Перезрелый плод

Один — лишь один, ничего он не может,

Чужаками мы здесь будем поодиночке:

По круче один не взойдет, а двое — взберутся,

Втрое скрученный канат не скоро порвется.

Эпос о Гильгамеше. Таблица 4

Когда Ану (1) создавал человека, он пожелал, чтобы тот был счастлив.

Поэтому Ану дал человеку женщин, дабы тот наслаждался ими, плоды, дабы вкушать их, зверя, дабы охотиться на него, рабов, дабы прислуживали ему.

Когда был рожден Гильгамеш, лугаль (2) Урука, любимый сын Ану, финиковое дерево обронило золотой плод во дворе его матери, божественной царицы Нинсун, и, увидев это, старый садовник Ушуллану сказал: «Воистину, вот родился великий и удачливый правитель». Ушуллану поднял этот плод и с почтением отнес к родильному ложу царицы.

Когда Гильгамеш, лугаль Урука, любимый сын Ану, натянул тетиву самого тугого лука в Уруке и копьем сразил дикую газель, он явился к матери и, взяв золотой плод, сказал:

— Я могу натянуть тетиву лука и бью без промаха, копьем я сразил дикую газель.

Царица Нинсун улыбнулась и ответила:

— Я вижу, ты уже мужчина, Гильгамеш, а будешь великим воином. Иди и правь людьми и рабами, и будь отцом всему Уруку.

С той поры Гильгамеш правит.

Таблица 1

От окна ветер нес запах цветущей смоковницы. Ветер был горяч, сух, горек и не смягчал мыслей.

Гильгамеш тоскливо поджал губы: рабыня ушла под утро. Она была ласкова и горяча, её лоно принимало Гильгамеша с радостью и желанием. В её волосы, темные, пахнущие апельсиновым маслом, было приятно запустить пальцы, её грудь вздымалась быстро и мерно, как у лучшего жеребца после тридцати стадиев быстрым галопом.

Но ушла, а солнце встало, и дневной жар скоро вступил в свои права.

Гильгамеш замер у окна, глядя на желто-коричневые кирпичные стены своего города. Кирпичи эти, говорят, заложили древние мудрецы, но были ли мудры те, кто заложил первые дома в этой злой капризной пустыне?

Гильгамеш не знал и не хотел сегодня знать. Не хотел знать вчера и завтра.

Его город был сейчас шумен, деловит, суетлив. В нём продавали, и покупали, и спешили по делам, и ухаживали за садами, и давали поручения рабам. Женщины родили, дети росли, кто-то умирал...

В его городе всё шло так, как установил Ану, и Гильгамеш, победитель Киша (3), сейчас не нужен был Уруку. И если бы Гильгамеш снял свои одежды, вышел бы из города — город бы стоял и не рухнул.

— Перестань, сын, — сказали из-за спины. Тронули локоть прохладными, мягкими пальцами.

У матери, сколько Гильгамеш помнил, пальцы всегда были такими — прохладными, будто впитавшими дождяную свежесть.

— Тут душно, — ответил. — Тут пески, пыль.

Пальцы матери всегда несли облегчение.

— Твоя жена прекрасна, будто Инанна (4), сыны твои здоровы, крепки, и будут равны тебе умом и силой. Твои наложницы послушны, слуги расторопны. Земли твои плодородны. Повелитель Киша склонился перед тобой. Боги любят тебя, сын.

— Любят? Народ говорит, мать моя сошла с небес и сочеталась с Мардуком.

Легко рассмеялись.

— Посмотри на меня, сын.

Посмотрел: мать была маленькая, ещё крепкая и красивая, хотя Гильгамеш видел уже тени старости на её лице. Он вздохнул:

— Народ говорит, ты взойдешь обратно.

Покачала головой:

— Мне снился сон, сын. Будто упал с небес топор и пророс. И стала яблоня. И будто ты прильнул к ней, прилепился, как к женщине. Я не богиня, сын. Но боги милостивы к нам с тобой. Так не гневи их и утешься. Это — добрый сон.

Гильгамеш не хотел утешиться, потому что на зубах скрипел песок. Но, говорят, царица Нинсун мудра.

Хотя и не богиня.

— Отправлюсь на охоту, — решил Гильгамеш.

***

Когда праотец Апсу (5) смешивал свои воды с водами праматери Тиамат(5), он не знал ещё, что из его плоти прорастут земли, и по землям побегут реки, что человек будет брать воду из рек, а плоть Апсу возделает и будет питаться от неё. Не знал и того, что сыны расчленят его плоть, что жена его сочетается с другим, и другому будет отдаваться в его собственном доме. И если богам, видящим дальше и больше, неведомо их будущее, то как же быть человеку?

Слеп человек, глух и жалок, зажатый между двух рек, стесненный водой, пустыней и небом.

***

«Царь, — говорили ему, — идёт молва, будто завелся чудной зверь ли, человек ли. Разоряет силки, и со стадом диких ослов видели будто его у водопоя. Он пугает пастухов, ворует их лепешки и пиво».

«Чудной зверь завёлся», — думалось Гильгамешу.

Ивы клонились низко к воде канала, словно желая испить её, а солнце клонилось к земле, льнуло. Тростник шумел, шарки (6) дул неумолимо, нёс пыль. В зарослях свили гнёзда вьюрки и куропатки. Выскочил из кустов заяц и скрылся — Гильгамеш позволил ему бежать. Небо сделалось красным, как кровь разрубленного сынами Апсу. В этот час, говорили люди, является обычно странный зверь на водопой.

Пока же Гильгамеш видел куропаток, слышал далёкое мычание ослов.

«Людям, — решил он, — нужны небылицы, потому боги у них спускаются с небес, а зверолюди воруют пищу пастухов. Но боги живут слишком высоко, чтобы спуститься, и только миртовый дым…»

Кусты затрещали.

Эта львица тоже шла к водопою. Голодная, молодая, злая львица. И, значит, не так уж любили Гильгамеша боги. Он не успел выхватить меч. Он оказался на земле — конь взбрыкнул.

Жаль, что его мать не богиня, но царь и не мечтал умереть стариком.

Могучая лапа поднялась...

Нет!

Сейчас Гильгамеш не умер и не сразу понял, почему. Только подскочил, теперь выхватывая меч. Его рука, рука победителя Киша, действовала привычно уже, будто вне воли хозяина — разила без промаха.

Вот издыхала львица. И вот стоял, настороженно глядя на Гильгамеша, готовый в любой момент сорваться с места и бежать, сломя голову — юноша.

И вправду походил на боевой топор — опасный, настороженный. На яблоневое дерево походил тоже — гибкий, тонкий. По-звериному раздувал ноздри, пробовал воздух. Сжимал в кулаке камень.

В груди у Гильгамеша засела терновая колючка.

— Ты спас меня. Кто ты? — тихо спросил Гильгамеш. — Назови своё имя.

Зря. В тот же миг натянутое оборвалось. Юноша ринулся с места, легконогий, куда уж за ним Гильгамешу. Кусты затрещали.

Остались: царь и мёртвая львица.

Даже конь сбежал.

Таблица 2

Тот день ушёл, другой миновал.

Между днями шли ночи. Жар не спадал — шарки дул, не переставая, нёс пыль и постоянную жажду.

В одну из ночей явилась жена. Возникла на пороге, скинула плащ и рубаху. Переступила через них, подошла ближе. Во тьме нагие груди и бёдра лоснились, сияли, а Гильгамеш чувствовал серую, пыльную усталость. Но протянул руки. В этой женщине было слишком много всего: любовной лихорадки, жажды до наслаждения, податливой жадности. Поцелуи её были поцелуями пустыни — колючий ветер в лицо и полные горсти сухой соли. А Гильгамеш уже пресытился пустыней, прогорел ею до костей. И он отвечал, он вторгался в ласковое тело, трудился чреслами, а мыслями был далёк.

— Разгони наложниц, — хрипло сказала жена, когда лихорадка иссякла. — Ты, царь, нынче сам не свой. Тебя измотали эти бесстыжие девки. А та, с косами до пят, фармакис**. Я знаю этот взгляд через плечо. Она испортит тебя, царь. Со свету сживёт.

Гильгамеш подумал: может, вправду, наложница? Испортила, подмешала в чашу яд. Отчего же так давит в груди, и терновая колючка всё не тает? Потом вспомнил: опасность топора, гибкость яблони. Глаза тёмные, как глубины Океана под коркой земли.

— Тошно мне, жена, — сказал. — Сны дурные…

Жена ходила во тьме, окуривала благовониями ложе. Молила:

— Гони наложниц, девки дурные, злые…

Нет, не в девках крылось томление, ни в чём не была повинна длиннокосая Шимхмат.

Утром явился к матери и сказал:

— Сон мне снился. Словно гулял я у канала, и напала на меня львица. Молодая, лютая, и не было мне спасения. Но взялся откуда-то юноша — как топор опасен, как яблоня гибок. И спас меня от львицы, но скрылся. Сам не свой хожу после того сна.

Нинсун вздохнула, подняла глаза от станка с плетением:

— Великим царём мой сын вырос, а всё никак не поймет: счастье — что заяц. Или силки расставь, или так гонись, или стрелу пусти. Оно на месте не сидит и никого не ждёт.

Подумала ещё:

— Видят боги, и несчастье тоже.

Гильгамеш сказал:

— Ты права, мать.

Вышел во двор и велел слугам:

— Отыщите и приведите ко мне зверочеловека, что ворует пищу у пастухов и на закате дня ходит на водопой со стадом диких ослов.

***

Впрочем, другие говорят, что людей создал не Ану, а древняя его мать Аруру (7). Она мыла руки, отщипывала кусочки глины, бросала на землю, лепила мужчин, женщин. Иных лепила храбрыми героями и царями, других — рабами; иных оделяла красотой и силой, других творила уродливыми и больными — ей, Аруру, видней, кого и чем оделить. Лепила, роняла на землю, где придётся. Кого — в плодородной равнине меж рек, кого — в пустыне, кого — в густых диких чащах.

Так полнилась земля людьми и не переполнялась. Аруру знает: человек — что семя чертополоха, и на голом камне прорастет.

***

И первый, и третий, и пятый дни минули, и Гильгамеш отчаялся.

Затеял охоту, собрал воинов, да тоска взяла — тихо до времени возвратился во дворец, в сумерках глядел, как въезжали во двор при свете факелов довольные, грязные, громкие люди. Тащились повозки с фазаньими связками и мертвыми газелями. Гильгамеш видел: бессильно свесилась одна нежная головка с большими, широко распахнутыми глазами. Остро и кисло пахло зверем и кровью.

Пойдут слухи, что царь обессилел и занемог. Воскурят в храме мирт, накормят Нинурту. Но не будет Гильгамешу облегчения, и шип из груди никуда не денется, только разрастется.

Шумели, хвалились, делили добычу. Смеялись и хватали рабынь.

Гильгамешу же снился сон.

Стадо диких ослов мычало, поднимало брызги, било хвостами. Кружили мухи, а Гильгамешу казалось — так кружат боги над людьми, кормясь от них. Небо уходило в воду, вода расплывалась в небе, дробило блики. Блёкли цвета, жар нарастал, скатывался с листьев смокв тяжелыми каплями, тёк. Гильгамеш заглядывал в воду, ища спасения, а видел там невыразимые и страшные глубины океана. На дне, в древней темноте, медленно ворочались свирепые первосотворенные чудовища. Казалось Гильгамешу, что слышит он проклятья и стоны, что силятся чудовища подняться к свету и миру, и не могут. Обреченно бьются, тянутся…

Под стук и бой барабанов Гильгамеш проснулся: были утро, солнце и легкость.

Только после Гильгамеш понял, что шарки иссяк.

И что зовут:

— Царь! Царь, выйди во двор! Люди добыли тебе зверя на потеху!

Таблица 3

Бос, сбежал по ступеням.

Плиты двора были уже теплы, но не горячи, и каждый камешек, каждая песчинка торопили — быстрее же, царь! Быстрее! Натёртые плиты отражали свет, слепили. Быстрее!

Толпой стояли рабы, челядь, воины, женщины. Но тихо стояли, переговариваясь робко. Расступились, показали: пред каменной оградой, в густой тени, ждали пастухи. Меж ними, скорчившись, сидел грязный человек. Тройная веревка стягивала его руки, ноги же обмотали кожами.

Гильгамеш приблизился, и человек поднял окровавленное лицо.

— Развяжите! — рявкнул Гильгамеш.

— Нельзя, царь. Зверь он дикий. Ревёт и кусается. Сбежит или убьёт кого. Умом слаб…

— Развяжите, — тихо повторил Гильгамеш, опускаясь перед пленником на колени. — Этот человек спас меня от смерти.

Кто-то протянул царю нож, а пленник в испуге отпрянул, сжался, зарычал.

— Ничего, — ласково пробормотал царь. — У меня есть хлеб и сикера. У меня мягкие ложа и амбары полны зерном. Мои рабы послушны…

“Любят ли меня боги, мать? Всё ещё?” — спросил бы Гильгамеш царицу Нинсун, ежели бы она была сейчас за плечом. Не было.

Гильгамеш разглядывал пленника, находя в его лице прежнюю опасность и многий страх. Наверное, он защищался, как мог — кусался и царапался разъяренным камышовым котом. Теперь царь видел тому подтверждения — длинную узкую рану на плече, царапины, синяки, сбитые в кровь пальцы.

Царь поглядел пленнику в лицо. Тот ответил полным страдания и готовности биться насмерть взглядом.

— Я не стану с тобой драться, — еще тише пробормотал. — Бей меня, кусай — не стану.

Склонился и срезал с пленника путы.

Тот не двинулся, не побежал, как ждал Гильгамеш. Тихо сидел.

Тогда Гильгамеш стащил c рук браслеты — один и другой, и третий. Бросил в ноги пастухам — обещанная награда.

Сказал громко, так чтобы слышали воины, челядь, рабы, женщины:

— Вот муж достойный и смелый воин. Спас от верной гибели меня, царя, победителя Киша. За то нарекаю его Энкиду, победителем победителей. Теперь приближу, во двор введу...

Люд молчал.

— Идем, Энкиду, — сказал пленнику. — Идём. Будем пить сикеру и есть мягкий хлеб.

Протянул руку.

Помедлив, тот руку принял.

Пальцы зверочеловека были крепки, будто железо, и только сейчас Гильгамеш разглядел лохмотья, едва прикрывающие срам — вот достойный сын Сумукана!***

Если же пошла молва, то молва бродит всегда и везде, где у пахаря есть время, чтобы прислонить плуг и утереть со лба пот. И если молвили, будто царь Гильгамеш приблизил к себе и приласкал безродного и бездумного лесного человека, то правду молвили, потому что приблизил и приласкал.

Прогнал, как молила жена, наложниц.

***

Всё, что есть злого, находит приют в пустынях. Так повелось со времен, когда капли яда, пролитого человеком-скорпионом, упали на плоть неотмщенного Апсу (9). Там, где падали капли, умирало живое, делалось коричневым и сухим. По пескам расползались змеи, разбегались ящерицы и акриды, разлетались злые жалящие мухи. Попадавший в пустыню был проклят дважды — нет спасения от жажды и зноя, и Эрешкигаль не распахнет ворота своего царства для принявшего смерть в пустыне. Так и станет он бродить бесплотным духом, насылая бури и засухи.

***

Слуги боялись Энкиду, Энкиду же их словно не замечал. Ходил за Гильгамешем тихо, что чудилось, будто камышовый кот это. Или тень.

Энкиду ходил следом, а Гильгамеш давал вещам имена, словно и вправду был богом и создавал мир наново. Говорил:

— Вот двери из длинного кедра, добытого у подножия гор за двадцать поприщ. Вот хлеб, вот кувшины из чистого золота, скованы были во славу Нинурты. На них, видишь, воины бьются… Вот гребень, вот елей… Напёрстки для лука…

Садился — Энкиду садился у ног. Молча сидел, и Гильгамеш гадал, нем ли тот от рождения, или утратил разум, скитаясь с газелями и ослами.

Но Гильгамеш смотрел на него — не мог насмотреться.

Снова говорил:

— Вот перстни и кольца, браслеты из бронзы. Вот лук и топор, вот мотыга, уздечка...

Отчаявшись, думал, что зверю не место в кирпичных стенах и оградах.

И велел не запирать ворот.

Но Энкиду не cбегал.

Таблица 4

В первый день шамаля царица Нинсун повелела собрать мирт, тростник и кедр. Выкатить из храма огромные бронзовые чаши. Бить в барабаны и литавры. Выставить бочки лучшего пива.

Нарядные люди шли из самых дальних предгорий, везли с собой кожи и шкуры, расшитые пояса, яркие ткани на продажу. Привозили с собой суету, шум. Гильгамеш видел пахарей в плащах из грубого пестрого полотна, их женщин с тяжелыми звонкими медными серьгами, с простыми браслетами на загорелых крепких руках. Женщины были красивы, пахари — суровы и могучи, и Гильгамеш чувствовал, что любит Урук.

Вечером того дня разожгли огонь в жаровнях. В круг вышли воины и плясали с мечами и топорами. Гильгамеш сидел и смотрел на пляшущее пламя, на блещущие в руках воинов клинки, на свою мать в дорогом золотом уборе — и думал, что Урук велик. Смотрел и на жену. Та была хороша, и любой из воинов позавидовал бы царю.

У ног Гильгамеша сидел Энкиду. Глядел на пляски, не мигая. Иногда глухо и тихо рычал. Тогда жена бросала на него косые и злые взгляды — совсем как фармакис, и, наверное, могла бы наслать проклятье.

После танцевали рабыни.

Еще после поднялась царица Нинсун и велела, начиная обряд:

— Семь и семь поставьте курительниц! Семь и семь поднесите мне чаш! Мирт наломайте, кедр и тростник!

Гильгамеш повторял привычные слова. Поднёс к чашам огонь и вдыхал густой, терпкий дым:

— Боги почувствуют запах! Боги почувствуют добрый запах!

А Нинсун тихо, настойчиво шептала:

— Хорошо молись, царь. Крепко. Проси богов, чтобы и впредь были к тебе благосклонны.

О чем-то тревожном знала царица, но не говорила, и от того тяжко делалось на сердце Гильгамешу. И он молил. Щедро скармливал огню мирт и кедр, прислушивался к треску и шороху.

А дым поднимался высоко, ровно — боги приняли подношение. Тогда выкатили на середину площади бочки с пивом, выдвинули столы. Пили, ели. Гомон становился всё громче. Смеялись, пели. Гильгамеш пил сладкое вино, ел душистые лепешки. Вино делало мир громче и ярче, наполняло уши звоном, веселило душу.

Вот уж и Гильгамеш смеялся со всеми.

Снова ударили в барабаны. Вышли флейтисты. Вышли в круг пахари, вышли их смирные, крепкие жены. Дико, жадно плясали, тряся бахромой, звеня украшениями. И Гильгамеш не удивился, когда от его ног скользнула тень, нырнула в круг и закружилась там. Не было никому дела до человекозверя Энкиду, и Энкиду тоже не было ни до кого дела. Он жмурился, нападал на кого-то невидимого, отпрыгивал…

Гильгамеш смотрел на него. Потом почувствовал на себе другой взгляд — ревнивый, острый. Жене велел:

— Ступай в покои. Поздно и шумно.

— Придёшь, царь? — спросила жена.

Подумав, ответил:

— Жди. Но не сейчас же.

Энкиду всё кружил, и нападал, и отпрыгивал. Разгоряченный, возвратился. Упал у ног и тяжело, счастливо дышал.

Гильгамеш положил руку на горячее плечо. Плечо податливо прижалось к ноге. Щека легла на колено. Перебирал густые волосы.

Пользуйся, царь… Вот милость богов!

В ушах звенело.

— Идём в покои, — хрипло пробормотал.

Поднялся, отстраняя. Преодолев горечь, сказал:

— Идём спать, Энкиду. Поздно. Шамаш (10) уже запрягает свою колесницу.

К жене вошёл нетвёрдо.

Горела одна только медная лампа у изголовья ложа, чадила, огонёк её был красен и тускл. Скинув рубаху, потушил и его. За окнами шумели и смеялись, а Гильгамеш любил эту женщину, у которой волосы как тонкое нежное руно, у которой груди подобны холмам востока, у которой лоно щедрее, чем пашни в низинах. Любовь которой — перезрелый плод и горчит. Он ласкал её груди и входил в её лоно, как воины врываются в побежденный город; как сам он шёл по земле повергнутого Киша. Он вспоминал горячий ветер в лицо и песок на зубах, стертые до крови ноги и зуд в поджившей ране. Он снова был в стенах Киша, чувствовал торжество и злой восторг.

Под ним вздымал бока конь, а он был всадник.

Он был стрелой, пущенной ввысь.

Под ним была пашня, а он был пахарь.

Он торжествовал и вручал дары своих чресл будущему плодородию.

Но в миг, когда торжество свершилось, когда во дворе закричали особенно громко, когда женщина под ним извивалась и стонала, перед взором встало бешеное кружение. Зажмуренные глаза. Едва прикрытое лохмотьями тело. Нежная кожа потного плеча. В ноздри ударил звериный острый запах.

Гильгамеш утонул в заоконном гуле.

И извергся. Коротко вскрикнув, упал на ложе.

***

Чудовище Хувава, четырехрукое, многоногое, свирепое, тоже было рождено в пустыне. Говорили, оно произошло из расщелины, которую бог Энлиль сотворил в порыве гнева, и у которой нельзя было видеть дна. Говорили, обессилевшие от старости звери приходили к ней и бросались вниз, чтобы умереть. Однажды же в неё пролился семенем и ядом распаленный человек-скорпион, и расщелина зачала. Через время из неё вышло чудовище и, злясь, забросало её камнями. После, не зная, куда еще приложить свои силы, оно покинуло пустыню и поселилось у гор, и с той поры в них бесчинствует.

***

Когда-то прежде люди были мудры и сильны — не чета нынешним. Когда-то и боги ходили меж людей: учили, зачинали детей от смертных, побеждали чудовищ. Отделяли пустыню от пахот, усмиряли дикое и отводили злое.

Нынче же люди справлялись сами.

Поэтому как-то поутру Гильгамеш вышел во двор с двумя деревянными топорами. Энкиду, который привычно следовал тенью, царь сказал:

— Буду учить тебя. Свирепости и отваги в тебе много, а умения нет.

Дал один из топоров и стал учить.

Шло ученье туго.

Энкиду был слишком горяч, слишком безрассуден. Ему, думал царь, легче перегрызть чьё-то горло зубами, чем поразить топором. Впрочем, научился и топором. «Всё равно дикий зверь», — думал царь. Говорил даже:

— Ты, Энкиду, живешь с людьми, а видишь только стада и стаи.

И Энкиду был красив. Это мучило Гильгамеша. Придя в пустой храм, бросив в чашу мирта и заперев кедровые двери, в одиночестве вопрошал богов, на муку или на счастье послали ему этого юношу. Боги молчали.

Зато однажды, когда, наконец, шли дожди, а плиты во дворе стали скользки от воды, Энкиду отбросил свой топор и сказал:

— Гильгамеш.

Так царь узнал, что Энкиду не нем от рождения.

Таблица 5

Гонец, явившийся на царский двор в первый день шарки, едва мог дышать от изнеможения долгой скачки. Он умирал от жажды, только после чаши воды сумел выдавить:

— Разбойники, царь!

И лишился чувств.

Позже узнали: Киш просит помощи. Сожжены деревни мирных пахарей, разграблен прекрасный краснокирпичный храм Эпатутила, сожжены резные кедровые врата.

— Киш платит тебе дань, царь Гильгамеш! — с мольбой напомнил гонец, едва выйдя из беспамятства.

Чёрные тучи шли над Уруком, будто клубы пыли от копыт коня Нинурты, витязя богов. Вышла во двор царица Нинсун, открыла было рот, да так и не сказала ничего — увидела тучи. Выглянула жена, постояла на пороге. Скрылась в покоях. Энкиду замер в растерянности, недоуменно нюхал воздух.

— Большая беда идёт, — сказал ему Гильгамеш.

Потом раздумчиво добавил:

— Наводнение идёт, пока не иссякнет. Дойдет и до Урука. Но глупцы бегут от волн, а мудрецы строят каналы и заводи.

Молчали воины, но Гильгамеш видел, как подрагивают их пальцы на топорищах, как предвкушение отражается в лицах. Женщины молчали тоже. Нинсун прижала ладонь к губам.

— Уподобились бы мы глупцам, коль стали бы ждать, когда беда дойдет и до нас! Выступаем немедля! — закончил Гильгамеш под возбужденный гомон.

А Энкиду Гильгамеш велел: “Останься в покоях!”

Тот бормотал: “Царь Гильгамеш! Гильгамеш-царь!” — и не отступал. Гильгамеш пробовал гнать его, уговаривал. Без толку. Замахнулся в сердцах.

Энкиду перехватил руку, прижал ладонь к щеке. Повторил:

— Гильгамеш!

Царь сдался. Погладил по щеке, встрепал густые волосы. Не место дикому зверю на скотном дворе.

— Только рядом держись, иначе затопчут.

Собрались, вывели колесницы: под хмурым небом бронза и медь накладок мертвенно сияли, и Гильгамешу чудилось в этом сиянии недоброе. Кто-то возвратится в Урук бездыханным, как те газели с давешней охоты?

Пустое! Воин не умирает в своей постели, не ожидает от богов доброй старости. Нергал и Эрешкигаль — вот боги, что ждут воина больше всего в своем тёмном холодном царстве.

Шёл день. К закату почуяли горечь дыма, увидели ровные чёрные столбы, уходящие в небо.

***

Бывает же так, что мертвеют лики богов. Находит тьма на небо. Слаб делается огонь ламп и тяжел воздух. Стада в полях сбиваются в кучи, из лесов выходят дикие звери. Говорят, то едет по небу Эрешкигаль, собирает жатву.

Завесьте же окна, заприте же двери, лица укройте надежным покровом. То смерть мчит по небу…

***

Вскоре встретились.

Тьма не успела еще осесть на окрестности, вечернее солнце билось сквозь серые тучи и красило всё багровым, жутким светом. Запах гари мешался с запахами свежескошенной травы и недавно пролитой крови.

Стояли шеренгами, безмолвно, сосредоточенно, и Гильгамеш понял: переговоров не будет. И никакие это не разбойники — не может быть у разбойников таких тяжелых надёжных щитов, и не бывает у них медных блестящих шлемов.

— Назови себя! — крикнул Гильгамеш. — Хочу знать имя того, чьё войско сейчас растопчу!

В шеренгах поднялся рокот, но выше рокота прогрохотало:

— Хувава, царь лесов и гор я! А кто ты, знать не желаю! Зачем знать имя каждой букашки под ногами?

Тогда Гильгамеш нашёл глазами отвечавшего — тот свирепо скалился. Махнул рукой.

Поднялась в воздух чёрная туча стрел.

***

Нынче тихо на небе, тихо на земле: живые ищут живых меж мёртвых, а хищные вороны норовят поживиться. Насытилась уже Эрешкигаль (11) — пирует в своём подземье. А тени Кура слышат плач живых по себе.

***

Смешались шеренги, сметенные яростью войск. Вступили колесницы.

Теперь Гильгамеш разил копьями и едва успевал опускать топор. Он видел: диким зверем мечется меж врагов Энкиду. Даже сквозь грохот слышал его злые крики и рычание. Даже сквозь возбуждение боя боялся и клял себя за уступчивость: зверь дикий, неумелый, себя не бережет, нападает, не прикрыв груди!..

Они победят сегодня. И Энкиду будет цел, если мать права, и боги милостивы к Гильгамешу.

Гильгамеш разил. Кричал и рычал тоже. Пали онагры, впряженные в его колесницу. Пал и возница. Спрыгнув на землю, царь почувствовал её неровное гудение. Обернулся, ища взглядом Энкиду. Но увидел другое: по-прежнему скалясь, шёл на Гильгамеша Хувава, самоназванный царь лесов и гор. Он был высок, как ливанский кедр, крепок и свиреп.

Славный бой будет, почувствовал Гильгамеш.

Они победят сегодня!

Застило пеленой ненависти глаза. Боли и страха не чувствовал больше Гильгамеш. За плечом его был Энлиль, и Нинурта пел ему с небес.

Но когда сломался топор, песнь умолкла. Наступила оглушительная тишина. Замерло. Только билось в горле сердце. В этот миг Гильгамеш понял всё про себя, будущее, настоящее и прошлое. Понял про топор и про яблоню. Понял, чего хотели боги. Понял, что глуп был, если не видел того. Узнал, что страдал от пустоты тогда, когда мог быть полон.

Поздно…

И не успевал перехватить копье.

Диким котом метнулся откуда-то Энкиду! Он был мал и легок рядом с Хувавой, и плохо владел топором. Ему всё ещё проще было перегрызть глотку противника зубами. Но он, как и прежде, спас царю жизнь, дав драгоценное мгновение. А сам был отброшен, смят, повержен.

И, холодея от ужаса и тоски, царь подхватил топор своего мёртвого возницы и снёс голову проклятому самозванцу.

Повалился перед бесчувственным телом Энкиду и не смог даже зарыдать. Дважды спасенная жизнь не нужна была теперь Гильгамешу.

Они победили сегодня.

— Царь, — осторожно тронули за плечо. — Живых раньше срока не хоронят…

Эпилог

Гильгамеш сидел у ложа до утра. Смотрел в окно, поэтому видел, как медленно желтеет, потом краснеет и багровеет край неба — то Шамаш едет на колеснице, льёт сияние и свет. Щедрый бог, поэтому никто никогда не умирает на рассвете.

Вот часы для смерти: час до захода солнца, когда Эрешкигаль подводит счёт тем, кто зажился на свете; час самого палящего зноя, когда Нергал собирает жатву; час после полудня, когда Эрешкигаль и Нергал бились, и от битвы той летели во все стороны искры и щепы. Все эти часы Гильгамеш просидел у ложа, положа меч на колени, а руку — на его рукоять. Если бы только быть сыном богини, думал он. Быть бы богоравным, отогнать злые тени, спугнуть приспешников Эрешкигаль.

Но не был богом.

И слабое, слабое дыхание ловил все часы, готовый… Жена сделалась темна лицом и зла, когда заглянула в покои, а Гильгамеш понял, что женщина эта ему чужая. И пусть кто молвит ему иначе.

И если же Энкиду… Что ж, примет хозяйка Эрешкигаль и двоих. Иной раз случается, что отнимается прежде, чем понимаешь. Слаб человек.

— Царь… Гильгамеш… — тише шелеста вознеслось от ложа. Распахнулись затянутые пеленой боли глаза.

Гильгамеш задохнулся.

— Молчи! Молчи, бестолковый! — и прижал ладонь к бледной щеке. Ласково убрал с потного лба грязные пряди.

Примет и двоих хозяйка смерти.

Не сегодня.

***

Земля коркой кроет воды великого Океана. Трещины в корке — реки. А дна у рек нет. Никто не восходит к небу и солнцу — лишь боги пребудут там вовек. Человек же уходит в землю, растворяется в ней, вместе с горными водами утекает в реки, уходит в глубины Океана. Родятся новые хлеба и люди, питаются от тех вод. Родятся звери и птицы. Родятся и умирают. Круг за кругом.

Круг за кругом.

Примечания

(1) в шумеро-аккадской мифологии — верховный бог неба, возглавлявший сонм богов.

(2) — военный правитель нома (города-государства).

(3) Одним из подвигов Гильгамеша считается победа надо соседним номом Кишем.

(4) богиня любви, красоты и войны. Она же — Иштар.

(5)Пара первобогов. сотворившая богов следующих поколений.

(6)Шарки — юго-западный. несущий пыль и песок, ветер.

(7) Мифологическая праматерь всего сущего.

( 8 )Сын верховного бога третьего поколения, Энлиля. Бог счастливой войны.

(9) Апсу был убит собственными детьми.

(10) Бог солнца.

(11) Богиня подземного царства. Её супруг — Нергал. Согласно легендам, перед вступлением в брак эти боги враждовали и даже бились друг с другом.