Что спросить у ясеня ?

В свои "не в жисть не догадаетесь" сколько лет Катаржина Майер цепко приковывала все взгляды. В самом деле — невысокая, даже маленькая, фигура, что рюмка водки — так в руки и просится, озорная голова с чёрными кудряшками, вечно сбегающими из-под платка навстречу приключениям. Под рубашкой — грудь, да такая, что хотелось от души пожалеть шнуры, корсет и рубашку, юбка вокруг маленьких ножек вьётся без всякого ветра — шаловливо, да так, что гордые литвинки и надменные француженки от зависти удавятся. На месте.И своё. Все. Без всяких там валиков или кринолинов. В хороший плюс — весёлая улыбка и карие глаза, что манили и звали забыть о последствиях. Всего на минуту. Может быть — на последнюю. Но манили. Так, что...

— С кем ты, девочка? — то, что этот вопрос прозвучал только сейчас а не сразу при входе, Катаржина отнесла на счёт крепости пойла или непроходимой тупости завсегдатаев здешнего кабака.

Катаржина моргнула в ответ — озорно так, приняла кружку, сунутую под нос и ткнула пальцем в противоположный угол:

— А вот с ним. Видишь, медведь за пивом пошёл? Ханс Майер. Муж.

Глаза спрашивающего невольно скользнули за тонким пальцем в угол. Сморгнули. Вылезли на лоб. Детина, с кушином пива в руках — да не руках, лапах, огромных волосатых, куда там медвежьим — был зверообразен, большелоб и космат. Кривой, алый шрам тянулся через лицо полумесяцем. Медведь и есть. Или турок, что в общем-то одно и тоже по общему мнению.

Незадачливый ухажёр сморгнул ещё раз и выдал вполне предсказуемый вопрос

— Да как же вы живёте?

На что у Катаржины был готовы веселая улыбка и привычный ответ:

— Ночью, за ставнями да швейцарским манером — какая разница ?

И, пока в голове у внезапного ухажёра швейцарцы складывались с их коровами, потом переводились в понятные на равнинах раки — Катаржина успела его рассмотреть. В деталях. Слишком чистое, приятное лицо, кудрявая голова. Изящный камзол — слишком богатый для этих мест. Парадная шпага на боку. Выглядит дорого, но в бой с ней лучше не лезть. Мальчишка. Он ещё не подозревал, что озорные глаза вмиг измерили его, взвесили и нашли лёгким.

«Не то. Жаль» — подумала Катаржина. По столу — мелодичный серебряный звон. На стол лег серебрянный талер. Профилем кайзера в пивную лужу.

— Надеюсь, талер сделает его слепым, крошка, — промурлыкал ухажер. Сально, Нахальный какой, Катаржину аж передернуло, — я ещё не видел человека, чьи глаза не ослепила бы серебрянная повязка.

— Ты много чего не видел, кудрявый, — лениво подумала Катражина. Подняла руку к лицу. Откинула волосы. Ухажер дёрнулся и сморгнул ещё раз. На виске у девчонки — звездой к уху — тонкий шрам. Под ногой дрогнул, заскрипел пол. Полосой на лица — серая тень, будто ветер захлопнул ставню. Широкая ладонь протянулась из-за плеча, сгребла со стола талер. Взвесила. И на глазах у изумленного ухажора скатала в трубочку. Одними пальцами. Легко, как ненужную бумажку. Воцарилась тишина — мертвая, лишь у парня лязгнули зубы.

— Все понял? — бас у Ханса Майера был медвежий, облику под стать.

Тот сморгнул. Но, надо отдать ему должное — нашелся быстро. Развернулся, руку — на эфес. И выдал про мой-папа-военный-комендант-этой-дыры-и-вы-еще-пожалеете Майеру в лицо. Прямо в алый, скривившийся в усмешке шрам. Майер усмехнулся.

— Обязательно. Но сперва мы тебя в лес отнесём да к дереву привяжем. Вон там, — палец Майера указал на окно, точнее — на зеленеющую за тусклым стеклом стену деревьев.

Катаржина воспользовалась тем что муж отвернулся. Наклонилась парню к уху, прошептала. Тихо, но ласково:

— Не боись, мальчик. Ночью муж заснёт — приду, выпущу.

И вот тут «мальчик» испугался всерьёз. До лязга в зубах и враз промокших штанов — кюлотов. Катаржина работала с людьми давно, плотно и всеми способами. Ей было не трудно понять: мальчик — мажор испугался не их с громилой Майером. Совсем не их. Испуг пришёл на слова «ночь» и «лес». И это уже пятый испуг за сегодня.

— Но чем же может пугать людей этот лес? — угрюмо думала Катаржина, выходя под руку с мужем из кабака, — настолько, что люди бледнеют от одного его упоминания. Лес и лес, ничего особенного. Даже не лес — маленький дикий парк у стен небольшого городка. Зелёный и уютный. Особенно сейчас жарким летом. Однако она с Майером обошла уже десятый кабак, склеила — самыми разными способами — с десяток человек. И результат один. Свиданка ночью в лесу, вдали от ревнивого мужа, вгоняла людей в ужас. Такой, что пасовали даже испытанные не раз Катаржинины прелести. А это — себе кудрявая Катаржина привыкла доверять — означало какую-то чертовщину. Определённо.

— Надо рассказать госпоже, — подумала Катаржина, горничная. Их милости Анны, баронессы фон Ринген. Имперского специалиста по чертовщине.

** **

Анна, их милость баронесса фон Ринген меж тем бродила по лесу. По тому самому лесу, от которого шарахались незадачливые ухажёры ее кудрявой горничной. Одна. Неприлично, конечно, для дамы ее положения, но — во первых лес безлюден и некому судачить о непотребном поведении столичной госпожи, во вторых — если дама идёт по лесу без свиты, то это не значит, что дама идёт по лесу одна. Может быть, вы плохо смотрите. Анна шла, лес шумел вокруг. Хороший такой лес, удобный. Зелёные, по летней поре деревья, ветер в ветвях. Птицы. Высокая, точёная, почти девичья фигура. Рыжим огнём — волосы. Здесь, в лесу можно пустить их из-под шапки на волю. Даже хорошо, что лес пуст. Почти. Иногда хрустели ветки за её спиной или сбоку, между кустов мелькало что-то серое. Пушистый хвост. Анна улыбалась тогда. Шелестела под ногами трава. Пели птицы, плыли в небе облака. Длинная юбка мела траву — иногда просто так а иногда — на литвинский манер, шаловливо. В спину — короткий звериный вой. И взгляд. Весёлый такой, подмигивающий. Анна улыбнулась и шагала вперёд. Юбка крутилась вокруг ног будто живая.

Тропа вывела её на поляну. Небольшую, зелёную, уютную поляну, стиснутую деревьями со всех сторон. Чёрные стволы, шелестящие ветви. На четыре стороны света — Девять дубов, девять древних исполинов. Звенел родник. Солнце било сквозь ветви и листья, свет просачивался в мягкий полумрак. Никого. Старый пень словно звал присесть, отдохнуть. Что Анна и сделала, отставив в сторону корзинку, болтавшуюся весь путь на плече. Села, раскинула по траве плащ. В вышине тянула песнь невидимая лесная птица. Из — за спины хруст и шелест ветвей. Будто шаг. Осторожный, на грани слышимости. И еще шаги. И еще. Дробые, будто у лесного гостя больше двух ног. Осторожный хруст. Ближе. Анна улыбнулась, достала из корзинки пирожок. Внезапно под ухом лязгнули зубы. Острые кривые клыки. Пирожок вывернулся из пальцев, исчез. Анна рассмеялась. Потянулась не глядя и потрепала за ухо огромного серого волка. Зверь мотнул головой. Тонкие женские пальцы зарылись в шерсть, почесали. Мелькнул в воздухе лохматый хвост, взвился, легко щелкнул Анну по носу. В зяпясье — будто искры с костра — короткий укол. Шерсть поплыла, зверь вздрогнул, меняясь. И Рейнеке, по кличке неЛис, ее муж и лейтенант гвардейской пехоты встал — уже человеком — с земли. Потянулся и доложил — по военному коротко.

— Обнюхал все, что можно. Этот лес пуст. Совсем. Ничего нет.

— Ну, раз ничего, — тут Анна задумалась. Рейнеке верить было можно. Раз последний из лохматого и древнего рода псов-рыцарей говорит, что в лесу никого нет — значит нет. Нюх у мужа волчий, что неудивительно. Но, тем не менее...

— похоже, нас зря сюда послали, — подумала Анна оглядывая шелестящий лес, — зря. Ехали, ехали. От Вены, неделю на перекладных — сюда, на богом забытую восточную границу империи. По делу государственной важности. И зря. Звенел ручеёк. Лениво так, умиротворяюще. Лязгнула застежка. Анна обернулась — Рейнеке успел сунуть в корзину нос, достать форму и переодеться. «Это он напрастно торопится, — подумала Анна. В лениво, такт ручейку, — Впереди, скучный вечер в обществе провинциальных дам и провинциальных сплетен. И лес пуст, ничего интересного. Кроме...». Анна протянула руку еще раз. Под пальцами — чёрный ёжик волос. Короткий укол в запястье. Ещё один. Волк. Человек опять. Только теперь форма отдельно, а муж — отдельно.

— Вот так мне нравится куда больше, — подумала Анна, откидываясь назад. Опять короткий укол. Волк. Человек.Волк. Ее тонкая рука скользила по его голове, плавя и меняя черты — будто выбирая, какое из лиц больше нравится ей в это время суток. Лицо. Лохматая морда, клыкастая пасть. Опять лицо. Широкие скулы, волосы ёжиком. Опять оборот. Кривые клыки. На третьем ладонь поймали в пасть и мягко отбросили. Рейнеке — зверь зарычал. Анна улыбнулась ему. Откинула руки. Запрокинула голову. Игриво выгнулась грудью вперёд. Лязгнули зубы, витой шнур треснул и разлетелся. Колыхнулась, радуясь воле, высокая грудь. Рыжие кудри сплелись с серой шерстью. И лишь в последний миг, когда затрещал, расплетаясь под когтем пояс на юбке — потянулась и поцеловала зверя. Прямо в чёрный нос, возвращая мужу человеческий облик.

— Когда нибудь, не успею, — пробежала мысль. И исчезла, растаяла, растворилась. Потом вернулась — лениво, искоса. Когда объятья разжались, мир перестал вертеться в глазах колесом, а небо и земля — вернулись на прежнее место. Тогда Рейнеке с ленивым изумлением заметил, что день тянется к вечеру, а лес по прежнему пуст, лишь кричит и бьёт крыльями вспугнутая их неистовством птица. А Анна рядом, сидит, потягиваясь и приводя в порядок себя. Медленно, плавно, благословляя литвинок и придуманные ими валики под попу. Анна таскала их не для придания юбке должной шаловливости — с ней у Анны и так был полный порядок, а потому что в таких местах удобно прятать всякие нужные вещи. Типа итальянского стилета или запасного шнура — вдруг, как сейчас, подвернётся шанс взыскать кое-какую задолженность с серого обормота.

Заскрипели ремни. Лязгнула пряжка. Новая форма была к лицу ему — Рейнеке, бывшему юнкеру, теперь лейтенанту гвардейской пехоты. Впрочем, он в отпуске сейчас. Формально. Фактически...

Рейнеке огляделся еще раз, втянул носом воздух.

Огорченно кивнул:

— Ничего.

Одни деревья кругом.

Анна промолчала. Точно, лес и лес. Деревья шумят на ветру. Десять чёрных, изъеденных временем исполинов. Девять — вокруг, на четыре стороны света. И десятый, узловатый и кривой — между ними.

** **

— И тем не менее… — это было сказано уже потом. Ближе к ночи, когда плеснула тьма за высокими окнами и толстыми ставнями городка. Закат отгорел, зажглись в комнате свечи. Катаржина и Анна секретничали. Формально — горничная готовила их милость баронессу ко сну, фактически — фактически, причесаться Анна и сама могла а вот посекретничать им двоим было надо. О делах важных — в данном случае даже не о мужиках. О тёмном лесе на окраине маленького имперского города на границе. О лесе, в котором ничего нет. О лесе, одно упоминание о котором пугало местных удальцов до ужаса. О лесе, в котором месяц назад бесследно исчез имперский курьер с важными документами. Въехал за полночь, когда светила луна. А поутру нашли лошадь без всадника.

— Там ничего нет. Мой бы учуял, — говорила Анна переплетая волосы. Катаржина кивнула. Рейнеке — это серьёзно. Если бы что было — унюхал бы. Хоть из-под земли, была в их совместной жизни и такая операция. Но… Себе в таких делах кудрявая доверяла тоже...

А потому Катаржина спустилась вниз. Отловила мужа. Ханс Майер сидел на кухне, здоровый что твой медведь— или лось, хотя последнее сравнение ему очень не нравилось. По понятным причинам, при такой веселой жене.

— Слушай, дорогой, надо будет поработать, — проворковала она, прижимаясь к его плечу. Добродушный гигант посуровел. Разом и вдруг. Дёрнулся, налился алым, шрам на заросшем лице. Катаржина потянулась, ласкаясь, потерлась высокой грудью о ему о плечо. Ошибка. Стукнул о стол пудовый кулак, полумесяц шрама на лице с алого стал багровым. Какая, мать вашу, может быть работа у мужниной жены на ночь глядя? Ой… подумала Катаржина, сообразив в какие рога сложились у мужа в голове она, ночь и работа.

А потом сонные улицы городка проснулись от криков, буханья сапог и истошного женского визга. Горожане вскакивали, почтенные бюргеры, ворчали, захлопывали ставни, ругая на чем свет стоит дуру безмозглую и её не менее безмозглого дурака, их почтенные жены — ворчали тоже. На дуру, не умеющую вправить мужу ум. Ласкою или — на худой конец — сковородкой с удара. Храбрые высовывали на улицу нос, любовались на Катаржину — мельком, уж больно быстро она бежала, и — тоже мельком — на Майера нёсшегося сзади с топором в руках. На этом их храбрость и кончалась, видом бывший солдат был страшен настолько, что в щели попрыгали не только любопытные, но и стража. Истошно вопящая парочка пулей пролетела по улицам и скрылась в лесу. Том самом лесу, шумящему листьями под ночным ветром.

В зарослях Катаржине пришлось сильно сбавить ход. Лес шумел, сучья цеплялись, царапали кожу острые кусты. Позади ругался и стучал сапогами бешеный муж. Хорошо хоть буян пять лет назад, в стычке с кроатами повредил ногу и теперь бегал вполовину не так быстро. Матюги и хриплое дыхание остались далеко позади, лес шумел. Катаржина шла наугад. Острый сук зацепился за юбку, затрещала ткань. Куст будто подкрался, хватил шипастой веткой по груди. Она рванулась и, оставив позади на кустах клочья юбки кубарем вылетела на поляну. Ту самую. Лязгнул под ногами медный стакан — остатки Аниных с Рейнеке посиделок. Могучий дуб шумел, кивал ветвями посредине поляны. Кора его — узловатая, чёрная в свете луны. Сучья, как руки, свисают вниз. Светлячками — мерцающим тёмным огнём светятся дупла.

— Свят, свят, свят, — поежилась на миг Катаржина. Шагнула назад. Узловатая ветвь изогнулась, хватила под ногу. Сухая, чёрная ветвь, вся в коре, как кровавой коросте. Вторая змеей прянула вперёд, как живая. Дернула, захватила, обвилось вокруг поясницы, Дёрнуло вверх. Ноги оторвались от земли. Катаржина заверещала. Сучья, как лапы зверя, тянули её прочь от земли, вверх, к стволу, прямо в пасть горящим неживым огнём дуплам.

За спиной — мат, ругань и топот сапог. Потом свист. Тяжёлый, разрывающий воздух, свист брошенной стали. После ранения бегал Ханс Майер плохо. Зато метать умел хорошо. Плотницкий колун взвился в воздух, пролетел, вращаясь, поляну и с маху снёс чёрную ветвь. Катаржина упала — на руки, извернувшись как кошка. Майер прыгнул вперед, топор в руках поднялся и опустился. Треснула и упала ветвь. Отлетел сук. Другой. Дуб затрещал, зашумел листьями — ветки взлетели вверх, как чёрные руки. И вдруг, внезапно вспыхнул фонарь и голос из за спины пригвоздил их всех к месту.

— Что пристал ты к дереву? — Проревел он. Замерли все, даже дуб затих — ветки замерли неподвижно.

На поляну вышел Рейнеке. Во всем блеске офицерской формы, при шпаге и орденах. И Анна с ним — баронесса фон Ринген шла с мужем под руку. Майер вытянулся, неуклюже отдал честь.

— Эт, ваша милость не просто дерево. Это дуб.

Протянул тот, будто это что-то объясняло.

— Или ясень. Неважно. Неважно, что есть, важно, — новый удар топора, сыплются вниз новые ветки.

— Важно, что будет, — Закончил фразу рядовой и умолк, переводя дыхание. Рейнеке кивнул.

— И вправду. То ли ясень, то ли бук, то ли дуб. Кровать себе делаешь, рядовой?

— Точно так.

— Хорошая, наверно, кровать получится. Только… Рейнеке оглядел дуб пристальней, показал пальцем на дупла, — вот те буркалы сначала стеши. А то, будто глаза чьи на нас пялятся.

Дуб зашумел, дождем посыпались на голову желтые листья. По темному стволу пробежали складки — волной. Дупла втянулись. Погас, спрятался зеленый огонь. Рейнеке и Анна засмеялись — хором. Потом Анна подошла, погладила кору. Ласково так.

— Похоже на чистосердечное, — проворковала она, так, что Рейнеке на миг заскрипел зубами, — Но ты вправду дуб. Ну что, звать лесорубов, или сам скажешь, где документы? И на кого ты, деревянный, работаешь?

В ветвях раздался скрип, потом треск. Похожий то-ли на ругательство, то-ли на чей-то гимн.

Рейнеке достал бумагу, откашлялся и с важным видом прочел абзац-другой из «наставления мастеру за лесопилкой» .

Скрип испуганно стих, ветки замерли.

— Подождите. — короткий окрик. Еще один. Катаржина успела встать на ноги. И колун брошенный подобрать. Видок — кудрявые волосы смяты и встрёпаны, платок улетел, грудь рвётся из порванной шнуровки наружу. В лунном свете белым — крутое бедро. И топор в руках блестит ледяной, убийственной сталью.

— Вообще-то она добрая у меня, — ласково ухмыльнулся Майер в усы.

Катаржина проходя улыбнулась.Коснулась плеча свободной рукой. Нежно так. И повернулась, к мужу задом, к дубу передом. Сказала сердито:

— Ага. Добрая я. Обычно. Тока сейчас настроение не очень. Один деревянный мне юбку порвал. Совсем почти новую. Так что… — Катаржина присмотрелась, хмыкнула.

— Я вас, козлов, носом чую. Майер, милый, вот этот сук мне сруби, — и ткнула обухом в переплетение ветвей внизу, на уровне пояса.

— Сейчас, — Майер с Рейнеке дружно оскалились, шагнули вперед. Сверкнула сталь. Дуб заскрипел, замахал ветвями — будто заныл. Жалобно так, умоляюще. Треснуло, затрещала деревянная плоть, кора разошлась, выплюнув людям под ноги холщовую сумку.

Лязгнул медный замок. Прошелестела бумага. Анна пролистнула несколько листов, посмотрела на печати. Кивнула. То самое. Сумка имперского курьера с документами государственной важности.

— Дело сделано, — Майер обнял жену. Та выпустила топор, кивнула. И улыбнулась ему. Маленькая фигурка почти утонула в его лапище. И они пошли с поляны прочь, оставив за спиной Рейнеке и Анну. И одно хитрое дерево — то ли ясень, то ли бук, то ли дуб — в поисках верного ответа на вопрос: на кого ты, мачта, работешь ?

Ушли, впрочем недалеко. До первого поворота, до первого ствола — уже не дуба а нормальной березы. Где поцеловались. От души и за успех операции. Потом ещё раз. И ещё. Потом здоровому Майеру надоело нагибаться, он подхватил жену на руки, обнял, стиснул в могучмх руках. Но не рассчитал, раненная пять лет назад нога подвернулась. Гигант рухнул, сумев обернуться спиной вниз уже в полете. Катаржина приземлилась сверху. Как кошка — на все четыре. Майер чертыхнулся, охнул, попытался встать. Руки, ища опору, поднялись вверх. И нашли, да только вставать тому сразу расхотелось. Уж больно ладно легли в ладони Катаржинины груди. А в её пальцах щёлкнула пряжка солдатского ремня.

— Погодь. А зачем мы с погоней огород городили? — прервал он ее, чувствуя как вспыхивает и плывет по венам темное пламя.

— Для конь… Этой как ее конспирации… — Катаржина чертыхнулась. Дернула пряжку, — Интересней так, — пояснила она. Пряжка, наконец поддалась и обоим стало не до вопросов. Насчёт "закрытых ставен" и "швейцарского манира" Катаржина безбожно врала. Шрам ее ничуть не пугал. Сама же его мужу пять лет назад и нарисовала.

— Так на кого же он работал? Этот, то ли ясень, то ли пень, то ли дуб? — Спросил Рейнеке жену. Уже потом, дома. В комнате, на втором этаже снятого ими особняка. Горел камин, трещали, плевались теплом и терпким смолистым дымом поленья. Анна сидела за столом, писала, покрывая мелким бисерным почерком лист за листом. Рейнеке чистил оружие. Скрипело перо. Вжикала сталь, скользя по точильному камню. Город спал за окном. Вдали шумел лес — теперь уже безопасный.

Анна закончила писать, поставила точку. Потом зачеркнула, смешно ойкнув — в заголовке ж не ставится. Махнула рукой. Точка была большая, жирная. Муж подошел, посмотрел, обнял.

— За кляксу сойдёт, — прошептал он ей на ухо. Анна присыпала бумагу песком, отложила. Повернулась к мужу:

— На Хмеля работал. Теперь на нас.

— На кого? — Рейнеке удивился. Анна пояснила:

На Хмеля. Хмельницкого то бишь, или как там его. Новоявленный герцог Запорожья и прочих хрен-найдешь-на-карте краев. Он новичок, гребёт себе кого ни попадя. Вот его агент нам и попался. Быстро и глупо. Жаль, я надеялась на Московита. Но увы. Да и соловецкие — люди серьезные, их чуды — тут Анна споткнулась на странном слове — нам не по силам. Пока.

Рейнеке клацнул зубами, показывая всю ложность данного утверждения. Анна улыбнулась. Может быть. Будущее покажет. А сейчас… Бумаги осмотрены, подписаны и отложены, дела — сделаны и до рассвета ещё далеко.

Тянул грудь корсет — богато вышитый, глухой, парадный. На дело Анна ушла с приёма у коменданта. В ее честь. Но он был гораздо скушнее, чем то, что потом. А остаток ночи… Анна протянулась, разведя в стороны тонкие изящные руки. Золотыми искрами — пламя в ее волосах. Белым жемчугом по алым, манящим губам — ласковая улыбка.

— Помоги со шнуровкой, милый..