Месть

Розовые лепестки… Зелёные листья… Соломенная крыша… Ясеневые брёвна…

Острый луч закатного солнца – последний, слепящий, подобный червонному золоту, — косо перечёркивал двор и упирался в стену Храма. Словно заканчивающим иероглиф движением кисти написано — «Личность». Сочетание линий поднимающейся плавной дугой крыши и остро режущего луча. И личность – как сочетание – полна противоречий, сходящихся в одной точке. Душе.

Наставник поднял голову и слепо взглянул в небо. Пустые глазницы с зашитой кожей век, дрожащей невозможным плачем, искали солнце, искали тепло, искали благо.

— Ты это сделал.

Он не спрашивал. Утверждал. Не оборачиваясь на беззвучные шаги и сдерживаемое дыхание подошедшего. Он знал.

Человек с комком одеял опустился на колени за спиной ещё не старого, но уже безжизненно-уставшего учителя. Опустился, не оберегая посечённое тело. Кровь, жадно пронзающая наспех наложенные повязки, потекла частым речитативом, закапывая белый песок лаконичного сада.

— Сделал.

Дёрнулись под прижатым к груди грузом уставшие руки. И кулёк тряпок завозился, заходил ходуном, выпуская пухленькую ладошку. Пискнул. И — вздрогнул старик. Малыш захныкал, уверенно выбираясь из путаницы одеял. А старик, торопливо опираясь на искалеченные руки, погнал безногое тело на детский крик, на запах боли, на человеческое тепло. На ощупь, на понимание тяжести доли принял из ослабевших рук ребёнка. Слепо взглянул в свёрток, откуда сонно сощурилось личико. Лицо маленькой личности, чья судьба определилась косым пересечением двух взмахов кистей… двух взмахов мечей… двух сошедшихся линий – крыши храма и закатного луча…

Старик скривился, сдерживая крик, прижал ребёнка к сердцу.

— Кан Белый — Мастер Дома, – сказал он, склоняя голову.

— Я не искал звания первого…

— Это судьба, – снова склонился старик, — Тебе хватило понимания на чувство момента…

— Мне хватило силы… — горько усмехнулся воин.

Помолчали. Только кровь гулкими каплями поделила время на отрезки тишины.

— Хватило ли тебе мастерства убить его кратко? – с трудом спросил старик.

— Хватило, наставник Пат… — тихо ответил он.

— Хватило ли тебе мастерства убить её кратко? – дрогнул старик.

— Хватило… — ещё тише отозвался воин.

— Ты не тронул Сина… Тебе достало духа. Спасибо. Но хватило ли мастерства, чтоб он не видел смерти родителей?

— Не хватило, наставник Пат…

Старик замер. Ребёнок на его руках, признав значимого человека, повозился, устраиваясь удобнее, и прижался к тёплому плечу. Наставник опустил голову, щекой коснулся лба внука:

— Что прикажет Мастер Дома?

Воин тяжело поднялся на ноги. Здесь, в Доме, могут затянуться раны. Здесь, в Доме, не достанет свора идущих по следу. Здесь, в Доме, ты тих и светел, и наполнен музыкой всезнающего тростника, пережидающего сезон дождей… Здесь, в Доме, теперь живут гнев и боль.

— Ты – Мастер Дома Ждущих в Тростниках, – сказал он. – Я ухожу.

Угасающий луч, став алым, мазнул по надписи под крышей, словно бросил в спину уходящему хорошо знакомое с рождения: «Сердце добродетельного человека пребывает в покое, и поэтому такой человек не знает суеты»…

* * *

Старик сидел молча. Уже давно привыкший к темноте и слабости, он мог не прислушиваться, чтобы понимать, какое оружие собирают крепкие ладони внука. Вот почти бесшумно лёг нож в бамбуковые ножны, вот пересыпались дробным стуком дротики, зашуршала змеёй меж пальцев верёвка, звякнули, ложась в кармашки сумки, смертоносные пластины… Свистнул традиционный меч, проверяемый долгим ударом… Куда ж без него, раз решается дело чести внутри Дома? Куда без него, если идёшь мстить, окрылённый историями об отце, Ити Милосердном, покинувшем путь Ждущего ради жизни простолюдина? Покинувшем, но не сумевшем оборонить свою семью. В столь юном возрасте мститель не задумывается о том, как настигает хищное прошлое… У него ещё нет такого прошлого…

Скрипнули доски пола. Внук вырос в отца – высокий, тяжёлый в кости, с налитыми силой плечами, гибкими запястьями и широкими ладонями. Гордость старого сердца… Тонкий отросток древней школы. Глупый котёнок…

— Деда? Я пошёл!

Стукнула дверь.

Старик поднял лицо к потолку и в последний раз пожалел, что вместе с глазами у него отняли способность заплакать.

— Будь милосерден, Кан – Мастер Дома…

* * *

Он сидел на самом краю горной террасы, в трёх шагах от маленького огородика, в пяти – от крыльца покосившегося дома. Весело плескалось в кувшине дурнопахнущее пойло. Весело размахивал руками и болтал ногами пьяница. Весело орал:

— Жил-был человек с кувшином! А в кувшине не было дна! Но человека то не смущало! Он пил невозможно много! Он всегда оставался пьяным! Раз спросили его друзья – почему твой кувшин без дна?..

Син перенёс вес и, тихо довернув стопу на мелких камешках, потянул меч из ножен. Почти беззвучный выдох пред атакой и долгий шёпот обнажающегося лезвия слились в одно. Пьяница всё также весело размахивал глиняной бутылочкой и болтал ногами. Эдак, он мог свалиться в пропасть прежде, чем его достигнет праведный удар.

— Повернись, старая обезьяна!

— А моё сакэ – из воздуха! Мне совсем не надо сакэ, чтоб быть пьяным, как собаке! – проорал пьяница.

— Повернись, старая гнилая тыква!

— Я постиг природу Будды и теперь я пьяным буду! Пьяным быть и быть познавшим – всё равно весь мир, как сон! Загляни в кувшин без дна и испей природу Будды! – ещё громче заорал пьяница, вслушиваясь в гулкое эхо раскинувшихся перед ним гор.

— Повернись, выживший из ума мерин, или я зарублю тебя со спины! – заорал Син, перекрикивая гул эха и до белизны костяшек стискивая меч.

Пьяница поднял ладонь к уху, прислушиваясь. Потом покивал головой и, не оборачиваясь, заговорил:

— Ну, «старый» – это понятно. «Тыква» – куда не шло. А вот «мерин»?! «Мерин» — это никуда не годится! Чему только учат молодое поколение ждущих в тростнике?! – категорически заявил он. Поднял вверх палец: — Надо было так! – подбоченился и продолжил кричать в ущелье: — Ты – посмешище огородных пугал! Ты – соломенная сандалия, утопленная в дерьме! Ты – смердящий червь, живущий в навозе! Ты – попа на ножках! Попа! Попа! Попа! – и счастливо расхохотался.

Стиснув рукоять, Син рубанул с плеча по сидящей на краю фигуре.

Меч свистнул, рассекая воздух. Огрызнулся, на возвратном движении чиркнув по высокой траве. Он не нашёл плоти.

Син осторожно шагнул вперёд, ближе к пропасти, куда за миг до удара сиганул враг. Заглянул за кромку. Вертикальная стена. Камни на карнизе следующей террасы… Никого. Только там, где разбилась маленькая бутылочка, впитывается в камни тёмная лужица разлившегося пойла.

— Убит.

Син замер, ощущая кожей, как набухает жаром тонкая царапина на шее. Свист осознал позже. Потянулся ладонью, тронул, с трудом убеждаясь, что жив. Обернулся.

Враг стоял, жмурясь на солнце. Короткий меч — в готовности у дальней ноги. Кан успел скинуть грязную холщовую накидку и взять оружие. За доли мгновения…

— Ну? – рыкнул он нетерпеливо.

И Син метнулся.

— За отца! – крикнул он и уверенно рубанул.

Мечи даже не столкнулись. Одно мгновение Син чувствовал скольжение лезвия по металлу, но противостояния так и не произошло. Враг отшатнулся в сторону и убрал меч. И совершил это тогда, когда юный противник начал проваливаться в удар. Син сделал лишние полшага и почувствовал холод на шее.

— Плохо! – рявкнул Кан. – Ещё!

Юноша пал на землю и перекатился. Вскочил в грязи свежепрополотой грядки и тут же выбросил тело на врага. Восходящий удар! Нисходящий!

Меч Кана замысловато обошёл квадрат тяжёлой гарды и на глубину укуса пропахал предплечье. Рукав разошёлся. Из напряжённых вен заветвилось. Но царапины были привычны. Не от них взмок. Холодная полоса остановилась точно под затылком.

Кан отодвинулся и зло тряхнул поседевшими лохмами:

— Отвратительно! Чему вас учат?! Последняя шлюха колет булавкой опаснее, чем ты! Ещё! Достань меня! Ну!

Син закусил губу. Клинок скорой молнией взвился в воздух и начал рисовать петли, способные запутать даже владельца. Кан усмехнулся и вписал свой меч в сложную вязь. Раз! Раз! Раз! Остриё уверенно воткнулось в плечо, резануло бедро и остановилось возле уха.

— Старый Пат совсем из ума выжил? Не может натаскать своих щенков?

Юноша стиснул зубы. Насмешливое лицо врага было совсем рядом. Человек, убивший его отца и мать, был так близок, что тепло распаренного работой тела ощущалось в воздухе. И этот человек смеялся над учителем, отдавшим его обучению всего себя!

Син зарычал и коротким злым движением сбил меч Кана. Он сможет показать всё, чему учили! Сможет срезать эту усмешку с лица. И принесёт её наставнику. Рассечёт, как и положено, лицо, помочится и потопчет соломенными сандалиями. Кожа сойдёт так, что можно будет натянуть на деревянного болванчика. То-то будет трофей!

Враг отодвинулся раз, другой, третей, пропуская мимо бешеные атаки. А четвёртую – встретил. Словно вихрь метнулся под ноги к летящему с поднятым клинком противнику. Присел, воткнув свой меч рукоятью в землю. Да и отошёл из-под опускающегося лезвия. Сел на обрыве.

Ощутив холодную сталь в теле, Син застыл. Чужое остриё упиралось в живот. Рукоять стояла на земле. И никто не держал меча. Но движение атаки заставило напороться на него… Тяжело дыша, юноша взялся за лезвие и вытянул клинок из тела. Схватился ладонью за ткань рубахи, скрутил, чтобы удержать кровь и внутренности. Неуверенно стоя, оперся клинком о камни.

— Плохо, — констатировал Кан. – Никуда не годится! Нужно тренироваться. Ты слишком рано решил, что готов! Пока не будешь уверен, вызов мне не бросай.

— Повернись и дерись! – крикнул Син. Срывающийся голос даже самому показался отчаянно-смешным.

Кан не засмеялся.

— Иди в дом. Я не дерусь с детьми. Подрасти и научись держаться за меч!

— Защищайся! – Син тяжело поднял клинок. И почувствовал, как движение выплеснуло на ладонь жаркую влагу.

— Иди в дом. Или истечёшь здесь.

— Защищайся… — стремительно бледнея, повторил Син и ринулся на противника.

Враг оказался невероятно близок. Сквозь туман юноша успел увидеть, как покидает его ослабевшие ладони меч и как руки врага принимают в объятье его рушащееся тело.

* * *

— Убери!

— Не дергайся…

— Убери это! Не нужно!

— Хочешь зубы покрошить или язык прокусить? Зажми во рту!

— Убери!..

— Как хочешь…

— Ааа!.. Дерьмо…

— Ничего. Рану прижгли. Буду шить — будет легче.

— Да чтоб тебя крысы сожрали!.. Старый осёл!.. Понос блудницы!.. Гангрена мочённая!..

— А ты быстро учишься… Слова-то какие нашёл – заслушаешься…

— Я тебя убью!

— Сначала научишься это делать…. А потом – придёшь и убьёшь…

— Уйди, сделай милость…

Кан усмехнулся и, подхватив запятнанную тряпицу с иглами и нитками, вышел из дома. Постоял в проёме, ласково щурясь на заходящее солнце. Достал из-под крыльца глиняную бутылочку. Глотнул. Задумчиво вгляделся в горное ущелье… И молодецки зашвырнул кувшинчик в пропасть. Усмехнулся болезненно. Тронул старый шрам на пол-лица. И прошептал незримому присутствию:

— Уходи спокойно, наставник Пат. Я присмотрю за ним…

* * *

Меч не слушался рук. Трудно заживающая рана не давала покоя. Вот и получалось, что вместо уверенного короткого свиста раздавалось долгое шипение. Лезвие врубалось в стволы, подсекая тонкие деревца, но удовлетворения это не доставляло.

Восходящее солнце запятнало бликами трепещущие листья со всхлипом падающих лип.

— Рано.

Син поднял лицо. Конечно же – кровный враг сидел на большой ветви ближайшего дерева и разглядывал его сверху вниз. Чёрный костюм для ночной разведки и едва приметный запах дыма и крови…

— Надо, чтобы раны поджили! — наставительно произнёс он и спрыгнул вниз.

Разъярённый юноша только стиснул зубы.

— Смотри, как это делается! – усмехнулся Кан и вытянул из-за спины клинок.

Мгновение – и меч загудел в пространстве, выписывая смертоносные петли. Загуляло тело мастера, став продолжением меча, его балансиром в водовороте пространства. Тонко взвизгнули ближайшие деревца. И полетели вниз, как стояли, верхушками в зенит. Воткнулись влажными косыми срезами в землю. Пошатнулись. Упали. Одновременно.

— Вот так надо! – удовлетворённо кивнул Кан, бросая меч обратно в ножны. И, уже не отвлекаясь, двинулся по тропе наверх – к дому. Из-под пояса часто закапало красным. Кровь в пыли сворачивалась в крупные шарики. И бежала по дорожке вниз, к ногам юноши.

Син не задумывался ни на мгновение. Выхватив меч, в два шага оказался за спиной неторопливого мастера. Взмахнул. Кан обернулся с выпадом. До того, как руки юноши опустили клинок. И нож уверенно направил под сердце атакующего. Син замер, не решаясь двинуться.

— Ты ещё не готов! – поморщился Кан и тут же усмехнулся – Но ты пробуй-пробуй! Однажды сможешь.

И, неприметным движением скрыв клинок в рукаве, отвернулся.

* * *

— Не так! Кисть доверни, а спину выпрями!

— Я и так уже чуть руку не вывихиваю!

— А я говорю – доверни! Бестолочь!

Суровая оплеуха заставила Сина ткнуться лбом в гарду. Одёрнувшись, юноша процедил изощрённое ругательство. Кан удовлетворённо хмыкнул и почесал шрам на щеке:

— Что сказал-то? Не слышу!

— Сказал – «да, мастер».

— А… Кисть доверни.

— Да, мастер.

— Вот так!

Кан усмехнулся, покивал новой технике ученика и, заложив руки за спину, двинулся к домику. С тихим свистом летящий дротик он поймал, не оборачиваясь – на звук. Скользнул в сторону и схватил смертоносное оружие у самого уха.

Син разочарованно вздохнул и снова встал в стойку. Прилежно замахал мечом.

— Надеюсь, не отравлено… — проворчал Кан, рассматривая короткую царапину на пальце. Лизнул капельку и назидательно сообщил: – Запомни, щенок, — воины, творящие кровную месть, не пользуются бабьими средствами!

Хмыкнул и, как пустую безделушку, отбросив оружие в сторону покрасневшего юноши, двинулся к дому.

* * *

— Вот кто тебе сказал, что это – сорняк?! Ну, вот кто?! – орал Кан, размахивая толстым стеблем. — У тебя головы нет?! Ты траву от лопуха отличаешь? Нет?

Син стоял молча. Смотрел в ущелье, заполненное лёгшими на камни облаками. Думал о том, что чудом уцепившаяся за дальний обрыв маленькая корявая пихта напоминает иероглиф «замок» и что, возможно, в этом есть сокровенный смысл. Поскольку твёрдость каменной постройки дворца, конечно же, устоит перед порывами горного ветра. А значит, и пихте суждено вырасти и выстоять.

— Ты подумал, голова-тыква, что ты есть будешь? Что ты будешь есть, я спрашиваю?!

— Заработаю! – огрызнулся Син.

— Заработаю? – Кан развёл руками. – Как? От тебя проку, как с сосны хурма! На огороде и то прибраться не можешь! Чем заработаешь? У дровосека подмастерьем? Это тебе подойдёт!

— Я – ждущий в тростнике! – вскинул голову Син. – Я указываю милосердный путь! Всегда найдётся работа для умеющего убивать быстро!

— Умеющего убивать быстро! – передразнил Кан. – Да ты меч не разобрался с какой стороны хватать! Умеющий!.. Одно-то дело мести уже год не докончишь… — махнул он рукой, отворачиваясь.

Син стоял молча. И рассматривал дальнюю пихту.

Кан искоса поглядел на кровника. Крякнул. Ушёл в дом. Вернулся с узким свитком. Не глядя, сунул его юноше, и буркнул:

— Вот заказ… — а, уходя, добавил: — Не сделаешь — не приходи.

После недолгого молчания Син отозвался, понимая, что тот его уже не слышит:

— Да, учитель.

* * *

Син вытащил ладонь из-под шерстяной накидки и тронул мечущиеся от ветра иголки маленькой пихты. Корявая, приземистая, она, словно хмурый воин, стояла против тысяч снежных стрел на каменном обрыве. И закрывала собой путника, как гостя, остановившегося подумать о вечном. Син подхватил мешок, поправил меч и, осторожно балансируя по краю, двинулся к хижине. Путь был опасен. Раньше он считал его невозможным.

Скинув мешок у крыльца, долго стоял, прижавшись к доскам, и вслушивался в тишину за стеной. Тепло, идущее от щелей, убеждало в том, что дом жилой. И запах утверждал – Кан там!

Проникнуть в знакомое помещение несложно. Особенно, когда уверен, что давно не ждут. Но Син всё равно долго примерялся. Скользил, сливался, замирал…

В темноте комнатки свёрнутая калачиком фигура на полу показалась хрупкой и беззащитной. Несколько одеял, накинутых одно на другое, — слабая оборона от холода в горах. Но человек спал…

Син осторожно опустился на колено возле врага. Удержал дыхание, потянув меч со спины. Замер с поднятым клинком. Направил острие туда, где под одеялом угадывалось горло. Нервно перебрал пальцами на рукояти. Закусил губу. И, дослав вес в движение, ударил…

В дальнем углу стукнула об стол неловко поставленная чашка.

Син обернулся с готовностью слать смерть в новом направлении.

Закутавшись в козьи шкуры, Кан сидел в другой стороне комнаты и разливал парящий чай.

— Держи! – протянул он.

Несостоявшийся мститель вытянул меч из соломенной куклы, подошёл и, взяв чашку, сел рядом. Положил меч на колени.

— Деньги принёс?

Син достал из-за пазухи свёрток и с коротким поклоном положил на столик перед мастером.

— Отделишь половину, — сказал Кан, прихлёбывая напиток, — отдашь в соседнюю деревню для сирот. А другую половину поделишь на пять частей. Завтра пойдём в город – возьмёшь одну на покупки.

— Хорошо, – кивнул Син.

* * *

— О! Наконец-то ты пахнешь соответственно своему характеру! – Син демонстративно зажал нос и сморщился. – Даже противно приближаться!

— Ну и не приближайся, – огрызнулся Кан. – Передай вон ту щётку.

Син подал и отошёл подкинуть поленья в очаг. Проверил воду в котле. Оставшись довольным, подхватил и подлил кипятку в банную бочку. Кан от удовольствия разомлел, счастливо откидываясь на её стенку.

— Сейчас чай будет, не засыпай! – усмехнулся Син.

— Хорошо, – кивнул Кан и, лукаво сощурившись, спросил: — Думаешь, что недосыпание – это самое тяжёлое в работе, когда двое суток сидишь в выгребной яме и ждешь заказанного человека?

— Думаю, – ухмыльнулся Син, — что сложнее всего уворачиваться от летящего вниз дерьма!

— Нет, — назидательно поднял палец Кан, — Труднее всего опознать задницу!

И оба расхохотались.

* * *

Тяжёлый люк в потолке надавил на плечи, с лёгким стуком выйдя из пазов. Сквозь узкую щель Кан оглядел коридор покоев владетельного князя. Пусто. Постепенно сдвинул крышку в сторону. Настороженно нырнул. Прислушался. Тишина. Ступая аккуратно перекатом по ребрам стоп, двинулся по коридору.

Предощущение боя заполнило дыхание. Он вытянул меч из ножен, ещё не осознав источника опасности…

Фигура в знакомом одеянии спрыгнула с потолка. Чёрная, опасная, опытная.

Засвистел клинок. Мечи столкнулись, словно схлестнулись в грозу ветви кедров, вздыбленных ветром.

Закружилось железная вьюга. Меч, нож, дротик, пластины…

Противник владел теми же техниками боя. И уровень его был равным… Кан стиснул зубы, узнавая.

Топот бегущих воинов потряс коридор. Оттолкнувшись клинком от клинка, Кан отскочил назад. Нужно бежать. Огляделся, пока неприятель уворачивался от пущенных веером пластин. Хода нет. В обоих крылах коридора щетинились лезвиями, словно тараканы усами, воины князя. Испуганные, и оттого – злые. Теперь только прорубаться…

Ждущий в тростнике опять пошёл в атаку. И от него не просто оторваться… А убивать его – колоть собственное сердце…

Кружение мечей длилось и длилось…

Ждущие в тростнике метались злыми птицами меж отблесков огня десятков факелов. Один стремился уйти, другой – остановить. И ни один не давал смерти другому…

А воины-охранники обороняли выходы. Пока властный голос поднятого с постели князя не приказал взять лазутчика живым…

* * *

— Мне было десять лет, когда мой отец схватил Пата Сурового. Тот жил в горах, и все крестьяне и монахи вокруг твердили, что он — святой человек! Он купил всех. Но — и камень может проговориться… Мой отец взял меня с собой и показал мне, как отрубают ноги одним ударом. А потом научил выкалывать глаза. Я хорошо помню этот урок. Отец сказал, что мужество начинается с осознания смерти, ибо дорога, не ведущая к смерти – не мужество…

От усталости Кан судорожно дёрнулся и снова почувствовал тело. Бешено заломило выкрученные суставы… Оголённые жилы холодило сырым подвальным воздухом. Сознание плыло, пьянея от запаха палёного мяса и пряностей. Глаза смыкались, но он принуждал себя видеть. Видеть человека в шёлковых одеждах и с тонким, пропитанным ароматным маслом платком возле лица. Слышать его. Ощущать.

— Моего отца убил ждущий в тростнике. Он оставил метку «Ити». Я долго искал и нашёл его в крестьянине, живущем с семьёй в долине… У ждущих свой кодекс – они никогда не бросают задания, всегда работают в одиночку и дают смерть милосердно. Это единственная честность, которая есть у нападающих сзади, в темноте, без лица и имени! Но я купил смерть Ити Милосердного у ждущих. Это правильно. Змея пожирает свой хвост! Потому что выше чести и родовых уз они ценят деньги!

Кан всё-таки закрыл глаза. Потому что выше чести, родовых уз и никчёмных монет ценил свободу. Свободу выбирать. И свободу осознавать ответственность за свой, именно свой, выбор…

— А ты, Кан Белый, ещё долго будешь жить… Я отрублю тебе ноги и руки, а то, что останется, повешу на стену крепости. Прямо над сточным каналом! Я буду выходить на карниз и мочиться на тебя по утрам. Тебе не привыкать – ты столько пролежал в дерьме, подстерегая моего брата! Я превращу тебя в …

* * *

Церемония грозила быть пышной.

Кан прикрыл глаза, болезненно уронив голову. Старый воин-охранник торопливо тыкал иголкой, зашивая снятую с пожжённого живота кожу. Нитка неровно стягивала края, но, да кому было до этого дело! Под одеждой не будет видно. А голым пред величественными особами показывать пленника не стоило, совсем не стоило – вдруг кому дурно станет?

Боль буравилась в сознание, спутывая мысли и чувства. Страха не было, нет. Но что-то животное, дурное, равное бессмысленности существования, заполняло сердце. Даже осознание будущего истязания не так промораживало внутри, как понимание будущности Дома и пришедшей в гармонию связи причин и следствий – убийства друга и нынешней его смерти – славной мести подросшего Сина…

— В сознании? Тащите!

Момент свободного полёта был недолог. Под громкий голос объявляющего волю владетельного князя, Кана спиной швырнули на землю. От удара воздух вырвался из горла вместе с кровью…Что-то жарко порвалось внутри.

Сквозь стиснутые зубы вдавили железо и влили горький напиток. Сразу прояснилось в глазах – небо стало не серым, а синим, а стены вокруг не чёрными, а белыми… И ясной стала боль.

Запястья и щиколотки жёстко скрепили с кольями, вкопанными в землю. Конечности в стороны — как морская звезда… Значит, рубить будут по одной.

Сквозь лихорадочные слёзы Кан смотрел на белое пушистое облако, пока его не заслонило сияние на вскинутом лезвие. Юный отпрыск владетельного князя высоко поднял роскошный дедовский клинок. Вздохнул поглубже, чтобы не стошнило. Но не закрыл глаз. Мужество начинается…

Сейчас…

Короткая стрела пробила худощавую шею подростка…

Тяжёлая пластина врубилась в лезвие меча, заваливая его назад…

Замелькали на небе смазанные полосы летящих дротиков…

И сквозь тишину прорвался первый крик…

На ощущение атаки Кан повернул голову. И увидел…

Ждущий в тростнике чёрной кляксой свисал с крыши и сеял смертоносный металл в сиятельных особ, в беге подбирающих шёлковые халаты, в обозлённых охранников, потрясающих клинками, в бегущих лучников… Он был подобен грозному иероглифу «Дух», начертанному быстрой кистью на белой стене… Умелой кистью…

Когда ударили первые стрелы – его там уже не было.

Незнающий пощады меч косил тела, прорубая дорогу к лежащему на земле…

Кан посмотрел в другую сторону. Дыхание мальчика уже затихло, и не по возрасту тяжёлый меч покинул тонкую ладонь. До плетённой рукояти было далеко. Но почти под пальцами сияло лезвие. Только чуть дотянуться… И тронуть играющую в солнце гравировку у кромки. Ну!

Справа ходил ходуном воздух, гонимый злыми мечами, рушащимися телами и криками.

Свирепым зверем приближался ждущий в тростнике.

Миг! Яростный клинок на отмашке срезал последние верёвки и вновь взбил воздух, творя бесчинство металла над жизнями.

Кан стиснул зубы и тяжело поднялся. С трудом сжимая меч.

Навстречу сыну.

Навстречу свободе.

Навстречу смерти.

И, понимая чувство момента, усмехнулся вязи на лезвии чужого клинка:

«Сердце добродетельного человека пребывает в покое, и поэтому такой человек не знает суеты».