Осколки яблока

Нет в мире ничего более невинного и порочного, чем красота. Нет силы страшнее и ужаснее, нет ничего, что имело бы такую власть над человеческим разумом, как изящество черт лица, выразительность глаз и притягательность стана. Сила, что без единого слова покоряет рассудок… И нет для меня ничего столь же ненавистного и желанного, как обладание этой силой.

Я никогда не была красивой и тому было несколько причин. Тяжёлые условия жизни, перенесённая в раннем детстве оспа… Но главное, конечно же, кровосмешение, которым занимались мои предки на протяжении десятков поколений. Мужчины женились на своих сёстрах, далеко не всегда учитывая дальность своего родства. Болезни, слабоумие, мертворождение… Уродство. Всё это началось задолго до меня. Желая сохранить чистоту крови, они отравили семя своих сыновей и сгноили чрево своих дочерей… Но не будем об этом.

Печать уродства отличала мою мать, королеву Гуннхильду, что приходилась своему мужу, племянницей. Маленькая, тщедушная, пучеглазая как морская рыба, она произвела на свет пять мёртвых детей, прежде чем стала беременна мной. Слухи говорят, что к тому моменту её точил страшный недуг, от которого и так не густые волосы королевы стали осыпаться со страшной силой, а зубы истончились до того, что укус от яблока доставлял ей неимоверную боль. Она ходила по замку тощей, пузатой тенью с желтой кожей и бесконечно стенала от мук, приносимых беременностью. Не удивительно, что мой отец предпочитал её не видеть на столько, что ускакал в военный поход. В те времена он часто воевал с соседями где-то на юге. В прочем, даже потом это мало изменилось. Мужчины слишком любят воевать.

Моё рождение положило конец женским страданиям. Говорят, мать даже не успела взглянуть на меня, прежде чем отошла в мир иной. Кто знает, может это и к лучшему, ведь я вышла из её чрева на свет синей, вялой и крошечной, как речная рыбёшка. Едва ли Гуннхильда смогла бы покинуть этот мир со спокойной душой, зная, что её дочь присоединится к ней не позднее рассвета. Любимым занятием моей кормилицы было пересказывать, как малышкой меня бросили умирать в колыбели, пока коченеющий труп накрывали саваном и готовили к отпеванию в храме. Уже не припомню сколько раз я слышала от неё эту прекрасную повесть: «матушка ваша отмучалась, дитя моё, истекла кровию, да так и померла, где лежала — затихла… Вы тоже затихли. Вот такой комочек безжизненный, локтя моего меньше, даже не вякали, токмо в глотке что-то хлюпало. Повитуха то глянула на вас и отвернулась, мол, умрёт младенчик, чего обмывать-то. Уродись вы мальчишкою, так может статься и подсуетилась бы седая бестия, да кому ж вы были нужны. Мы вас и оставили в люльке у окна — зима же, думали, отойдёте к матушке вскорости...»

Удивительно, но не отошла. Видать, уже с рождения я хваталась за свою жизнь крепче, чем кузнец за молот… С другой стороны, я заметила интересное обстоятельство — те, чья жизнь никому не нужна, более всего хотят жить. В прочем эта история обо мне, а не об этих людях.

Вернувшись домой и узнав, что его любимая (ха-ха) жена скончалась, произведя на свет (о ужас) девочку, его величество король был не то, что зол, о нет… Он был в ярости. Конечно! Ужасный позор для любого правителя иметь первенца женского полу. Однако, девать меня было некуда и от меня деваться — тоже. А потому, дав мне имя Гримхильда и приставив ко мне кормилицу Трюд, король решил, что на том его отцовский долг выполнен. С той поры он никогда больше не изъявлял желания взглянуть на меня, а уж тем более поговорить. Честно сказать, лет до пяти, я даже не подозревала о его существовании. В прочем я вообще ничего не помню о своей жизни до этого возраста. Со слов Трюд, всё чем я занималась, это умирала у неё на руках, но в последний момент передумывала и возвращалась к жизни.

Первое моё воспоминание об отце пронизано холодом пятой зимы от дня рождения. В ту пору, помню, я как раз оправлялась от тяжкоё простуды, что уложила мен в постель на месяц. В маленькой душной комнате, с вечно закрытыми ставнями, я смотрела на огонь очага и в моей голове блуждали странные мысли и видения, коих я ещё не умела понять. Толстое и колючее одеяло давало недостаточно тепла, чтобы согреть всю мою постель. От того я жалась в клубочек — только глаза блестели в полумраке. О чём я думала в то время, когда ветер завывал сквозь узкие щели в досках ставень, а мыши пищали у меня под кроватью? Я не могу вспомнить. Но должно быть температура и чад очага рождали бред, который ввинчивался мне в голову раскалённым прутом… А может, это тёмные силы уже тогда давали мне себя рассмотреть во всей красе.

Не помню.

За то прекрасно помню то утро, когда Трюд решила, что я наконец-то пошла на поправку. Мне разрешили сесть на кровати, в то время как она впервые за долгое время открыла окно. Ледяной ветер ворвался в мою клеть, принеся с собой снег, которого я раньше не видела. Белый, слепящий свет обжог мои привыкшие к сумраку глаза так, что слёзы выступили. О всеблагой! Какая это была красота! Укрытый белым саваном мир открылся мне в разрезе узкой бойницы — чистый и сияющий как россыпь бриллиантов и жемчуга!

Додумайся Трюд в этот момент закрыть окно, может статься, что это воспоминание о снеге так и осталось бы в моей голове, где и потускнело бы со временем. Но она не додумалась. Затаив дыхание, я смотрела как внизу бегают дети слуг и играют снежными комьями. Голоса их оставались где-то внизу, но даже так, я знала, что им весело. Какой-то мальчишка, содрав с головы шапку, взмахнул ей несколько раз, словно бы увидел меня. А может быть так и было...

— Трюд, я хочу туда! — по бледности, мой маленький пальчик сравнялся с заоконным снегом.

— Перехочете, дитя моё, — без всякого внимания ответила кормилица и захлопнула ставни, — рано вам на улицу-то. Вы и так хилая да гнилая унутри, что неясно в каком месте в вас дух держится, а тут — зима...

Была у этой чудесной женщины премилейшая привычка говорить, что в теле моём сидит гниль. Не буду говорить, что она не права, но в то время было очень обидно. До слёз.

— Трюд! Я уже не гнилая! Я здоровая!

— Гнилая как есть! Что же будет, еже ли вы гниль свою застудите там на морозе?! Окочуритесь ведь, а бедная Трюд получит по первое число от вашего батюшки!

Единственный батюшка которого знала моя хорошенькая головка, был служителем Всеблагого и появлялся у моей кровати с ужасно чадящим кадилом, стоило мне хоть раз серьёзно заболеть. То есть, очень часто. После его визитов мне обычно становилось ещё хуже.

Естественно, о своём отце я тогда и не вспомнила, поскольку даже его не знала. Единственной семьёй моей была толстая, краснолицая Трюд, которая так ласково прижимала меня ручищей к своей необъёмной груди, что я всерьёз опасалась за свою шею и спину. В то время я и подумать не могла, что она мне не родственница или что бывает как-то по-другому. У каждого человека, как я считала, есть своя Трюд. Берутся они, наверное, откуда-то. Но вернусь к отцу.

Памятуя о том, что батюшка приходил ко мне только в самые тяжкие минуты, делая их ещё более тяжкими, я решила, что припугнуть Трюд им лучшая идея на свете.

— А если ты не будешь меня слушать, знаешь, что он с тобой сделает?! — запищала я, грозно приподнимаясь на кровати, желая казаться ещё выше. Из груди стал рваться предательский кашель и мне пришлось изо всех сил задерживать дыхание, чтобы кормилица его не услышала. Иначе ни о какой улице мечтать и не стоило.

Трюд странно на меня посмотрела. Более чем уверена, она то знала, что отец у меня есть, вот только видеть меня он не изволит. Будь я в то время так же умна, как и сейчас, сказала бы, что мысли в её голое были написаны на её широком, выпуклом лбу. Нет, я не имею в виду, что Трюд была глупа. Она была матерью целого выводка детей, а потому была подкована во всём, что касалось их воспитания. Однако, её мысли редко простирались дальше каш, супов и пелёнок, а если и простирались, то испуганно спешили как можно быстрее вернуться к ним.

От натуги мои щёки покраснели, а так как глаза не переставали слезиться от несправедливых обвинений, выглядела я как будто на грани истерики. Видимо потому кормилица и решила, что уж лучше вывести меня погулять под присмотром, чем потом я без него побегу жаловаться отцу.

Как говорится, чем бы дитя не тешилось...

Отчётливо встаёт в памяти красная, маленькая мантия, сшитая специально для меня. Я так порывалась выбежать из комнаты прямо в ней, что Трюд насильно пришлось посадить меня на кровать и натянуть несколько толстых чулок, а за тем и обутки.

В пять лет я ходила не слишком хорошо. Тощие ножки не держали моё тело и мне приходилось держаться за кормилицу или за стены, чтобы добраться из одного места в другое. Но в тот день, я чувствовала себя легче ветра несмотря на тяжёлые слои одежды. Словно маленький огонёк, я бежала на улицу мечтая о снеге и… веселье.

Да! Веселье. Вот уж чего мне точно не хватало в крохотной коморке! Для ребёнка пяти лет я была слишком серьёзной и грустной от чувства одиночества и страха, нагоняемого жуткими историями Трюд про Темный Лес, что раскинулся на границе нашего королевства. Увы, но к тому моменту как свежий воздух принял меня в свои объятия, все дети уже куда-то разошлись. Передо мной были лишь цепочки их неровных следов, ведущих по направлению к густым, заснеженным зарослям королевского сада. Не помню, можно ли было служанским детям появляться там, но должно быть запрет их мало останавливал, а то и вовсе подстёгивал интерес.

Трюд копалась и медлила, не поспевая за мной и только и могла что покрикивать, пытаясь удержать пятилетнего ребёнка у себя на глазах. Но куда там… Почувствовав свободу, я помчала вперёд по следам, не обращая внимания на её крики. Снег практически сразу забился мне куда только можно, но разгорячённое тело не чувствовало холода. Я бежала по следам, ожидая, что сейчас из-за поворота покажутся другие дети, которые сразу же примут меня в свою игру.

Однако, то ли я сбилась со следа, то ли ребёнок, прошедший до меня, повернул назад по своим же следам, но я оказалась посреди высоких кустов совершенно одна. Небо заволокло серыми, как спины мышей, облаками. Безмолвие… Оно царило вокруг, пронизывало незримыми стежками ткань мироздания. Естественно, я не знала ещё таких слов, но чувство чего-то огромного и могущественного переполняло мой маленький разум.

А дальше… Мир словно сместился с места. Так бывает, когда ученик переводит с листа гравюру и сдвигает заготовку чуть в сторону. Линии становятся двойными, пространство между ними — нечётким. Голоса, что наполняли мою комнатку, там, в темноте, у очага, вдруг зазвучали из каждой тени.

— Хильда, Хильда...

Мир стал сужаться. Где-то закричал ворон и его карканье вторило моё имя. Пернатая тварь полетела ко мне, пробудив первобытный ужас в детской душе. Плача, я бросилась прочь, не разбирая дороги. А дороги и не было — только тени, линии и рожи, зовущие меня к себе.

— ХИЛЬДА! ХИЛЬДА!!!

Черная день с пылающими красными глазами выросла прямо передо мной. Не успев остановиться, я влетела прямо в неё. Тень шарахнулась в сторону.

— Хильда! — прорезался сквозь шум в ушах голос Трюд и мир снова стал цельным.

Я лежала лицом в снегу и захлёбывалась в судорожных рыданиях. Маленькие ручки и ножки мои молотили по снегу, причиняя мне боль, но страх того, что меня поймает ворон, а мир схлопнется, был сильнее разума.

Горячие руки кормилицы вздёрнули меня на ноги и со всей силы прижали к укутанной на три слоя груди. Мне на голову закапали тяжёлые, обжигающие слёзы.

— Не гневайтесь, Ваше Величество!

— Что за чёрт! — рявкнул кто-то, отдёргивая свой плащ, — почему здесь бегают всякие сопливые выблядки?!

— Ваше Величество, это ваша дочь-с… — протянул другой голос, куда более тихий чем первый.

Я испуганно прижималась к кормилице, не смея поднять ни на кого глаз. Легкие то ли от холода, то ли от истошного рёва горели адским пламенем. Однако меня насильно развернули к отцу, которого я не видела из-за опухших век.

— Какая уродливая. Вся в свою мать… — хрипло рыкнул он, разглядывая с высоты своего роста недоразумение, приписываемое ему в дочери, — да заставь её уже замолчать!

— Сам такой! САМ ТАКОЙ! — заголосила я своим, выйдя на новый уровень припадка. Ужас мешался в моей крови с чисто детской обидой, застилая глаза отчаянной пеленой.

Всё, что было дальше, уже стёрлось из моей памяти. Помню только то, что, не совладав со мной, Трюд не придумала ничего лучшего, чем захлопнуть мне рот рукой, от чего и так хлипко державшееся за разум сознание покинуло меня на несколько долгих часов.

Не стоит и уточнять, что проснулась я снова в своей каморке и прошло не мало месяцев, прежде чем меня вновь из неё выпустили. К тому времени Трюд уж постаралась объяснить мне, кто такой мой отец и почему я не имею права и рта раскрывать в его присутствии, а уж тем более перечить.

— Батюшка ваш более не желает вас видеть! Надо же было додуматься, назвать его уродливым! — могла бы Трюд меня бить, уже давно проломила мне голову подзатыльником, — гадкая, гнилая девчонка! Да кто же полюбит такую уродину, ежели узнают какова вы изнутри! Да будь вы трижды красавицей, королевское слово — закон! Отца нужно почитать!

Я кашляла, пускала сопли и глотала горькие слёзы обиды. Никакие отцы сейчас не были мне законом, а несправедливые обвинения кормилицы только усиливали нежелание мириться с его словами. До самой весны Трюд изводила меня поучениями и вздыхала о том, какой же я гадкий и глупый ребёнок. В прочем говорила она это между делом — большей частью её вновь стали занимать мои многочисленные болезни.

Особенно оспа, покрывшая всё моё не богатое тело черными точками. Сначала, это были невинные розовые пятна, похожие на сыпь, которой я часто покрывалась по весне с наступлением цветения. Однако в этот раз пятна покрыли меня вплоть до кончиков ног ещё до того, как сошли основные снега. Трюд тотчас же забила тревогу и меня, и так неизбалованную чужим обществом, заперли в одиночестве. Единственным плюсом было то, что служитель Всеблагого теперь оставался за порогом и не мог отравлять меня чадом своего кадила.

Минусов же было куда больше… Я смутно помню то время, так как температура отнимала все силы моего разума. А когда мне удавалось вынырнуть из мира сна, приходили они… голоса. Зимой я была слишком обижена на Трюд, чтобы рассказать ей о том, что со мной произошло в королевском саду. Весной — уже не могла. А между тем, стоило моим глазам приоткрыться, как мир вокруг подёргивался рябью серого тумана, сдвигающего очертания предметов. Огонь сиял чёрной бездной, тянущей ко мне свои щупальца. В такие моменты я могла только кричать и звать на помощь бедную Трюд, которой рядом не было.

Кормилица, как и остальные слуги, больше всего боялась подхватить черную оспу, отравляющую мой организм. Два раза в день ко мне в покои поднимался лекарь, укутанный в десятки пропитанных разными отварами тряпок, и отпаивал меня каким-то зельями и бульоном. Его размытый силуэт неизменно приводил меня в ужас, стоило ему только склониться над моей кроватью.

А однажды он не пришёл. Это случилось вечером, на закате. Я металась в бреду, не зная куда мне деваться от голосов, шепчущих моё имя на все лады. В этот момент дверь открылась, впуская внутрь странную женщину. Я говорю странную, потому что её образ был единым целым в этом безумном мире, что меня окружал. Рожи, что усмехались мне из каждого угла, будто сжались и смотрели уже не так устрашающе.

Глаза женщины сияли зелёным светом. Это была старуха, седая как пепел в потухшем очаге, испещренная морщинами как скалы в Тёмном Лесу. Она оглядела комнату, безошибочно заглядывая в каждую тень, что окружала меня.

— Как много то их ты притянула… — хриплым, но не старческим голосом произнесла она так, будто бы я могла её понять.

Увы, я могла только плакать и с мольбой тянуть к ней вздутые руки. Кто бы ни была эта женщина, а тени бледнели от одного её присутствия. Однако незнакомка лишь хмуро зыркнула на меня и шлепнула по протянутым ладоням.

— Ты, что же, думаешь, что я спасу тебя и все закончится? И не надейся. Слишком ты приглянулась темным силам.

Она ещё раз оглядела комнату вокруг меня. А за тем сжала ладонь в кулак, будто поймав что-то и со всей силы бросила об пол. Раздался звон разбитого стекла… В тот же миг мир вернулся обратно к своим очертаниям, раздавив и рожи, и тени. Моё имя затихло в треске жарко натопленного пламени.

— Обиды в тебе много и гордыни. Сладкий кусок — растрепать душу будущей ведьмы до того, как подрастёт, — ледяная рука женщины впилась в мой подбородок, заставляя поднять голову, — болотная зелень… — тут она забормотала, обращаясь явно не ко мне, — Эти идиоты думают, что рыжие ведьмы самые страшные. Любая ведьма страшна, если у неё в глазах два болота! Тьфу!

Старуха бросила меня и отряхнула руку.

— Дурное ты дитя… — она склонилась к полу и подняла маленькое ручное зеркальце. Нахмурилась… — чёрное… Отражения не видать какое чёрное. Сколько же в тебе силы, что так много их слетелось?..

— Кто ты? — шепотом спросила я, впервые почувствовав силу в своём голосе.

Старуха поморщилась.

— Знать тебе то не нужно. Хватит с меня того, что спасла твою жалкую душонку, — она снова посмотрелась в чёрное зеркало без отражения, — всех их я заточила здесь. Но запомни — это капля в море, девчонка. Темный мир питается ведьмовской злобой. Не смиришь свой характер всё вернётся и станет хуже.

И она ушла, оставив меня одну. Словно сон — растаяла вместе со своими словами. К следующему утру пришёл врач и чуть не упал на пол, увидев, как побледнели мои пятна. Я пошла на поправку и вскоре уже ко мне стали пускать людей.

Первой, конечно же, была Трюд.

— Ой, горе то какое! — заголосила она, едва увидав меня, — ох, Всеблагой, помилуй! Да как ж вы жить то будете теперь, дитя моё?! После оспы-то совсем лицо испортилось...

Обычно, если человек оправляется от смертельной болезни, люди говорят как рады, что он продолжит жить, даже если жить предстоит с обезображенным лицом. Трюд явно не знала об этом.

Как же я выглядела теперь, в свои неполные шесть лет? Частые болезни выбелили мою кожу до состояния снега весной — серой с темными пятнами шрамов от оспы. Жидкие черные волосы заплетались в мышиную косичку, обнажая большую голову с маленьким, словно стянутым к центру личиком и большими, выпученными как у матери глазами. Зелёными, точно болото...

Естественно, стоило мне прийти в себя, как я тут же стала расспрашивать всех вокруг о том, кем была эта женщина, пришедшая ко мне в тот день. Но её будто никто не знал и ни разу в жизни не видел, а потому, стали уверять меня, что старуха была навеяна мне болезнью. Вскоре, я тоже в это поверила и её грозное обещание, стало растворяться в моей детской памяти.

Только глаза иной раз вспыхивали воспоминанием.

Оправившись от оспы, я почувствовала себя куда лучше, чем до того. Моё здоровье вошло в удивительную пору покоя, когда простуды уже не терзали меня неделями, а протекали довольно быстро и легко. Мало по малу, я даже стала набирать вес, которого мне так катастрофически не хватало. Увидев мой аппетит и румянец на впалых щеках, Трюд всё же решила, что теперь прогулки мне скорее необходимы, чем запрещены. Однако, я должна быть всегда подле её юбки.

Данное условие я держала со всей ответственностью, так как больше не желала оставаться в своей коморке. Но это не мешало мне с завистью поглядывать на детей дворян и слуг, которые то и дело начинали играть на улице или в замке. Естественно, и те, и другие проводили время в основном по раздельности, однако не раз я их замечала и вместе.

Нет, не скажу, что за все свои шесть лет, я всё время не знала себе товарищей по играм. В те периоды, когда меня отпускала одна болезнь и ещё не начиналась новая, Трюд приводила ко мне половину своего выводка, с которым мы и проводили время. Вот только большая часть детей была существенно старше меня и всегда занималась каким-то своими делами. А меньшая часть — была столь же младше. Да и если честно, не особо то разгуляешься большой компанией в такой маленькой комнате как была у меня.

Как же мне хотелось на улицу, быть вместе со всеми… Однажды такая возможность действительно появилась. Была поздняя весна и я впервые наслаждалась ей, не боясь того, что меня сразит очередная сыпь. Если точнее — играла в куклы (активные игры мне ещё строжайше запрещались) с младшими дочерями и сыновьями Трюд, которая наблюдала за нами, сидя на лавочке под деревом. Вскоре я заметила, что кормилица стала подозрительно похрапывать. Оказалось, что теплое весеннее солнце разморило её, и та уснула, где сидела.

В тот момент я была готова поверить во Всеблагого!

Сговорившись, мы все побежали прочь, сдерживая хихиканье. Теплый весенний день резко стал во много раз лучше! Вокруг замка как раз распустились розовые кусты, и мы носились меж ними, играя в салочки и прятки. Слабые ноги делали меня очень уязвимой, а потому, я всегда старалась спрятаться получше. Забравшись в самый большой куст и ободрав при этом лицо, я вдруг услышала чьи-то голоса.

— Отец говорит, чтобы я не задирал носа перед другими дворянами, так как король Агвид ещё молод и может разжиться детьми! — возмущённо выкрикнул ломающийся, мальчишеский фальцет, — но он же не женат, а бастарды не могут претендовать на трон! Разве это не значит, что это я должен унаследовать титул?!

Голос ему ответил, что удивительно, девичий.

— Конечно, мой лорд! Именно ты и станешь королем, — раздался мечтательный вздох, и я подошла поближе, чтобы рассмотреть, кто говорит, — во всём королевстве нет того, кто бы тебя превосходил, Бенгт!..

Свозь кусты я смогла рассмотреть троих — подростки, девушка и двое юношей. Один обнимал её, а второй стоял чуть в стороне. Ещё дальше стояли другие дети, кажется, служанки и слуги, приставленные к дворянам.

— Да, — уже не так возмущенно ответил ей Бенгт, — а ты будешь моей королевой, Асдиса. Так поцелуй же своего короля...

— Спешу напомнить его ещё только будущему величеству, — недовольно протянул парень, стоящий рядом, — что у короля Агвида есть дочь.

— Ну и что? Не сын же. Девчонки слишком глупы, чтобы править страной. Да и вообще, кто-нибудь видел её хоть раз? Мне кажется, это враки, а в том крыле замка, куда никто не ходит, на самом деле лежит труп королевы Гуннхильды!

Девичий голос испуганно ахнул.

— И ты в это веришь, Бенгт?! — шёпотом переспросила она, — говорят, Гуннхильда была ужасна, как сама чума! Неужели король оставил бы такой ужас в своём замке?

— Оставил бы. Если она приворожила его, — авторитетно заявил мальчишка, — а она приворожила. И все их дети рождались мёртвыми!

Испуганный стон девчонки слился с моим возмущённым криком. Да уж, пожалуй, я действительно не отличалась особым умом в то время...

— Я не мёртвая! — заявило маленькое, серое существо, перепачканное в земле и вылезшее из кустов прямо перед глазами подростков.

То, как исказились от ужаса, их глаза я никогда не забуду. Девчонка тут же лишилась чувств, а её бравый защитник и его друг вспорхнули на ближайшее дерево, как воробьи ни на секунду не прекращая кричать. Слуги же отбежали в сторону, вторя храбрости своих господ. Я задрала голову, чтобы рассмотреть мальчишек. Это были холёные златокудрые юноши с одинаково вытянутыми лицами. Один из них пытался по-взрослому отпустить бородку, и темноватая щетина торчала у него на подбородке.

— Призрак Гуннхильды! — в священном ужасе прошептал он, крепче обхватывая ветку.

— Я не призрак. Моё имя Гримхильда, я дочь короля Агвида! — я решительно сжала кулаки и вздёрнула подбородок.

Вид перепуганных подростков почему-то ужасно меня развеселил. Оказалось, что это приятно — смотреть на тех, кто тебя оскорбил снизу вверх, когда они загнаны на дерево.