно-отрывистая, в самый раз под настроение.

— Школа танцев? — ошарашенно пробормотала Лилька.

— Не то чтобы только танцев. — Ильяс потянул ее из-за стола. — Разнообразие, знаешь ли. Надеюсь, ты умеешь танго.

На самом деле — не надеялся. Лилька и танго? Разве что на его рисунках. Ему так хотелось станцевать с ней танго, еще тогда, когда он надеялся на долгую и счастливую жизнь вместе. Но она не любила тусовки, не хотела в клуб… ничего она не хотела и не любила. Кактус ненаглядный. Ну и ладно. Пусть сбудется и эта мечта, не так и не тогда. В конце концов, просто пойдет за ним, она умеет слушаться — принимает любую форму, текучая и равнодушная, как вода.

Мельком отметил, что ученики подались к стенам. Хотят посмотреть. Интересно, будет ли, на что смотреть.

Музыку он не услышал, только ритм — дробь Лилькиных каблучков и стук сердца в висках. Лилькина рука в его ладони была холодной, как ледышка. Или его рука была слишком горяча — как лихорадка.

Твой зал похож на костер, сказала она: взгляд в глаза, поворот. Смотри, стена светится.

Горит, поправил он: два шага, поворот. Тебе никогда не снился костер?

Она застыла в полуобороте, профиль — ледяной узор. Костер, где мы сгорели?

Да, — шаг назад, разворот, краткое объятие: лишь коснуться ладонью спины, заглянуть в глаза. — Где мы сгорели. Ты помнишь.

Я помню. Взгляд в глаза, снизу вверх, Лилька почти лежит на его руке. В ее взгляде — прозрачная вода, на губах — полуулыбка. Резкий подъем, пируэт — она послушно вертится в его руках и молчит. Шаг, и шаг. Из под каблуков летят искры. Снова костер, молчит Лилька. Я трусиха, я боюсь костра

Ты боишься меня. Рука в руке, бедро к бедру — она дрожит. Или он. Все еще боишься. Зачем? Ты же все прекрасно видишь.

"… и пределов не знают, ибо нет границ для пламени". У нее срывается дыхание. Огонь убивает.

Моя граница — ты. Искры из-под каблуков, сполохи огня на куполе, музыка жжет вены.

Она молчит. В его руках — лед. Лед блестит под солнцем.

Лиля?

Я устала, Ильяс. Я хочу домой. Я только хочу домой.

Если бы ты знала, как я устал, душа моя. Как мне хочется прямо сейчас отвести тебя домой, захлопнуть дверь, выдохнуть — и пойти дальше. Куда-нибудь, где не будет этого гребанного резонанса, где мне не будет сниться костер, где лилия будет для меня всего лишь цветком, а не ядом. Если бы ты знала, душа моя, как я устал гореть и звать эхо. Только вот досада, милая моя, ты здесь, и я снова — твой, для тебя, бьюсь в эту совершенную ледяную стену. Я же тоже не слепой, я знаю, что не нужен тебе. Никак. Никогда. Танец не умеет лгать, и ты — тоже не умеешь. И не хочешь. А знаешь, наверное, я был бы счастлив твой ложью. Хотя бы тем, что ты сочла нужным мне солгать.

Пируэт и объятие. Уже — настоящее, крепкое, огненное. Огонь же расплавляет лед, ответь мне хоть что-то!

Пойдем домой, Ильяс. Пожалуйста.

Гитара плачет навзрыд, стучат ледяные кастаньеты, шипит и трещит фейрверк.

Домой? Что для тебя дом, душа моя? — ее нога обнимает его бедро, ее сердце бьется совсем рядом с его сердцем. В ее глазах темная вода, в его руках темная вода… — Мой дом здесь. Хочешь, он станет домом и для тебя? Нет? Конечно же, нет. Вы, светлые, не любите снов и сказок.

В ее глазах тает лед. Ледяная дева плачет. Она не любит сказок и боится огня. Его она тоже боится. Она хочет уйти.

Ильяс оглядывается — сквозь вихри искр, сквозь лижущие кожу языки танго. Его ученики завороженно смотрят — да, в этот раз им есть на что посмотреть. Хорошо. Пусть знают: резонанс это еще не все. Под пальцами тает лед. Ледяная дева бьется в его руках, кричит молча — хватит! Вьюга волос, серебряный плащ сбивает искры — жжет, милая? Тонкое тело ломается в поклоне. Лед не хочет таять. Льду больно.

Мне тоже больно, душа моя. Я бы жизнь отдал, чтобы прекратить эту боль. Я ведь не виноват, что моя жизнь — это ты. Ведь свою я уже отдал. Тебе. Ты помнишь, душа моя? Не плачь, слезами этот огонь не потушить. Я знаю. Я пробовал.

Удар каблуком. Костер. Не бойся, милая, мы сгорим вместе. Вместе — это совсем не страшно. Пахнет земляникой и дождем, пахнет просто оглушительно, Лилькины губы у самого рта, холодные, такие холодные… ответь, ну!

Она молчит.

Ты помнишь, как кричала: Ильяс, не надо? Помнишь, душа моя, как смеялась толпа над полоумным, который горел вместо тебя? Нет. В этот раз — нет. Только вместе, душа моя. Пусть не так и не тогда. Смешно? А тебе? Слышишь, кто-то хохочет. Мы с тобой такие забавные…

Лиля? Почему ты не смеешься?..

Она молчит. Ушла. Он стоит посреди огненного зала. На его руках — пепел и лиственный сок. У его ног — пепел и водяная лилия.

Он — жив. Почему? Разве он хотел слишком многого? Всего лишь сгореть вместе с ней. А она — ушла. И он — все еще здесь...

Тишина. Мертвая, оглушительная тишина. Вокруг него пламя, только почему-то холодное. Взгляды учеников на нем — он в перекрестье прицелов. Опасная сумасшедшая тварь. Свободная. Равнодушная. Он сам учил их — убивать таких сразу. Без размышлений. Так что все правильно. Он все еще здесь, но это не надолго.

Усмехнулся, потряс головой — эта тишина, словно вода в ушах...

—… Ильяс?! ты здесь? — откуда-то издали позвала Лилька. Лилька?

Он зажмурился, открыл глаза — и снова увидел пламя. В ее глазах. Увидел ее — в своих руках, беспомощно изогнувшимся цветком, волосы метут пол, пальцы вцепились в его шею. Господи, спасибо тебе — за то, что это было всего лишь наваждение.

— Ильяс, подними меня, — потребовала она, не отрывая от него взгляда. Злого. Очень злого.

Он поднял. Рывком прижал к себе… Ее рука вдруг оказалась в его волосах, дернула — горстью, на себя. Он не успел ничего понять, как Лилька его поцеловала. Даже не поцеловала, укусила за губу, впившись еще и ногтями в загривок, и тут же оттолкнула.

— Темная эгоистичная сволочь, — тихо и внятно сказала она.

Ильяс опешил: Лилька ругается? Ей не все равно?! И она — живая, просто живая, а он — истеричный ублюдок… Выдохнул с облегчением, почти счастливо. Пусть злится и ругается, зато ведь услышала.

— Ублюдок, — добавила она и снова толкнула его в грудь.

— Он самый, — улыбнулся он, подхватил ее на руки и на ходу бросил ученикам: — Шоу окончено. Дальше развлекайтесь сами.

Когда нес ее прочь, Лилька не сопротивлялась, напротив, снова ухватилась за его шею и уткнулась лицом в плечо. Чувствовать ее дыхание было так… правильно.

«Открыть тебе дверь, хозяин?» — вздохнула башня.

— Открой. И дверь домой.

Башня снов вздохнула, почти по-человечески.

Дома их встретил Тигр. Сердито замяукал, соскочил с диванчика и помчался к своей миске, задрав хвост.

— Ну вот, еще и кот некормленый, — буркнула Лилька, разжимая руки.

Ильяс аккуратно поставил ее на пол, но не выпустил. Снова усмехнулся, криво, наверное, прокушенная губа болела. И, удерживая ладонью за затылок, поцеловал плотно сжатый рот.

— Я хочу кофе, — проворчала Лилька ему в усы. — И вообще, мне холодно.

Очень сердито проворчала. Кажется, вот-вот опять начнет ругаться, а то и бить тарелки. Что ж, битье тарелок — много лучше, чем молчание и взгляды в сторону.

— Тебя согреть? — шепнул в холодное ушко.

— Согрей.

— Битых тарелок не будет. А жаль.

Хмыкнул, еще раз чмокнул в ушко и пошел за пончо. Когда вернулся, она стягивала платье. Почти вырвала пончо у него из рук, надела и закуталась, как в кокон.

— Холодно ужасно. Вроде раньше у тебя было теплее.

«Раньше было лето, Лиль. Но ты все равно мерзнешь».

Проводив взглядом скрывшиеся под толстой шерстью белые чулочки со стрелками, Ильяс занялся Тигром и кофе. Черт знает в какой раз подумалось, а не взять ли Тигра с собой туда? Ему же будет скучно, если Ильяс перестанет часто ходить домой.

Ладно, это пока несущественный вопрос. Вообще незаметно, что эта морда скучает, вон, накинулся на печенку, про хозяина забыл. Ильяс разлил кофе по кружкам, составил их на стол. Сел на диван, рядом с Лилькой. Она тут же схватилась за свою кружку, принюхалась и блаженно улыбнулась.

— Вкусно.

Снова — не поднимая глаз. Проклятье. Еще хуже, чем когда он рисовал ее, там взгляд просто ускользал, а тут… Очень хотелось поднять ее голову за подбородок, чтобы снова увидела его. Или сказать что-нибудь, чтобы услышала. Но слова не шли, и трогать ее снова было неправильно. Она и так растеряна и напугана, куда уж дальше.

— Лиль, я стал такой страшный?

— А? — уставилась на него, заморгала… — Нет. Прости. Правда глупо тебя тайком рассматривать.

— Не надо тайком. Мне… знаешь, я столько раз тебя рисовал, и ты всегда отводила взгляд, не видела.

Лилька протянула руку и погладила его по щеке.

— Ты не рассказывал, что рисуешь. Жалко.

— Потому что не рисовал лет десять. — Осторожно накрыл ее ладонь своей, очень постаравшись не показать, как хочется сейчас же уткнуться в нее лицом и потереться, и… черт. Ну почему каждое прикосновение — как ожог?

— А покажешь потом? Интересно. — Лилька подобрала ноги и подвинулась ближе. Тоже потерлась щекой о плечо. — Тебе идет эта рубашка.

Он все же задохнулся, просто от остроты ощущения. Даже не расслышал, что она сказала.

— Иди ко мне на колени, — получилось сипло и жалко. А плевать.

Показалось, она замялась. Но, наверное, действительно показалось. Забралась на колени, как раньше, завернулась плотнее в пончо. Потянула к себе свою чашку.

— А тебе удобно?

Он смог только невнятно промычать "угу", потому что горло перехватило. Обнял ее обеими руками, прислонился щекой к макушке, закрыл глаза. Было сладко и страшно, вдруг он сейчас проснется, а ее снова нет? Ему столько раз снилось, что они сидят вот так, в обнимку, с кофе. Говорят о чем-то неважном. И он во сне точно знал, что так должно быть, всегда, несмотря ни на что. А сейчас… сейчас он точно знал, что ничего не будет. Никогда. Только этот миг, сладкий-сладкий. И такой короткий.

— Уютно, — вздохнула Лилька. — Я почти забыла...

— Я бы хотел забыть, — шепнул он. — Знаешь, шестнадцать лет без тебя это очень долго.

Она помолчала. Поболтала ложечкой в кружке, он услышал звон. Вздохнула.

— Так ты мне покажешь свои рисунки?

— Конечно. Не прямо сейчас, ладно? Ты… не уходи сегодня, пожалуйста.

Лилька помотала головой, волосы защекотали нос.

— Не сегодня. И даже, наверное, не завтра. Ты можешь оставить Башню ненадолго?

Не завтра — звучало очень хорошо. Много лучше, чем он мог надеяться после… черт. Оторвать Масуду все, что отрывается. И отозвать дикарей. Еще бы она не передумала, когда он все расскажет.

— Могу. Только надо кое-что сделать.

Она снова помолчала.

— Твой кофе остынет.

Тигр запрыгнул на диван и толкнулся лбом в локоть. Раскатисто замурчал.

Почесав мохнатые уши, Ильяс все же взялся за кофе. Остыл, конечно. А Тигру придется обломаться. Хозяйка к ним не вернется, как бы ни было уютно и правильно. Свой шанс он упустил.

— Настасья с полгода назад сказала, что проходит твоя очередная выставка, — сказала Лилька ни с того ни с сего. — Мы ходили. Чудесные фото, правда.

— С Эри, должно быть? Ему повезло. И тебе, похоже, тоже. Твой Эри славный парень.

— С Настасьей, — отрезала Лиля. Дернула плечом. — Хотели даже подойти, попросить автограф. Но там была такая толпа, к тому же ты был не один. Решили, что не стоит.

Не один? Ильяс чуть не расхохотался — громко и истерично. Шестнадцать лет он мечтал, чтобы она хотя бы взглянула на него, а тут — не подошла, потому что был не один. Она всерьез считает, что он бы не разогнал всю эту толпу, чтобы услышать от нее хоть слово? А может, это месть. Правда, слишком мелко для высокой Лиле — шпильками за войну, Масуда и костер-наваждение. Черт. Все равно больно.

— Убери колючки, а? Хоть сегодня. — Снова прижал ее к себе, погладил по плечу. Вздохнул. Хмыкнул. — Кажется, я совсем того. Неадекватен.

Лилька завозилась, пытаясь не то слезть, не то сесть удобнее.

— В таких случаях тебе, помнится, помогала ванна с пеной. Давай я сделаю?..

— Ты же не пойдешь со мной. — Тихо фыркнул ей в макушку. — А я пока не готов выпускать тебя из загребущих лап. И вообще, я же темная эгоистичная сволочь, так что придется тебе терпеть всяческие лишения и неудобства.

— Пойду, почему бы и нет. По крайней мере, там не будет сквозняка и… Тигр! Отстань, я невкусная!

"Тигр, уйди, потом", — велел Ильяс, уверенный, что кот услышит и послушается. Кот в самом деле послушался. А Ильяс развернул Лильку к себе, чтобы видеть глаза, и совсем тихо спросил:

— Ты сейчас издеваешься, или?..

Не дожидаясь ответа, коснулся губами губ, совсем легко, даже не надеясь, что она ответит. Просто… он же темный эгоист и ублюдок, он шестнадцать лет не целовал ее, и сейчас отдал бы все оставшиеся годы за одно лишь ее слово: люблю.

Лилька зарылась рукой в его волосы. Поцеловала в усы.

— Ты же не думаешь, что я правда издеваюсь?

Он поймал последнее слово губами, выпил ее выдох — наверное, это был яд. Смертельный. Потому что стало вдруг невыносимо больно, словно что-то внутри лопнуло, взорвалось осколками.

— Я люблю тебя, — прошептал он ей в губы и снова поцеловал.

— Я люблю тебя, — Лилькиным голосом ответило эхо.

Наверное, это все же был сон. Потому что только во сне она могла ответить так, и выскользнув на миг из его рук, извернуться и обнять его бедра коленями, и дернуть ворот его рубашки… И пусть сон. Плевать. Если бы еще можно было не просыпаться!

Она молчала, но зато не отводила взгляда, и в этом взгляде было что соскучилась, что любит, и что так хорошо не бывает…

Потом, отдышавшись, Лилька хихикнула каким-то своим мыслям. Тут же поделилась:

— Я раньше всегда считала, что одежда мешает…

— Мешает. Немножко. — Он провел ладонями по тонкой спине под пончо, по все еще обнимающим его бедрам, задержался на резинке чулок. — Как насчет ванны с пеной?

Где-то на краю сознания зудело какое-то неудобство, словно приглушенный подушкой звонок будильника. Ильяс отмахнулся — потом, просыпаться — потом. Может он еще немножко побыть ублюдком и эгоистом? Не можешь, зудело неудобство. Больше нельзя.

— Ванна… — протянула Лилька. Соскочила на пол, одернула пончо. — Какую пену взять?

— В синем флаконе, — отозвался он, совсем не думая о пене. Пошел вслед за Лилькой, не отрывая взгляда от ножек в чулках, едва выглядывающих из-под подола. Смешная, трогательная, растрепанная, его.

Пены Лилька налила — едва не полфлакона.

— Хочу, чтобы много пены… Это сандал, да? По запаху похоже. Вот чем мне нравится твоя ванна — тут можно впятером нырять… Отвернись, я разденусь!

Совсем не изменилась. Отвернись — после того как только что занимались любовью. Смешная. Отвернулся, конечно. Дождался, пока она влезет в воду. И сел на бортик.

Лилька подергала его за руку.

— А ты?

— А я трушу. — Улыбнулся, пожал плечами. — Мне вдруг снова есть что терять, знаешь, как страшно?

Лилька обиженно засопела.

— Ты же сам хотел ванну! я тебя не утоплю, и даже не укушу, правда!

Он провел пальцем по надутым губкам, по мокрой щеке. Покачал головой.

— Если только обещаешь не топить.

— Обещаю, иди уже.

И зажмурилась.

Против воли хихикнув, уж очень уморительную рожицу она сделала, Ильяс разделся и забрался к ней. Вода была теплая, Лилька — нежная, и снова так уютно устроилась у него в руках, что затевать разговоры совсем-совсем не хотелось. Но, черт дери эту темную кровь, сколько же можно врать? Даже если она после этого сбежит окончательно и бесповоротно, все равно. В последний-распоследний раз лизнув маленькое ушко, он выдохнул и закрыл глаза. Из трусости.

— Лиль, мне надо тебе кое-что рассказать. В общем… можешь меня потом утопить, только выслушай сначала, ладно?

— Мур, — сказала Лилька и откинула голову ему на плечо, показывая, что слушает очень внимательно.

— Лилька… — он чуть не застонал, так остро отозвалось это ее мурчание. Все, хватит увиливать, высокий Эллис, соберись и прыгни уже, наконец! — Я тебе врал. С самого начала.

— Я знаю, — Лиля шмыгнула носом. — Я чувствую. С самого начала. Только не знаю, в чем.

— Много в чем. — Он потерся щекой о ее макушку. — Ты на самом деле права, Лиль. Я и есть темная эгоистичная сволочь. Даже хуже. Помнишь, наверное, я не ответил толком, кто меня вылечил от рака? Так вот, это был темный фейри. Один из тех, кто жжет колдунов во славу арийской чистоты крови. Я тогда понятия не имел ни о Хрустальном городе, ни о фейри вообще. Просто согласился выполнять для этого чудотворца некоторые "необременительные" поручения.

Лилька поежилась, кивнула, но промолчала. Ждала, что он скажет дальше.

— Когда та журналистка сказала тебе про следствие, ты, наверное, сразу все поняла. Ты же все про меня понимаешь. — Замолк на секунду, сглотнул горечь. — В Тейроне его имя — Киран. Лорд-канцлер. Здесь он был безногим инвалидом. Призыв, горячая точка.

Лилька нахохлилась. Дернулись лопатки.

— Зачем?

— Чтобы он не пошел на основную миссию. Господин Т. тогда еще не знал, что если есть якорь, неважно, человек это или что-то еще, убитый здесь окажется там, безо всякого игрового тела, камер и прочего.

Она вздохнула. Поерзала, собираясь что-то спросить… и опять не спросила.

Светлая, вздохнул Ильяс. Вежливая и добрая. Лучше бы не молча злилась, а хоть стукнула бы, что ли. Он же прекрасно помнил, как лорд-канцлер прилюдно признал ее своей дочерью. Может быть, если бы стукнула, он не чувствовал себя настолько беспринципной сволочью: все старые оправдания вроде "я бы на его месте предпочел сдохнуть, чем жить в коляске" казались именно тем, чем были — пустыми оправданиями.

— Если ты думаешь, что так мог поступить только темный ублюдок без признаков совести, то ты права, — хмыкнул он. — Так и есть. За те шесть лет я сполна им отработал то гребаное чудо...

Лилька дернула плечом.

— Это все?

— Не все. Ты потерпишь еще немножко ублюдочных откровений?

— Я слушаю, слушаю. Рассказывай.

— Вы несказанно милосердны, светлая Лиле, — очень тихо и серьезно. — Я не заслужил.

Осторожно взял ее за плечи и выскользнул из-под нее, сел напротив. То, что он хотел сказать, можно говорить только в глаза. Да и ей вряд ли сейчас приятно быть к нему настолько близко. Дурацкая была идей насчет ванной. Как и все его идеи. Глянул на боевого воробья — очень была похожа, такая же маленькая и беззащитная, а волосы топорщатся, словно перышки, и вся нахохленная, вот-вот клюнет. Ну и пусть клюнет, лишь бы не улетела прямо сейчас.

— Мне очень хочется тебя ударить, — сказала Лилька так же серьезно. Сдула со лба челку. — Но ты сначала расскажи, что хотел, а там посмотрим.

— Не хочу я это рассказывать, Лиль. Самому-то противно, а тебе… — склонил голову, запустил пальцы себе в волосы. Вздохнул. И все же заставил себя снова посмотреть ей в глаза. — Тебя надо было удержать от ухода в тот мир. Как угодно. У меня был отличный план, со всеми срабатывал. Кроме тебя. — Грустно усмехнулся.

— Понятно, — пробормотала Лилька без выражения. Моргнула, дрогнули губы… Ну точно сейчас заплачет. Нет, обошлось. Моргнула еще раз и потребовала — Договаривай уж.

— Ты… черт. Знаешь, проще сдохнуть, чем тебе это все говорить.

Лилька промолчала. Погладила его по волосам. Нежно так.

Снова опустил глаза, сцепил руки в замок, чтобы не сгрести ее в охапку и не целовать до тех пор, пока простит. Только вряд ли простит. Слишком это все мерзко.

— Договаривать особо нечего, Лиль. Мне надо было сразу отказаться. В тот же день, когда я пошел за тобой на Арбат, но не смог тебя увести с собой. Только тогда я не хотел понимать, почему с тобой не получается так же, как со всеми. Я хотел просто жить. После хосписа я готов был на что угодно, чтобы просто жить. И был уверен, что смогу рассказывать себе сказки о своей правоте еще очень долго. Истинный сын Ллира, мать его. — Зажмурился, слишком горячо было в глазах. — Я знал, что тот мир настоящий. Что ты любишь другого. Даже имя знал, ты иногда во сне его звала. И все равно верил, что смогу удержать, я же любил тебя… придурок. Трусливый придурок.

У нее даже рука не дрогнула. Так и продолжала гладить его по голове. Как Тигра. Сглотнул ком в горле, подумал — что ж, лучше так, чем если бы ушла.

— Столько ошибок, Лиль… одни сплошные ошибки. Знаешь, мне очень хотелось тебе рассказать все как есть. Я привык лгать и себе, и другим, а в этот раз, наверное, впервые понял, что ложь убивает все, чего касается. Так же, как страх. Я так боялся гребаного рака, почти так же, как потерять тебя. Или, хуже того, не потерять — и снова загреметь в хоспис. Мне снилось иногда, что ты приходишь туда, ко мне. Так стыдно… быть слабым очень страшно и стыдно, Лиль. Особенно перед тем, кого любишь. Ты не думай, я не оправдываюсь. Просто… у меня же не будет больше шанса тебе рассказать.

Проклятые слезы все же встали в горле комом, не давая ни дышать, ни видеть. Господи, какой же он был дурак, когда думал, что умереть — это страшно.

А Лилька все-таки забралась опять на колени, обняла. Притянула его голову себе на плечо. Кажется, даже поцеловала в висок.

— Знаешь, я недооценил тебя. Я вообще не думал, что бывают такие… Если бы я мог что-то изменить, Лиль… хоть что-то. Этот гребаный резонанс… Тебе же больно, я знаю.

— Такие кактусы? — Лилька нервно хихикнула.

— Кактусы. Светлые, маленькие и несгибаемые кактусы. — Потерся лицом о ее плечо, подумав, что хорошо все же, что ванна. Можно сделать вид, чp style='text-align:justify'то это не слезы, а просто вода. — Это же не все, Лиль. На моем счету еще полно гадостей.

— Ты уверен, что хочешь рассказывать дальше? — уточнила Лилька. Не дала ответить, освободилась из его рук и выпрыгнула из ванны. — Погоди, я сейчас вернусь!

На миг показалось, что все же удрала. Совсем. Едва подавил порыв выскочить вслед за ней, поймать за руки и… Что и-то? — одернул себя. Тащить и не пущать? Или молить о прощении? Что одно, что другое — очередная темная мерзость. Господи, лучше бы ты дал мне сдохнуть.

Сжав зубы, открутил холодную воду и сунул голову под кран. Остудить.

Лилька вернулась бутылкой коньяка, нашла в холодильнике. Села на бортик, повертела в руках и глотнула прямо из горла, сморщилась и закашлялась, а бутылку протянула ему. Ильяс тоже глотнул. Совсем чуть, а то как-то переборщил с холодной водой, дрожит, как зимний цуцык.

— Так хочешь дальше? — напомнила о себе Лилька.

— Ясен пень, не хочу. Когда это темные сволочи хотели рассказывать правду?

Она кивнула. Поежилась, потянулась за полотенцем

Ильяс рванулся к ней и поймал за запястье прежде, чем успел подумать.

— Лиля?

Тут же отпустил — не хватало только испугать или наставить ей синяков.

— Я просто замерзла, — укоризненно сказала она. — Я еще не ухожу.

— Прости, мне… — потряс головой. — Я понимаю, тебя достало все это выслушивать. Ты не обязана, и...

Слова закончились, а Лилька дрожала и смотрела в сторону. Совсем замерзла. И очень хочет уйти, прямо сейчас. Уйти, не возвращаться и забыть чертова ублюдка, как страшный сон.

Пожав плечами, Ильяс вылез из ванны, достал для нее толстую махровую простыню, обернул ее плечи.

— А ты не простудишься? — спросила она. — Может, давай еще выпьем, а потом я сварю кофе… и ты мне расскажешь дальше? Нам нужно.

— Нам… — задумчиво повторил он, отвернувшись за вторым полотенцем. Это "нам" звучало истинно ллировым мороком, сладким и насквозь несбыточным. — Ты права. Нужно.

Лилька влезла обратно в его пончо, он — в банный халат. Даже смотреть на шмотье "Темного властелина" было противно до тошноты. На кухне, пока Лиля варила кофе, он цедил коньяк и рисовал ее — скупыми карандашными штрихами на салфетке. А потом, когда кофе сварился и она забралась в свой уголок и свернулась там в клубок, грея руки о кружку кофе с коньяком, он рассказывал о той ночи, когда она ушла — а к нему явился темный, и он наотрез отказался еще что-то делать для них, и пусть рак и хоспис. Как помчался за ней в игровой центр, чтобы, наконец, все рассказать и просить вернуться, не потому что для темных, а потому что он все же надеялся, что она любит, хоть немного, что простит… Как увидел ее счастливой и влюбленной в Эри, понял, что проиграл — все и навсегда, но не хотел в это верить, настолько не хотел, что темные снова его поймали. Ему всего-то и было надо, что надежду: ведь если резонанс, она же не может его не любить! В резонансе оба равны. Всегда.

— Кроме тех случаев, когда высокие фейри играют вероятностями.

Замолк, уткнулся в остывающий кофе. Говорить Лиле о том, кто именно и как вмешался, он не хотел. Снова будут оправдания, а толку с них? Если бы сам был умнее и не таким трусом, никакие высокие бы не смогли отнять его Лильку, так что сам виноват.

Но Лилька и так поняла, кого он имел в виду.

— Элвуд ни при чем. — пробормотала она в чашку. — Просто был сильный якорь… сразу. И… что было дальше?

— Я знаю, что виноват исключительно сам, Лиль. — Передернул плечами: могла бы и не напоминать лишний раз, что всегда любила только своего Эри, а он был — так, на переждать непогоду. — А дальше темная сволочь согласилась попробовать еще раз, только призом была не жизнь, а кое-что дороже.

Лилька задумчиво кивнула, покачала кофе в кружке и вдруг отшатнулась, как от прокаженного.

— Та девочка, которая потащила меня к Башне?..

— Да. — Глянул ей в глаза, на сей раз прямо и без страха: вот и все, милосердие и понимание светлой закончилось. И хорошо. Надеяться на чудо — слишком больно. — Если бы ты переступила порог, выйти уже не смогла. Но ты вовремя остановилась. — О том, почему дверь Янтарной башни захлопнулась перед ее носом, он тоже говорить не хотел. Ни к чему это. — И ушла в Сушь.

О том, как он летел за ней, чтобы остановить и не дать Марку убить ее или Эри, он тоже не хотел говорить. И о том, как сошел с ума — оставшись в том мире в одиночестве, без всякой надежды когда-нибудь вернуться и встретиться с Лилей, ведь он сделал все ровно наоборот тому, что хотели от него темные фейри.

— Закрывать Сушь — это совсем не больно, — пробормотала Лилька невпопад. — Я приняла воздаяние раньше, поэтому было легко...

— Раньше?

— Помнишь, как ты возил меня в Залесье? Тогда… это был мой откат. То есть его последствия. Меня тогда убили, Марк убил.

Вот как, Марк. Значит, не просто так ему с первой встречи хотелось этого Марка придушить.

— Я думал, у светлых это несколько иначе. Мне жаль… — Рука сама дернулась к Лиле, погладить, приласкать, но он не посмел. — Ты, наверное, совсем устала.

— А когда у тебя следующая выставка? — спросила она, снова невпопад.

Выставка? Причем тут?..

Он все же решился заглянуть ей в глаза, чтобы уж точно понять, что ему примерещилось… или все же нет? Черт, да какая разница, пусть выставка, только бы она осталась еще немного, и пусть это все ллировы сказки.

— Следующая через три месяца. А эта… — точно сообразить, какое сегодня число, оказалось сложно, все заглушал безумный пульс в висках: поверь, поверь. — Эта закрывается послезавтра.

— Ты же пойдешь туда? Возьми меня с собой, я хочу посмотреть.

Лилька улыбнулась ему, словно только что не смотрела, как на ядовитую жабу. Поверить, что она в самом деле простила и хочет остаться, было очень сложно. Но так хотелось! Хотя бы до утра. И Ильяс поверил. Потянулся к ней, обнял, уткнувшись лицом в мокрые волосы.

— Конечно. Хочешь, завтра? В последний день будет большой тусняк, а ты ж не любишь тусняков.

— На твоих выставках так всегда. — Лилька потерлась лицом о его плечо и лизнула ключицу. — И завтра я хотела посидеть дома. То есть поваляться. А как ты хочешь?

— С тобой. Как угодно. — Голос позорно сорвался, и он заканчивал хриплым шепотом: — Я люблю тебя, ты же знаешь...

— Тогда послезавтра. — Лилька снова захихикала. — Представляешь, что скажут, когда опять увидят нас вместе! Да еще и кольца одинаковые!

— Нравится? — поймал ее правую руку, переплел пальцы, чтобы кольца оказались рядом.

— Нравится. Ты его специально заказывал? Они же почти одинаковые, только я его не помню. А еще, кажется, мне не в чем будет пойти… А я хочу быть белой мышью. То есть пойти в белом.

— Рисовал и заказывал вместе, но не носил. Лиль, знаешь, если это снова сон, я не хочу больше просыпаться.

Может, она и хотела ответить, но он не дал. Сгреб ее в охапку и отнес в постель.

Потом, когда она уснула, не выпуская из кулачка прядь его волос, Ильяс осторожно высвободился, подоткнул ей одеяло, чтобы кактус не отморозил колючки, и, приложив ладонь к двери на кухню, тихо позвал:

— Эмбер, открой.