УРОДИНКА

(Ностальгия)

Как я любил слушать полую воду! Особенно в безлунную ночь. Бывало, выйдешь поздним вечером из хаты, сядешь на порог сеней, глянешь на мигающее крупными звёздами небо и долго-долго вслушиваешься в мерный, без всяких всплесков, шум бегущей по лугу воды. Иногда мысленно рисуешь её широченный поток, завораживающий до головокружения. Он действительно был широченный – до сотни, а, может, и больше, шагов.Справа по течению поток прихватывал огороды кочетовцев, а слева, под крутым берегом, спокойно прошивал длинную полосу высокого кустистого лозняка вперемешку с редким ивняком. Наши умельцы плели из лозы разной формы грубоватые, а нередко и весьма казистые, с цветными и белыми полосками, корзинки и лукошки. А мы, детвора, выбирая нетолстые лозинки, вырезали из них свистульки. Даже не видя потока воочию, представляешь себя на берегу и мысленно всматриваешься в него до тех пор, пока не ощутишь, что тебя начинает тянуть в обратную сторону. Тряхнув головой и отогнав от себя этот чудный морок, встаёшь, с хрустом потягиваешься и идёшь почивать. Вот отшумела полая вода, и мы, сельская детвора, натянув на ноги галоши, чуни или резиновые сапожки, набросив на себя кое-какую одежонку, в общем, у кого что находилось в те светлые, но совсем не богатые всякими пожитками послевоенные годы, валом валили на широкий луг, который был когда-то руслом полноводной реки Потудани. Там нам попадались желтовато-коричневатые «чёртовы пальцы» – остатки живущих в невесть какие времена белемнитов, страшно похожие на винтовочные патроны, – они сразу же исчезали в наших карманах. Но с бόльшим упоением подбирали мы самых разных цветов мелки, обкатанные водой. Девчонки несусветно визжали, делились друг с другом находками, а мы, будто умудрённые, снисходительно на них поглядывали и потихоньку ковырялись в уже подсохшей грязи. Потом мы этими мелками разрисовывали стены хат, всё равно обхлёстанных и обшарпанных буранными снегами и весенними дождями. Взрослые только головами покачивали, но не ругались, ждали тёпленьких дней, чтобы обновить побелку, чаще всего – к пасхальным дням, если праздник Воскресения Христова выпадал не слишком ранним.На полях уже радостно зеленела озимь, на береговых склонах луга из-под прикатанной снегом прошлогодней травы кое-где пробивались ростки новой, а на сельских выгонах проклёвывался вездесущий спорыш. Мы, разновозрастная детвора, не могли дождаться, когда же запарует земля, чтобы сбросить обувку, которая за осень и зиму всем опостылела, и гонять босиком чуть ли не до первых заморозков. Наступил канун Благовещения. Бабушка приготовила дежу с опарой и поставила её около теплой русской печки. Ага! Завтра она напечёт жаворонков, а в одном из них кому-то попадётся счастливая копеечка, тайком от нас спрятанная в тесте. Умотанные за день, мы с сестрёнкой сладко дрыхли, досматривая самые интересные предутренние сны.- Гри-иш, Ва-аль, просыпайтесь. Светает уже. Сегодня солнышко играть будет… Ну, кто меня просил разбудить вас до свету? Быстро продирайте глаза и – умываться! Вообще-то бабушка у нас была золотая, низенькая расторопная полнушка с головой, щедро обсыпанной серебром седины, умными глазами, но почему-то всегда скорбно поджатыми губами под горбатеньким носом. Она редко когда отчитывала меня или сестрёнку, а чаще, нахмурясь, грустно качала головой и огорчённо поглядывала на обоих, и тогда мы, пристыженные, утихали на какое-то время. А вот мамка, когда была с нами, могла за шкоду и верёвкой отходить, чтобы впредь неповадно было. Ну и что? Почешешь отпоротое место, похнычешь для порядка и – опять за своё же. Но мамка теперь была далеко, она после рождения прижитой от отчима Шурочки уехала к нему на Донбасс и время от времени присылала нам письма и посылки с городскими гостинцами. Сегодня же бабушка сдернула с нас одеяла, шлепнула по тёплым бёдрам и прикрикнула:- Вставайте, шлёндры! Вечером никого не уложишь, а утром – не подымешь. Всё Царство Небесное проспите! Солнышко сейчас выглянет! Нас с полатей как ветром сдуло. Быстренько умылись, натянули я – рубашку и короткие штаны, а Валя – платье, и бегом к ещё голому серебристому тополю, что с незапамятных для меня времён рос за хатой у глухой стены. Сестрёнка, подбежав к стволу, остановилась. Она росла угловатой девчонкой с выпирающими ключицами под воротом сатинового платьица, прямыми волосами, заплетёнными в торчащие по сторонам косички с красными ситцевыми ленточками, и уже еле заметным шрамиком на щеке под левым глазом, который я ей случайно оставил прошлой осенью, разбрасывая острыми вилами навоз на огороде. Глаза её с широкими зрачками немножко выдавались вперёд. А позже мы узнали, что она была близорукой, отчего средненько училась в школе. Совсем не разбирала, что учителя писали на доске, а сказать об этом не решалась. И вообще девочки в нашем селе были до крайности стеснительными. Помню, однажды, когда стал вести уроки пришедший недавно Николай Николаевич, Надя Прудникова, которая сидела со старшей сестрой Мусей за одной партой у окна, напустила лужу, потому что побоялась поднять руку и попроситься на улицу. Учитель её ругать не стал, но наказал нам при нужде говорить ему всё, а не терпеть до последнего. Я помог сестрёнке взобраться на нижнюю ветку, потом и сам подтянулся и уселся рядом с ней.- Не, — сказал я, — давай повыше, лучше видать будет.Умостились на более тонких ветвях и уставились на восход. Краюшка солнца уже хорошо поднялась над землёй и действительно заиграла! Мы заворожённо смотрели на алую краюху, по которой, как волночки в полую воду, вздымались и опадали жёлтые, оранжевые, с прозеленью, голубые и ярко-фиолетовые ленточки, от которых невозможно глаз оторвать. Солнце играло и дарило нам минуты такой радости, что комок застревал в горле. И даже не сразу услышали, что нас зовёт бабушка: — Валь, Гриш, хватит уже глаза портить, слезайте. Я жаворонков напекла…И, правда, на солнце уже больно стало смотреть. Я спрыгнул с нижней ветки на землю и помог младшей. Мы влетели в кухню и – на лавки за стол.Вместе с бабушкой мы чинно, а не так, как после голодных лет хватали и глотали, чуть ли не жуя, позавтракали жареной картошкой со сваренными вкрутую яйцами, а потом принялись за свежих жаворонков с молоком. Съели по одному – копеечка никому не попалась, по второму – тоже. Я уже потянулся за третьим, но почувствовал, что не осилю. «Ладно. Ще нэ вэчир…» — как любила повторять моя бабушка. Ещё попадётся…Солнышко уже порядком поднялось, и мы вышли на улицу посмотреть, как парует земля. Над чёрным огородом, вскопанным мною осенью, туман прямо клубился, поднимаясь чуть ли не до колен, а над дорогой – пониже, но всё равно завораживал. А нам было главное – сбросить обувку и пробежаться босиком. Но бабушка пока не разрешала:- Хай отпарует, тогда… Вдруг её как толкнуло что. Она резко повернулась и уставилась в конец улицы, за народный дом – так у нас сельский клуб назывался. Там чуть ли не по колена в туманном мареве плыла тонкая девичья фигурка. Вот она миновала нардом, прошла склад запчастей для эмтээсовских тракторов и направилась к бабке Матрёне, крючконосой, с выдающимся вперёд острым подбородком. Та сидела, опираясь двумя руками на клюку, а выпрямиться ей небольшой горб мешал, на завалинке своей хаты. Девочка подошла, поклонилась и протянула к ней ладошку. Но бабка Матрёна вскочила, как ошпаренная, замахнулась на неё клюкой из скрюченной коряжины и закричала:- Кыш, кыш отсель, уродина! Развелось вас, побирушек, как клопов у хате. Вон пошла, самой жрать нечего! – и ещё раз махнула клюкой.Девочка развернулась и, заметив, что мы стоим у порога, пошла к нам. Так же, как и Матрёне, поклонилась и, сложив ладошку лодочкой, медленно и робко протянула её к бабушке. Мы с сестрёнкой ошеломлённо смотрели на чудо-девочку и гадали, человек ли она? Лицо её было похоже на тыкву-переводку, что состоит как бы из двух частей: со стороны цветка вырастает толстовато-круглым шаром, а у черенка – продолговатым цилиндриком. Вот и представьте себе такую тыковку с аккуратными ушками, высоким лбом, вздёрнутым, что у грудного ребенка, носиком, со щеками, которые запали так глубоко, как у ветхой беззубой старухи, и небольшим ротиком с припухшими губами. Верхнюю губу слегка выпирали и поблёскивали под нею краешками два широких резца. Распущенные волосы казались седыми, нет – серебряными, и опускались ниже пояса. Чудные волосы! Но не это поразило нас больше всего, а глаза. Они у неё с крапинками зрачков были большие, почти круглые, и такие зелёные, как свежий берёзовый лист. На ней висело, по-другому и не скажешь, прямое, с рукавами, и длинное, до щиколоток, чистенькое платье, сшитое из хорошо отбелённого домотканого полотна. Через плечико переброшена тощая, но аккуратная и тоже чистая холщёвая сумка с широкой лямкой. Там, где должна бы выпирать грудь, угадывались маленькие кочечки, еле-еле оттопыривающие ткань, у моей сестрёнки они и то уже больше были. А ручки и ножки такие тоненькие, будто лозинки с нашего луга.Бабушка тоже поклонилась ей и пригласила в хату. Та кивнула и медленно поднялась по деревянному крылечку в сени, а мы с сестрёнкой в очередной раз поразились тому, что она не оставила следов на ещё влажноватой земле, и босые ступни у неё белели, как только что вымытые. Поставив ей борща с куриным крылышком и отрезав ломоть хлеба, бабушка налила в кружку молока и положила рядом с ней два жаворонка. Уродинка (быстро же запало это имечко!) медленно съела борщ, обсосала крылышко, положив косточки в глиняную миску, и принялась за молоко с жаворонком. А мы с сестрёнкой, стоя у печки, смотрели на неё со спины. Вдруг у девочки на зубах что-то скрежетнуло, она быстро поднесла левую руку ко рту и вытащила копеечку. Вот кому она досталась! Девочка очистила её от крошек и аккуратно спрятала в холщёвую сумку. Допила молоко и в ту же сумку отправила второго жаворонка. Уродинка поднялась, поклонилась бабушке и пошла в горницу. Бросила взгляд в Красный угол, где висели иконы Богородицы «Знамение», по правую сторону от неё – Николы Угодника, а по левую – первозванных апостолов Петра и Павла. Лики Девы Марии и Спасителя обрамлял серебристый чеканный оклад, забранный стеклом. Другие иконы были попроще, но тоже в глубоких рамках и остеклённые. Поверху бабушка украсила их длинным, расшитым вручную, рушником с затейливой бахромой, а перед ними теплилась лампадка. Девочка встала перед образами на колени и о чём-то долго молилась, изредка осеняя себя крестом и отбивая поклоны. Потом она встала, еще раз низко преклонила голову перед образами, поклонилась бабушке и молча вышла из хаты.- Она что, немая? — спросила Валя бабушку.- Наверное, — ответила она, пожав плечами.- Ба, а чего она такая тощая? – подал голос и я.- Эх, детки… На подаяния Христа ради не раздобреешь, – горько сказала бабушка. Уродинка пошла не по дороге, чтоб заглянуть ещё в какую-нибудь хату, а по оставленной с осени тропке через наш огород, заборами в нашем селе люди не отгораживались, направилась к кузнице, потом дальше, к скотному двору и вдруг пропала, словно спряталась. Бабушка поглядела-поглядела ей вслед, приложив руку ко рту, будто собираясь взять его в горсточку, и вздохнула:- Чует моё сердце – непростая это девочка, ох, непростая… А то, что помолилась у нас – хорошо, дюже хорошо. Ну, ладно, давайте в школу собираться, пора уже… На Красную горку, через неделю после Пасхи, все, кто мог ходить, потянулись на кладбище, чтобы помянуть усопшую родню. Мужики, не чокаясь, выпивали, закусывая салом и домашней колбасой с куличами, а бабы и дети расселись по разные стороны могильных холмиков, перекатывая друг другу сваренные вкрутую и окрашенные, чаще всего луковой шелухой, яички, а потом обмениваясь ими с соседями. А мы, детвора, стали выяснять друг у друга, чье пасхальное яичко крепче. Зажимали его в ладонях, чтобы только острый носик выглядывал, а кто-то бил по нему тоже остряком. У кого скорлупа пробивалась, тот отдавал яйцо тому, чьё оказывалось более крепким. Вот такой меной мы занимались – чужое-то вкуснее казалось. Кое-кто пытался хитрить, заливая освобождённую от белка и желтка скорлупу воском, а кто-то – вообще надуть, подсовывая деревянное, выточенное и отшлифованное просеянным через ткань битым красным кирпичом, а затем окрашенное. Это мы переняли у наших механизаторов, которые, не имея другого абразива, добавляли в кирпичную пыль машинное масло и притирали этой смесью клапана тракторных двигателей во время ремонта. Но таким хитрецам, несмотря на праздник, доставалось не только от нас, от их родителей тоже. Когда и как на кладбище появилась Уродинка, никто не заметил. Она пошла между могилками, а бабы угощали её кто порядочным ломтиком кулича, кто – парой пасхальных яичек, а кто и кусочком свинины или куриным бёдрышком. Был тут и странный парень Тимоха. Он, радостно улыбаясь, подошёл к девочке и предложил ей стукнуться яичками. Она тоже улыбнулась и подставила, держа в открытую, недавно поданное ей разноцветное яйцо. Тимоха несколько раз примерился, ударил и от огорчения скривился. Шмыгнув носом, подал разбитое Уродинке. Она его тут же облупила и, с прищуром глядя на Тимоху, съела. А то, крепкое разноцветное, протянула парню. Но он не взял, развернулся и побежал в село, помогая себе правой рукой, как пропеллером, а левой – поддерживая штаны. Той весной в нашем селе, вернее, на наших огородах и колхозных полях творилось что-то непонятное. Хорошее, радостное, но всё равно непонятное. В апреле и мае дожди выпадали, как по заказу, будто ворожил кто. Сады укутались в такую белую кипень, какой и самые старые деды не помнили. Поля полыхали зелёным пожаром: и озимые, и яровые, и травы бурно шли в рост. На огородах тоже всё цвело и благоухало, даже поливать не надо было. А всякие хрущи, медведки с белянками, капустницами, клещи и вездесущая тля, что каждый год теснилась на ягодных кустах, куда-то подевались. И сорняк только кое-где попадался. Бабы перешёптывались, то и дело осеняя себя крестом, а кого благодарить, кому в ножки упасть – не знали. Только моя бабушка, которую все почему-то считали ведуньей, обращаясь к ней по разным поводам, иногда улыбалась, покачивая головой, будто догадывалась о чём-то, но никому ничего не говорила. Когда сады покрылись завязью, бабушка взяла топор, сходила к кузнице. Дядя Никифор наточил его. Подала мне и говорит:- Сбегай в лес, поищи меж сухостоя рогулек, ветки у яблонь подпереть надо будет. Вишь, завязь какая рясная.- А у груши?- А что груша? Она у нас отродясь не плодила, и в этом году ничего не будет.- Ба, а почему?- Нету других груш рядом, вот на нашей и не завязалось ничего. — Но пчёлы-то летали. Я сам видел, как они над нею гудели.- Гудели. И что? От яблочной и вишнёвой пыльцы груше не родить. Яблонькам мы помогли – ни одна ветка не обломилась, а урожай был такой, что мы яблоками не только объелись, но и на зиму, как вишни, насушили – будет из чего взвар с сахарной свёклой варить. А к сушёным яблочкам и вишенкам бабушка ещё тёрна забросит, что мы с Валей осенью из урочища натаскаем. Уродинка проявлялась, а иначе и не скажешь, в нашем селе довольно часто. Однажды, в начале июня, я ехал к водопою верхом на невысокой буланой Монголке, её нашему колхозу оставили кавалеристы, когда гнали немцев зимой сорок третьего. Они выбраковали молодую кобылку из-за того, что одно копыто у неё было почему-то выше остальных. Хитрая была лошадёнка. Чаще всего она ходила ровно, но иногда, как сейчас, прихрамывала. Уже зная эту её слабость, всё равно ехал спокойно, даже не натягивал уздечку, а трензеля, которые тихо позвякивали, и вовсе оставил под нижней челюстью. Увидев Уродинку, которая появилась, как всегда, из ниоткуда, совсем отвлёкся. А Монголка, миновав уступ у дороги, оставленный скрепером, когда её ровняли, подогнула сразу обе ноги. И я, естественно, через голову хитрюги полетел в дорожную пыль. И тут в первый раз услышал, как смеётся Уродинка, – мне, хоть и сердитому, почудился такой нежный перезвон колокольчиков, что я замер. Опомнился, вскочил, отряхнулся кое-как и попытался снова усесться на Монголку. Да не тут-то было. Та всё время вертелась, задирая морду и уводя в сторону круп, не давала мне возможности даже за гриву уцепиться. Уродинка подошла, погладила кобылку по морде и легонько прижала её ноздри, показав мне взглядом, чтобы я садился. И, правда, я легко вскочил на хребет, поправил через голову уздечку и, сказав Уродинке «спасибо», поехал к колодцу. С тех пор упрямица стала слушаться меня, как никогда прежде. Даже конюх дядя Саша удивлялся:- И чем это ты Монголку так привадил, а?.. Домой я пришёл почти вместе с Уродинкой. Я – от конюшни, а она поднималась к нам по крутому берегу луга. Бабушка как раз кормила кур. Девочка подошла, посмотрела, как хохлатки под мудрым руководством молодого петуха, задрав головы, загребают в пыль брошенный им корм, и потянула бабушку за рукав, показывая ей на поле за Кочетовкой. А там женщины, прикрыв, я это знал, мокрыми платками носы и рты, гладили длинными верёвками колосья ржи. Уродинка будто спрашивала: «А что они там делают?»- А, — сказала бабушка, — озимь опыляют. Она цветёт, а ветра, чтобы завязь пошла, уже какой день нету…Уродинка понятливо кивнула и пошла в хату. Через окно мы увидели, что она снова стоит перед образами. Она ли вызвала это чудо, или просто пришлось так, но сперва подул тихий, а потом всё более сильный ветерок сначала с запада, а после – и с других частей света. И гулял ветер по нашим полям, пока не помог опылиться не только озимым, но и яровым хлебам.В этот раз бабушка выделила Уродинке не только творога, но и половинку сваренной курицы и несколько яиц. Сесть за стол, хотя бабушка ей предлагала, она отказалась. Провожая её за порог, бабушка низко, как никогда прежде, поклонилась девочке, а мне строго-настрого наказала держать язык за зубами.- Уши оборву! — пригрозила она. Перед самой Троицей я взял свою косу-семёрку (взрослым – маленькая, а мне – как раз), объемистое лукошко и сходил на луг, выбрал местечко, где трава меньше всего заросла щавелем и дудником, накосил её и принёс домой, чтобы припорошить полы в горнице, на кухне и в сенях. Валя сходила в лес и наломала всяких веточек, чтобы украсить иконы, окна и двери. А бабушка тем временем развела в ведре с водой свежих коровьих лепёшек, смазала этим раствором земляной пол в хате и посыпала его красным песком, что я загодя натаскал из неглубокой рукотворной пещерки у Богомоловского леса. В саму Троицу и стар и млад потянулись в Дубровку, соседний лесок с давно облюбованной пригожей полянкой и криничкой с холодной, аж зубы ломило, чистейшей водой. Шли из нашей Богомоловки, Кочетовки, Грачёвки и Леоновки – так в нашем селе гнездовья хат назывались, одно по фамилии канувшего в Лету барина, другое по кличке всем памятного буянистого мужика, а третье по какой-то примете. Из снеди несли, кто что мог: курятину, сало, жареные бараньи косточки с оставленным на них мясом, караваи хлеба, тут и наша бабушка постаралась – она замечательный хлеб пекла, все добром поминали, картошку, сваренную в мундирах, солёные огурцы и помидоры, что с зимы остались, квашеную капусту с антоновкой (ох и вкусная!). А одна молодайка принесла даже пару не уплетённых в студёную пору солёных арбузов, выращенных на собственном огороде (удалось попробовать – пальчики оближешь!). Ну и, конечно, в непрозрачных для посторонних глаз сумках, а то и просто в тряпице (чтоб участковый не углядел) прятались заткнутые газетными пробками бутылки и бутыли у кого сахарной, кто не пожалел, а у кого – свекольной мутноватой самогонки. По пути двое мужиков забежали в сельмаг и набрали на закуску селёдки и ржавой солёной хамсы, а детворе и молодым девкам – конфет-подушечек и пряников с печеньем. Пришла и Уродинка, но не со стороны лога, а из самого леска, тихонько присела рядом с нами и потянулась за картошкой.- Да ты мяса возьми, вон, курятинки, – подсказала ей бабушка. – Праздник-то нынче, и сквалыг нету. Бери, не соромься.Весь день до самого вечера пили самогон и квас, ели, гомонили, песни орали про Катюшу, синий платочек, тонкую рябину и, конечно же, – про камыш, который шумел. Всё шло, как всегда. Но вот Валет и Енька, вообще-то они Валерка и Женька, рождённые в один год матерью и дочерью от приблудного мужика, который исчез из деревни так же, как появился, что-то не поделили. Сначала они толкали друг друга в плечи, а потом пошли грудь на грудь. Но до кулачного боя не дошло, потому что из кринички вдруг забил фонтан, быстро поднимаясь всё выше и выше, а потом раздвоился, как змеиный язык, изогнулся и обрушил на Валета и Еньку чуть ли не по ведру студёной воды. Они ошалело отпрянули один от другого и недоуменно уставились на сельчан, кто это, мол, пошутил так?.. А мужики и бабы, да и мы, пацанва, за животы схватились. Дядя и племянник сняли рубахи, отжали их, вытерев головы и лица, и смирненько вернулись на свои места.- Ба, — шепнул я, — ба! Она приложила палец к губам, молчи, мол.А мне так хотелось сказать ей, что я заметил, как Уродинка сделала что-то непонятное правой рукой, как знак подала… Июнь – пора сенокосная. Почти все школьники нашей неполной средней, от десяти лет и старше, на каникулах помогали колхозу заготавливать корма на зиму. Не задаром. Я, например, тем летом заработал, правда, не только на сенокосе, четыре чувала отборной пшеницы. Бабушка аж прослезилась, когда мешки с зерном сгрузили во дворе. Поцеловала меня в макушку:- Кормилец ты наш… Мы уже свезли всю луговую траву в силосные ямы, а мужики обкосили лесные окраины. В один день, ближе к полудню, на небо стали наползать тучи, которые клубились, как дым от костра из сырого хвороста. Учётчик озабоченно посматривал вверх, отправляя нас одного за другим распрягать волов и загонять их в хлев, а самим расходиться по домам, мол, сильная гроза будет. А я не послушался, захотелось Кольку Сафонова обойти, мы с ним наравне сегодня были, и опять погнал своих резвых к Богомоловскому лесу. Над Вороёвкой уже громыхало вовсю, но я только подхлёстывал животин лозиной, чтоб бежали быстрее. Они споро поднялись на взгорок, я остановил их у кое-как накиданной копны свежей травы и, схватив вилы, начал бросать её в арбу. Только наполнил арбу до бортов, как из охвостья тучи посыпались крупные капли дождя. Делать нечего… Отвёл, не распрягая, волов к зарослям черёмухи, а сам уселся на пенёк под давно знакомой дикой яблоней, густая листва которой пока не пропускала воду. А дождь усиливался, вода уже не капала, а ливом лилась.«Вот… — подумал я, — обогнал Кольку…»Вдруг блеснуло и трескануло так оглушающе, что я свалился с пенька. Жутко заболела голова. Но, обхватив её руками, так и остался лежать под яблоней. Потом мне почудилось, что рядом кто-то есть. Открыв глаза, или мне только помáнилось, что открыл их, увидел Уродинку, словно выплывающую из тумана. Её матовое тело будто колыхалось из стороны в сторону, а лицо виделось ясно. Она молча и пристально смотрела на меня своими зелёными, с переливающимися искорками, очами. Протянув ко мне ручки ладонями вниз, она стала шевелить пальцами, будто нитки на домашнем ткацком станке перебирала. От её пальцев ко мне волнами полилось тепло, нежно ласкающее голову, шею, плечи… Тут меня утянуло в забытьё, а очнулся я, когда дождь кончился, и в небе опять ярко светило солнце. Еле поднялся, опираясь на пенёк, с которого меня сбросило грохотом. Голова кружилась, слегка подташнивало, как при сотрясении, со мной уже случалось такое однажды, когда я ненароком с тополя упал. И то, что я увидел впереди, заставило меня открыть рот и замереть. «А если б в яблоню?» – мелькнула мысль. Шагах в ста от меня дымилась осина. До грозы она была высокой, а сейчас большая часть её верхушки валялась на земле, а ствол молния расчахнула так, будто великан дрова колоть собрался. Пошатываясь, я, вымокший и облепленный массой от гнилых прошлогодних яблок, добрёл до арбы и в сердцах чёрта помянул. Как одному из моих резвых удалось стать в ярме рогами к арбе, ума не приложу. Заноза-то на месте! Постояв под жарким солнцем и немного уняв дрожь, вытащил за кольцо стальной прут, освободил вола и попытался развернуть его так, чтобы снова запрячь, как надо. А он упёрся, как… ну, как вол! Стоит, расставив ноги, и не двигается. Пришлось хорошенько огреть его хворостиной. Он сдвинулся, да так, что наступил мне на левую ногу. Я взвыл, трахнул его кулаком по загривку, но слёзы таки выступили. Кое-как мне всё же удалось водворить упрямца на место, поднять ярмо с дышлом и вставить занозу. Но о том, чтобы догрузить арбу до нормы, уже не думал. «Обогнал Кольку!» — ещё раз обругал я себя.Медленно подъехав по хорошей грязи к силосной яме, я заглянул в неё. Витьки, что водил старого мерина, утаптывающего траву, там, конечно, не было. А конь мирно лежал, откинув голову, и, наверное, спал. Сбросив траву на край ямы, погнал волов к хлеву, распряг и пустил их в стойло. А сам, хромая, поплёлся домой, благо, хата недалеко. Бабушка достала из погреба кусок говядины, отрезала ломтик и, приложив к оттоптанному месту на ступне, плотно затянула чистой тряпицей. Накормила меня и отправила спать. На другой день я на работу не пошёл, отлёживался на полатях. Голова слегка кружилась, нога саднила так, что я покряхтывал, ворочаясь с боку на бок. На кухне гомонила бабушка. Мне было интересно, кто к нам в гости заглянул, но вставать не хотелось.А через какое-то время в горницу заглянула Уродинка, перекрестилась с поклоном на иконы, а потом посмотрела на меня своими зелёными глазищами, улыбнулась и, осенив меня крестом, вышла. А я как провалился, уснув без задних ног. …И привиделось мне, что мы опять в Дубровке, как на Троицу, а Уродинка обходит всех, нет, не обходит, а как бы парит над зелёным покровом полянки, и каждый с поклоном подаёт ей то из еды, что попадает под руку. Я вижу девочку сбоку, но её зелёные, странно поблёскивающие и широко распахнутые глаза, глядят прямо на меня. И кто-то будто нашёптывает мне: Просящему ни в чём отказа нет, И в каждом сердце вера – гость желанный. Она пришла, чтобы остаться с нами Девчонкою немой, лучом зари, Что так же просто с Богом говорит, Как холодит вода, как греет пламя… (Стихи Ирины ака Lita Зауэр)Я тоже хочу подать ей хоть что-нибудь, но всё от меня почему-то далеко, не дотянуться, и что-то мешает мне – руки не слушаются, висят, как космы ивы в тишь. Но силюсь всё-таки хоть хлеба кусочек взять, а у меня не получается, и я злюсь на себя, злюсь до того, что начинаю стонать…- …Гриша, внучек, проснись, — тормошит меня бабушка. – Нога сильно болит?- А? – прокинулся я.- Нога болит, спрашиваю?- Ой, ба, сон какой-то непонятный…- Ладно, это только сон. Уже закат скоро, вставай, хоть поешь что-нибудь. Я допрыгал на одной ноге до стола в кухне, опустился на лавку и спросил:- А что, ты Уродинку обедом кормила?- Аль на тебе креста нет? Не называй её так! Веснуха она, Божий человек… Нет, не стала она обедать, взяла только краюху хлеба, немного творогу и два яйца свежих. Да соли щепотку я ей отсыпала. А потом она на тебя глянуть вздумала. Что делала? — Осенила меня крестом и вышла.Бабушка тоже мелко-мелко троекратно перекрестилась:- Дай Бог ей здоровья…После ужина я и не заметил, как, вставая, опёрся на оттоптанную дурным волом ногу, но боли не почувствовал.- Ба, нога не болит!..- Ну и ладушки, завтра опять по наряду пойдешь.- А можно, я на улицу…- Иди уж, иди. Присмотри за Валей, она тоже там, с подружками.В тот вечер в нардоме крутили кино. Что-то про балет, или просто эпизод там был такой. Киномеханик приезжал редко, и такие вечера были для нас праздником.Рубля на билет у меня, конечно, не нашлось, но я выбрал местечко среди ребят и девушек, чтобы смотреть кино через окно с улицы. И видно, и слышно было, как в самом зале, только переплёт немного мешал. Ксюха, уже взрослая, но некрасивая, лупоглазая и коротконогая толстушка с Кочетовки, бесшабашная певунья и плясунья – частушки с матерком такие выдавала, что у всех уши вяли, – вдруг загомонила:- Ой, бабоньки! Гля, как он её крутить, за бока держить… на руках носить… над головой поднял… Обнима-а-ются! И как они… Я б не вытерпела! — выпалила она, наконец, переступая с ноги на ногу, будто саман месила. Сзади кто-то хихикнул. Я оглянулся – Уродинка! Тоже с нами кино смотрит.Не знаю, как или чем объяснить, но осенью Ксюха вышла замуж за тракториста из соседней деревни, он у нас от МТС работал, зябь поднимал. Уж не Уродинка ли руку приложила?.. Тимоха был парень хоть куда. Сильный, косая сажень в плечах, лицо круглое, всегда слегка чему-то удивлённое, выбеленные солнцем и непослушные волосы как-то непонятно курчавилсь, глаза большие, серые, нос с еле заметной горбинкой, а губы алые, как у девушки, и всегда с налётом улыбки. Из его правой ноздри постоянно выглядывало что-то зелёное, будто туда гусеница залезла, но вся не поместилась. В селе о нём говорили, что он малость блаженный, потому и в армию не взяли. Но работать он любил, никогда не отлынивал от любого наряда, что ему загадывали бригадир или сам председатель колхоза. Человеком он был, в общем-то, совершенно безвредным, но в полнолуние на него иногда находило что-то такое, отчего он вдруг мог взбрыкнуть и пробежаться по селу, подпрыгивая и вращая правой рукой. Мог и с малышнёй в прятки поиграть, а то и в догонялки, нарочно поддаваясь, чтобы тем необидно было. Взрослые парни над ним посмеивались, иногда подшучивали, но никогда не задирали, мол, что с блаженного взять. А Тимоха просто жил, и жизнь ему мáнилась сказкой, где человек может всё. Даже летать.Отец его погиб на фронте, и жил он с матерью в такой убогой, вросшей в землю, хатёнке с единственным подслеповатым окошком, что её можно было принять за соломенный курень. Собственно, соломой, политой по коньку густым раствором белой глины, у нас были покрыты почти все хаты, кроме зданий нардома, сельсовета и амбулатории, которые горделиво кичились, как парубок новым картузом, блестящими на солнце жестяными кровлями, окрашенными суриком. Однажды, Уродинка уже года два у нас почему-то не появлялась, Тимоха зашёл в правление. Оно ютилось у нас дома, а колхозную хату мадьяры в оккупацию сожгли.О чём Тимоха потихоньку гомонил со счетоводом, я не прислушивался, но к концу разговора кряжистый Никита Степанович, капитан, командир роты, дошедший до Берлина и привёзший из Германии вызывающую у всех зависть богато украшенную двустволку Зауэр, повысил голос:- Ты, вот что, Тимоха, заскочи ко мне денька через три, я постараюсь переговорить с председателем, и вопрос твой решим.- А Пал Семёныч не заругается? Никита Степанович поднялся, потянулся и прошёлся по горнице, едва заметно припадая на левую ногу – фронтовая рана иногда беспокоила:- Ну, что ты, Тимоха, кому ж помогать, как не тебе. Такого безотказного работника, как ты, ещё поискать надо. Ну, заходи! А через день после этой беседы Никита Степанович позвал меня и спросил:- Гриш, у тебя дел много?- А что?- Да Витька, дружок твой, забегался где-то, а мне Тимоха нужен. — Ладно, сбегаю, кликну, если дома. — Позови…Наутро, еле-еле забрезжило, нас, наверное, с десяток ребят, хоть сенокос закончился, а до уборочной страды ещё времени много было, опять позвали на наряд. — Вот, что, ребятки, запрягайте-ка своих волов. Поедете в райцентр на склад. Тимохе лесу на сруб выписали, привезёте и сгрузите там, где он покажет.- Иваныч, мы что, и грузить будем? – спросил Тихон, самый старший из нас.- Нет, Тиша, там свои грузчики есть. И погнал наш воловий караван в районный центр, а это тридцать километров с гаком. Поехал с нами и Тимоха, чтобы подпись свою поставить, где надо.Хату ему срубили быстро. Толокой, то есть всем миром, которую и перенимать ни у кого не надо было, потому как в приграничных областях что у нас в России, что в Украине, народы так переплелись, так сроднились, что говорили на понятном всем суржике – смеси русского и украинского. Да такими же суржиками по крови были, собственно, и сами люди. Так вот, на толоку пришли все, кто мог чем-то помочь – бревна ошкуривать, венцы сруба класть, стропила ставить, русскую печь сложить, сруб дранкой обить или намесить глины с мелкой соломенной резкой для обмазки стен и потолка. Побелить новую хату и покрасить окна, а двери у нас почему-то не красили, тётке Параске, матери Тимохе, тоже помогли. И новоселье они справили в самые зажинки – начало уборки ранних зерновых.Хлеб в последние годы удавался на славу, колхоз успешно выполнял и даже перевыполнял план хлебозаготовок, выручая менее удачливые хозяйства района. Многие на общих собраниях щеголяли в пиджаках и платьях, украшенных разными орденами и медалями, а председатель колхоза Павел Семёнович Ткаченко, бригадир трактористов Петр Васильевич Чернышёв и молодая звеньевая свекловичниц Вера Приходько гордо носили вместе с другими, менее значимыми наградами, ордена Ленина. Сверкающей медалью «За трудовую доблесть» хвастался и Тимоха. В школе только-только начались занятия. Я пришёл после уроков домой и увидел, что к скобе у крыльца привязан Буран, вороной жеребец председателя, с надетой на морду торбой с овсом. Он, который никого, кроме председателя и конюха к себе не допускал, покосился на меня своим лиловым глазом, глухо через торбу фыркнул и продолжил хрумтеть зерном.- Гриш, поди сюда, — позвал меня счетовод Никита Степанович. – Ты сильно есть хочешь?- Не-а…- Сбегай за Тимохой. Если дома, приведи его, он Павлу Семёнычу нужен.Павел Семёнович, грузноватый, с солидным животиком и ранней густой сединой, сидел тут же, за столом, где я обычно делал домашние задания, и, временами отдуваясь и хмыкая, читал, повернув газету к семилинейной керосиновой лампе, центральные «Известия». — Сгоняй, сгоняй, да живенько! – посмотрел на меня поверх очков председатель. Я кинул сумку с учебниками и тетрадками на табуретку, поставил чернильницу в кисете с завязкой на стол и побежал, благо – недалеко, он построился почти рядом с нами, через давно пустующий огород.- Тимоха! — прокричал я, не заходя в хату.Тот выглянул в открытое окно:- Чего?- Пошли скорей, тебя председатель кличет…В воскресенье утром конюх дядя Саша подогнал к Тимохиной хате председательскую линейку на рессорах и с крыльями над колесами, запряжённую быстроногой гнедой кобылой.- Видать, Семёныч что-то срочное Тимохе поручил. Раньше он никому свою линейку не доверял, – тихо проговорила бабушка. А уже после обеда Тимоха остановил лошадь у нашего крыльца. Но приехал не один. На линейке, сложив ладошки на коленях, сидела Уродинка.Но это была уже совсем не та Уродинка, да и не Уродинка вовсе. Прежними остались только серебряные волосы, зелёные глаза, аккуратный вздёрнутый носик, и платье, которое стало немного короче. Подросла Веснуха, поправилась – добрых людей везде хватает, щёчки округлились, порозовели и на них проявились ямочки-завлекалки, руки и ноги пополнели, и явственно обозначились соблазнительные груди. А что? Если ты сельский и тебе скоро тринадцать, то на такие перемены внимания не обращаешь? Бросьте! — Тим! – кинулась к нему бабушка. – Ты где Веснуху нашёл?- Здравствуй, Митревна! А на базаре. Гляжу – она. Говорю ей, поехали, мол, со мной. Она улыбнулась, головой кивнула и – шасть на линейку. Вот и привёз.- А жить где будет?- Да у нас и будет. Хата-то нынче большая!- Веснуха, есть хочешь? Та в ответ покачала головой – нет, мол. А Тимоха:- Я ей молока и булку на базаре покупал. Сытая она.И тихонько прошептал бабушке на ушко, но я услышал:- Замуж её зову… Бабушка удивлённо всплеснула руками:- Ну, Тимоха! Ну, ты и хват… А и правда! Дай Бог вам счастья и детишек крепеньких, да побольше…Бабье лето уже собиралось прощаться с нами, но погода была замечательной – сухой и солнечной. Тётка Прасковья обежала, наверное, всё село, зазывая к себе на торжество. Сын Тимоха женится! Да кого в жёны берет! Свадьба была широкой и шумной. На просторном Тимохином дворе, не стеснённом забором, сколотили на треногах столы, поставили широкие лавки. И ближние и дальние, радуясь такому важному и, к сожалению, нечастому в селе событию (война, будь она проклята!), нанесли готовых продуктов, домашней свиной колбасы, сала и зелени. А Тимоха вынес из погреба и поставил на столы деревянные кадочки с ядрёным квасом, его тётка Прасковья сбродила на ржаных сухарях, приправив мятой, чабрецом и другими пахучими, а заодно и лекарственными травами. Собрались почти все односельчане, пришла и бабка Матрёна. Места было достаточно, но она примостилась на лавке с самого краешку, ближе к дороге, прижав свою клюку левым локтем. Из хаты вышли жених и невеста. Тимоха вырядился в белую косоворотку и тёмные брюки, сшитые накануне доморощенным портным, а Веснуха появилась в том же, всем известном платье. Только волосы она заплела в косы и обернула ими голову, будто корону надела. Какая-то молоденькая девчушка, кажется, Лерка с Поздняковки, сплела ей венок из поздних лесных и полевых цветов, попыталась, выставив от напряжения язычок, приладить его на серебристую корону, но тот не держался. Тогда она положила венок Веснухе на колени и отбежала к своим подружкам. Моей сестрёнки среди них не было, приболела малость и, наверное, плакала потихоньку. Такое интересное зрелище пропустить!.. Посажёнными отцами у Веснухи был сам колхозный председатель Павел Семёнович, а у Тимохи – кузнец дядя Никифор, посажённой матерью невеста сама выбрала мою бабушку, против чего никто не возразил, а у жениха ею стала дородная тётка Настя, живущая аж на Вороёвке.Молодые сидели у торца центрального стола, чтоб отовсюду их видно было, и все стали ждать, когда же появится Зинька Рысина, секретарь сельсовета. Имя Зинька прилипло к ней с детства, так она отвечала всем, кто спрашивал, как её зовут. Она заранее предупредила, что поедет за бланками свидетельства и других бумажек в райцентр, так как их в её столе не оказалось. Да и свадеб давно не было. Но Зинька что-то задерживалась. Тогда Павел Семёнович, как подобает посажённому отцу и голове колхоза, взял вожжи в руки. — Наливайте! — скомандовал он.Он поднял стакан и начал речь:- Веснуха, мы тебя редко видели, мало, да почти ничего о тебе не знаем, но ты нам всем приглянулась. И мы рады, что ты выбрала в мужья такого красавца, работягу и хорошего человека.Тимоха! А ты, добрый молодец, не обижай жену, холь её и береги.Прасковья, низкий поклон тебе, что одна подняла такого крепкого мужика. Спасибо! Ну, молодые, счастья вам и радости! Живите, и, как говорится, плодитесь и размножайтесь! Он выпил, крякнул, вытер тыльной стороной ладони губы и гаркнул так, что все аж вздрогнули:- Горько! И посыпалось «горько» со всех сторон, а молодые как-то неуклюже поднялись и еле-еле коснулись друг друга губами.- Эх, Тимоха, что ж тебя ни одна девка целоваться-то не научила, — съязвил единственный на всё село гармонист дядя Вася. – Гляди, чтоб молодая жена от тебя не сбежала! И, растянув мехи трехрядки, грянул плясовую.Бесшабашная Ксюха, узнав о свадьбе, прибежала из соседней деревни, оставив ребёнка свекрови. Она выскочила из-за стола, развела руки, протянула долгое и высокое «И-и-их!» и пустилась в пляс. За нею потянулись другие девчата и парни. Хорошо, двор накануне тщательно подмели и пролили водой, а то пыли было бы! Не выдержал и Никита Степанович. Вышел в круг и, притопывая правой ногой, левую берёг, выдал неожиданно чистым и приятным голосом: Девок много, девок много, Девок некуда девать. Хомяков плетёть кошёлки, Повезём их продавать… И-е-э-х! Ксюха ещё не закончила отбивать дробь и орать матерную частушку, от которой уши невесты чуть ли не пламенем взялись, как подскочила на двуколке Зинька, осадив кобылу у самых столов. Солнце уже явственно клонилось к закату. — А вот и я! Что-о! Без меня начали, да я…- А ты доставай свои бумажки и – за дело! – перебил её Павел Семёнович. – Начальница, понимаешь…Зинька стушевалась, быстро поставила на свободное от мисок место чернильницу и разложила бумаги.- Та-ак! Жених Лопатченко Тимофей Кондратьевич. Невеста… Эй, невеста, тебя звать-то как? Веснуха зарделась, одновременно вздёрнула плечиком и развела руки.- Да немая она, ты что, не знаешь? – крикнул кто-то.- Погодьте, а как же я документ оформлю? Не напишу ж в свидетельстве, что жена немая…Веснуха подошла к Зиньке, жестом попросила ручку, бумагу и вывела печатными буквами: «Веснухина Василиса Гордеевна».- Ну вот! – радостно воскликнула Зинька. – Теперь мы знаем, что невеста у нас Василиса Гордеевна, а по фамилии Веснухина. Не-ет, теперь она Лопатченко будет…Моя бабушка малозаметно трижды осенила себя крестом.Зинька закончила оформлять нужные бумаги, заставила вместе с женихом и невестой расписаться и свидетелей, внесла сведения в большую и толстую конторскую книгу, длинно хукнула на гербовую печать и хлопнула ею по брачному свидетельству. Протянув его Тимохе, сказала:- Поздравляю! Теперь вы законные муж и жена! Схватив кем-то уже ополовиненный стакан с самогонкой, чуть ли не залпом выпила его, шумно выдохнула и протяжно выкрикнула:- Горько же! Теперь Василиса и Тимоха поцеловались по-настоящему. И в этот миг за окоёмом, над Богомоловским лесом, высоко поднялось багряно-алое зарево, в нем что-то сверкнуло, а следом послышался раскатистый и протяжный, но негромкий рокот. Мужики стали недоуменно поглядывать на чистое, с редкими перистыми облаками небо, а бабы – мелко креститься. Гроза? Откуда? Совсем непохоже…Но гроза всё-таки грянула. Василиса потихоньку отстранилась от Тимохи, её зелёные глаза засияли, над серебристой короной с треском заклубилось множество коротких красно-голубоватых молний, которые тут же превратились в чудный тёмно-зеленый венок из дубовых листьев. На небе со странным и тягучим звуком «Ви-и-у!» косо перечеркнули друг друга две яркие полосы, а платье Василисы стало превращаться в кипенно-белое, пышное, с широкой юбкой кружевное одеяние, над венком появилась сияющая и, не понять, как она держалась, полупрозрачная фата со шлейфом до пят. Передние резцы, что раньше выдавались под верхней губой, сами собой убрались, а у Тимохи пропала зелёная гусеница, как будто её в носу и не было. На его косоворотку улёгся тёмный, в полоску, пиджак, а на лацкане засверкала заслуженная медаль. Кто-то смотрел на это преображение во все глаза, а кто-то согнулся и зажал уши руками. Слишком уж звук от полос на небе был похож на полёт мины или снаряда, который и мне, тогда совсем ребёнку, навсегда врезался в память.Вдруг послышался тоненький, но звонкий голосок серебряного колокольчика, и на столе перед молодыми возникло белое блюдечко со сцепленными золотыми колечками. Все встрепенулись. Василиса взяла их, поднесла к губам и – то ли дунула, то ли поцеловала – разняла их. Маленькое она протянула Тимохе, а большее оставила в левой руке. Мы, замерев, следили за сотворённым на наших глазах чудом. Когда Тимоха уже почти надел кольцо на безымянный палец Василисы, бабка Матрёна вскочила с лавки, заполошно взвыла дурным голосом, схватила клюку и, дробно семеня, побежала к своей хате. Но, не пробежав и половины пути, она стала прихрамывать, как подбитая птица, взмахнула руками, невероятно высоко подпрыгнула и… превратилась в ворону. Клюка, покачиваясь маятником, чёрным пером опустилась в дорожную пыль. А ворона, пролетев к Матрёниной хате, села на тополь и время от времени глухо, тоскливо покаркивала. А свадьба продолжалась, гремя песнями и плясками. Дядя Вася уже несколько раз проиграл всё, что знал: и барыню, и матаню, и «семёновну», и польку, и кадриль, и краковяк, а Ксюха морила всех своими частушками, среди которых самой пристойной нашлась «У попа была коза… он на ней дрова возил…». Когда мы, уже в глубоких сумерках, возвращались домой, бабушка, обняв меня за плечи, горько проговорила:- Ох, грехи наши тяжкие… Вот как бывает, внучек. В одну хату счастье пришло, а другая – осиротела.

2009, сентябрь-октябрь