Её улыбка.

Её улыбка.

Табачный дым, словно нечестивый чад преисподней, густыми, удушливыми клубами кружился под потолком, скрывая в сереюще-сизой поволоке закопченные потолочные балки. Дым окутывал лица людей – немытые, волосатые, злобные лица – придавая им сходство с чудовищами подстерегающими в ночных кошмарах, монстрами, от созерцания которых липкий пот насквозь пропитывает простыни и заставляет просыпаться от звуков собственного крика. Смрадный табачный дух, смешиваясь с вонью застарелой блевотины, запахом прокисшего пива и подгоревшего мяса, зловонием тел, давно позабывшим про воду и мыло пропитал, заполнил всё вокруг.

Мужчина сидел за самым дальним столиком убогой корчмы, куда не падали отсветы пламени бьющегося о стены захламленного очага и не отбрасывали дрожащие лучи, свечи с соседних столиков. Он сидел в полутьме, холодной и пустой, как стылая, вьюжная ночь, сулящая сон длинною в вечность всякому, решившему нарушить её покой; в тишине – отзвуки бубнов и хрипящих свирелей, вороний гай пьяных матросов и прерывистый, наигранный смех шлюх – не колебали обступавшую его словно кокон тишину. Он был молод, вероятно — лет двадцати от роду, но косой, неровный шрам, пересекавший лоб и терявшийся у правого виска и огрубевшие руки в характерных мозолях выдавали в нем воина не понаслышке ведавшего, что такое сеча. Скромная, измятая и грязная одежда, высокие сапоги из грубой кожи, сплошь покрытые высохшей грязью. Никаких украшений – в подобных местах даже громкое имя не способно защитить своего владельца реши местный сброд поглядеть, что в его карманах! Ничего лишнего, даже перчаток – ещё один бродяга решивший скоротать стылый вечерок в привычном обществе. Если бы только эта чернь знала, если бы только могла угадать, кто соизволил почтить своим присутствием их, никчемных!

Они не знали, а он не собирался им сообщать – не для того он выбрал эту корчму. Забыть – вот и все чего ему желалось! Забыть о том кто он, кем был, о том, почему здесь, что привело сюда. Забыть её…

Не в первый раз промелькнула хмельная мысль: «чернь счастливее, она свободна…»

Грубый смех, заливистый, грудной, привлек его внимание, на миг заставив оторвать замутненный взгляд от созерцания коричневатой жидкости плескавшейся на самом донышке щербатой кружки. Вскидывая вверх полные руки с множеством звенящих браслетов под аккомпанемент бубнов и нестройных хлопков пьяной матросни на столе танцевала небрежно одетая проститутка с наполовину оголившейся крупной грудью.

Странная прихоть судьбы: стоило поднять голову, и их глаза встретились. Бледно-голубые глаза мужчины носящего одно из самых славных и древних имен империи и темно-коричневые, почти черные глаза безвестной шлюхи давно утратившей прелесть и очарование молодости.

Он кивнул сам себе и сделал приглашающий жест, давая женщине знать, что ею заинтересовались. Не слушая протестующих криков моряков она спрыгнула со стола, и направилась к нему, фривольно раскачивая бедрами. Она не была старой, лет тридцати может, чуть больше, но в ней уже не осталось ни капли привлекательности. Опухшее лицо с вычурным макияжем призванным скрыть признаки увядания, жирное, лоснящееся тело, пропахшее потом, вечно-голодные, жадные глаза.

Ярко раскрашенные, чуть дрожащие губы, в уголках – едва заметные лучики морщин. Они скрывают пожелтевшие, уже начавшие крошиться неровные зубы и бледноватый язык, которым шлюха время от времени призывно проводит по губам. Она улыбается, но в её улыбке лишь похоть и алчность – в ней нет чистоты.

Эта улыбка совсем не похожа на ту, другую, ту, что он видел нынешним утром, ту, что помнил из своих детских лет. Радостная и невинная улыбка принцессы, её улыбка, её смех…

Ах, как она смеялась в тот солнечный полдень, когда они прощались! Она говорила ему, что нужно быть храбрым – и он стал храбрым. Она говорила, что нужно стать сильным – и он обрел силу! Они расстались – верные друзья уходящего детства и встретились вновь лишь недавно, всего одиннадцать дней назад. Одиннадцать дней превративших его упорядоченный мир в руины несбыточного.

Сколько они не виделись? Почти четыре год? Да, четыре года столь мало изменившие в мире и столь многое в них. Когда он уезжал, принцесса была совсем ещё девочкой в развевающемся бледно-зеленом платьице бегавшая в саду и по гулким коридорам дворца в окружении подруг – будущих фрейлин. А он? Высокий, сутулый с только-только начавшей пробиваться щетиной и длинными руками, которым вечно не находилось места. Но теперь всё изменилось. Он закалился и возмужал – пограничная служба никогда не была легкой, но она пришлась ему по душе, и он с радостью нес бы её и поныне, если б не смерть брата и приказ прибыть во дворец дабы занять соответствующее место, прежде принадлежавшее старшему наследнику их прославленного рода. Здесь он вновь встретился с девочкой из своего прошлого, девочкой превратившийся в самую совершенную женщину из всех, что ему доводилось знать, девочку, судьба которой стать королевой. 

Как же так вышло? Он уже давно утратил ту юношескую неловкость и застенчивость, давно позабыл о робости, что же произошло, раз он снова, как и прежде не мог найти себе место в её присутствии, не мог говорить от охвативших его чувств, о существовании которых даже не подозревал.

Неужели это и есть любовь? Эта мука, боль, растерянность, тоска – неужели это она? И если так, то будь проклят тот, кто сотворил её! Будь проклят и испепелен, ибо нет ему прощенья, нет пощады!

Забыться, забыться, во что бы то ни стало. Забыться, пусть на час, на миг, но только б забыться. Эта шлюха ему поможет, да сегодня он забудется, сумеет развеять в лицемерных стонах неискренней страсти и хмельном тумане выпитого ту муку, что терзает сердце.

Утром он проснется: тупая, пульсирующая боль стучащая в виски, сухость во рту и ломота в теле позволят ещё некоторое время не помнить о том что привело его в эту задрипанную корчму, заставило якшаться со здешним сбродом и снять грязную уродливую шлюху развлекавшую его ввечеру. Память вернется позже и вместе с ней придет иная боль, та, что в тысячу раз мучительнее пытки телесной. Она будет слабее, чем накануне, немного, почти незаметно. Уменьшаясь с каждым днем, с каждым месяцем боль постепенно исчезнет. Он знал – так будет! Останется только тоска, тихая, мягкая, словно тот поцелуй на прощанье что он так никогда и не получит. Только она и останется у него в память о несбывшемся, о той части души, что уже покинула или вот-вот покинет его… навсегда. Да, сохранится только печаль и воспоминание, воспоминание о том, как она смеялась в тот яркий солнечный полдень, память о ней, память о её улыбке…