Легенда о Живой воде

«…Далеко-далеко, за холмами, за шумным лесом,

за мертвым хутором, за домом дождя, за радужным

лугом, за опасным ручьем, под крепкой броней

дышит живая вода…»

У тебя немного безумный взгляд. Глаза широко раскрыты, брови приподняты то ли в удивлении, то ли в сочувствии. Некая странная, неопределимая мысль или эмоция, или смесь мысли с эмоцией.

Ты выглядишь лет на шестнадцать, а может быть, и на двадцать два. Ты стоишь неподвижно, чуть наклонив голову, опустив руки. На тебе тонкое белое платье; длинные, тщательно расчесанные волосы мягким потоком спадают до лопаток. Ты стоишь на вершине холма.

Раннее утро. Солнце пока не взошло, но его нетерпеливые лучи, обгоняя источник, успели осветить все вокруг, раскрасив небо — синим, облака — белым, траву — зеленым.

С вершины холма ты смотришь на деревню. Деревня внизу, как на ладони: дряхлые, серые, вросшие в землю дома, унылые лоскуты огородов, болезненные кривые плодовые деревья, покосившийся штакетник, старый грязный трактор, брошенный посреди дороги. Дорога убегает прочь через обширное выпуклое поле и скрывается за его горбом.

Люди уже проснулись: петухи и будильники выдернули их из кроватей. Крохотные суетливые лилипуты, смешные и жалкие, копошатся возле своих жилищ, снуют туда-сюда; вот один, надев пиджак и кепку, вышел со двора со ржавым дребезжащим велосипедом, взгромоздился на него и поехал — на работу.

Ты вспоминаешь свой город. Город огромный, как целая страна. Город, в котором ты родилась, в котором прошло твое детство, твои мечты и твоя любовь, и твои вопросы. Город: тысячи улиц, тоннели, башни, полная тайн подземка; миллионы красивых, сложных, умных машин; стихи, музыка, картины, история… И — лилипуты. Торги, цены, продажи; карьера; преуспевающие и неудачники; политика и экономика; вялая трусца от инфаркта по расчерченным краской кольцевым дорожкам.

Тебе было плохо, и ты покинула свой город, и поселилась здесь, вдалеке от столиц, в провинции, в глуши; но разница оказалась невелика. Чтобы освободиться, надо двигаться дальше. Дальше — на свет древней легенды, по указанному курсу, к живой воде, к истинной жизни.

Ты поворачиваешься к деревне спиной. Перед тобой — пространство холмов. До горизонта — словно гигантские волны застывшего штормового моря. Трава, низкий густой кустарник; ни дорог, ни тропинок нет — разумные люди туда не ходят и не велят своим детям; слишком много странного случается на тех землях. Ходят лишь чудаки, но редко возвращаются и — совсем блаженными. Это — запретная зона, и страх перед необъяснимым — ее лучший охранник.

Это — твой путь. Ты смотришь на холмы. Теперь у тебя другой взгляд — ясный, спокойный, уверенный; вместо пламени напряжения в глазах — светлячок радости, искорка смеха; в уголках рта рождается тихая улыбка. Дунул спросонья утренний ветер — и ты рассеянно убираешь с лица своевольную прядь.

В твоем пути — долгие часы и длинные версты, жаркие дни и холодные ночи, опасности предвидимые и опасности неведомые. Но ты не боишься ни чудес, ни природы; ты отправляешься: босиком и с пустыми руками, беззащитная, слабая, в тонком открытом платье, которое не послужит преградой даже для комара или крапивы. Ты веришь: тебя не тронут.

За холмами появился розовый краешек солнца. Восход. Ты делаешь первый шаг.

Царство холмов кажется беспредельным: холмы справа, холмы слева, холмы впереди, холмы позади; здесь можно заблудиться, но ты ориентируешься по солнцу. Ты идешь на восток: поднимаясь, спускаясь и вновь поднимаясь, обходя вершины и колючий кустарник. Минул полдень, солнце печет нещадно, разогнав все облака.

Свирепые лучи бьют справа, обжигая лицо; иногда, шевеля волосы, веет вялый горячий ветер. Прохладу сохранили только живая трава и земля, которую трава прячет от зноя.

На мгновение какая-то тень накрывает тебя и бесшумно проносится дальше, мелькает, искажаясь на соседнем склоне — исполинская, крылатая — дракон или тяжелый самолет — и исчезает в неровном ландшафте. Ты останавливаешься и оглядываешь небо, защищаясь от света ладонью.

Но небо чисто: ни облака, ни самолета, ни дракона, ни птицы.

Жарко. Ты машинально облизываешь пересохшие губы. И в следующий миг — твой взгляд сосредотачивается на одной точке.

Тень мчится тебе навстречу: падает по склону, перечеркивает ложбину — все ближе, и то, что ее отбрасывает, летит так низко — и ты напряженно всматриваешься в пустоту над тобой, и не видишь ничего, кроме сияющего неба; и лишь когда заколдованное крыло заслоняет от тебя солнце, в глаза ударяет сияющая, белее снега, белизна, — и тут же упругая волна воздуха перехватывает дыхание и заставляет пригнуться.

Ты провожаешь убегающую тень глазами.

Круто развернувшись, она скачет по окрестным холмам, описывая прерывистый круг. Исполинская птица кружит над тобой, как стервятник над будущей жертвой; или — как поисковый самолет над терпящим бедствие.

Ты чувствуешь усталость и безразличие. У тебя больше нет сил, долгий путь и диктатура солнца отняли у тебя силы; твоему телу нужен покой. Ты опускаешься на колени, потом тихо вытягиваешься ничком на траве, подложив под голову скрещенные руки. Лица касаются деликатные травинки. Армия лучей атакует твою спину, но огонь становится для тебя теплом: добрым, внимательным, убаюкивающим; реальность уплывает прочь; ты быстро погружаешься в сон.

А круги, которые чертит тень, с каждым разом все уже, и сама она — все крупнее. И вот, нечто невидимое, но огромное, массивное, создавая крыльями могучий ветер, снижается к тебе.

Тебе снится, что ты летишь. Ты летишь, раскинув руки, и восхитительная, свежая, прозрачная стихия мягко струится вдоль твоего тела, миниатюрными вихрями щекоча подошвы. Ты летишь: над городами и деревнями, над полями и дорогами, над вокзалами и пристанями, — и тысячи лилипутов наблюдают за тобой в изумлении и показывают на тебя пальцами, и единицы из них смеются и приветственно машут открытыми ладонями. Ты летишь над бескрайним зеленым лугом, навстречу заре, навстречу утру; и снижаешься, и ступаешь по влажной траве, и садишься напротив розового неслепящего солнца. Ты задаешь солнцу вопросы — серьезные, когда-то полные боли — и оно отвечает тебе просто и мудро. Вдруг ты слышишь грохот грозы; над тобой туча — одинокая, толстая и вовсе не грозная, а потешная…

Грохот будит тебя. Ты открываешь глаза, поворачиваешь голову. Свинцово-серая масса медленно, но верно заглатывает оранжевое предзакатное светило. Мгновенный бледный блеск, и — с задержкой — приглушенные многоступенчатые раскаты.

Ты встаешь; поправляешь волосы, платье. Гроза надвигается с востока, шальной ветер несет влагу и запах озона; солнце уже проглочено.

Ты поднимаешься на вершину. Здесь тебя ждет сюрприз.

Лес. Лес раскинулся впереди мохнатым ковром — хмурый, но незлобивый; лишь два холма и неширокая равнина отделяют тебя от него. С туч соскакивает яркий белый зигзаг; гроза встретит тебя на полпути.

Ты улыбаешься и начинаешь быстро спускаться. Доносится запоздалый гром.

Ты идешь по ложбине между холмами, немного задумчивая, смотришь на траву, на кустарник, на небо. Ветер играет с твоими волосами; невесомые пряди взлетают, купаются в воздушных потоках.

Небо подобно темной туманной реке без берегов, опрокинутой вверх дном. Громовые раскаты приближаются, догоняя вспышки.

Первые капли достигают твоей кожи — смиренный авангардный дождик. Ты в самом начале безымянного луга, до леса добежать не успеешь. Дождик превращается в дождь, стремительно крепнет — словно там, наверху, кто-то ловко орудует вентилем, — и вот, великолепный плотный ливень обрушивается на тебя с веселым шумом, моментально пропитав водой и прилепив к телу платье, вымочив насквозь волосы. Ты смеешься.

Ты идешь под прохладным небесным душем, что-то напевая, слегка пританцовывая и небрежно дирижируя руками в такт своему голосу и грозовым аккордам. На открытом пространстве ты рискуешь притянуть электрическую змейку, но молнии не смеют тебя тронуть.

Потом ты входишь в лес. Идти колко. Дождь и гроза стихают, удаляясь в страну холмов; лес почти сухой: густые кроны отразили кратковременный натиск. Вода лениво капает с листьев, стекает со стволов.

Вся мокрая, ты начинаешь мерзнуть. Вдруг — взрыв; с оглушительным треском мир раскалывается пополам — прощальный разряд бьет в сосну, в десяти шагах от тебя. Ты замираешь, сжавшись; к твоим ногам падает крупный горящий обрубок.

Ты с опаской смотришь наверх.

Но в лесу воцаряется спокойствие. Шума дождя не слышно, гром гремит где-то совсем далеко. В кронах — осколки синего неба.

Последний удар — это подарок для тебя. Перед тобой полыхает огонь — начаток костра, который тебя согреет.

Скоро закат. Гаснет рассеянный дневной свет. Серость, постепенно темнея, одерживает победу над другими цветами.

Кроме — оранжево-желтого пламени костра. Беспокойная, мятущаяся субстанция — символ непрестанного движения и маленькое солнце.

Рядом сушится твое платье, развешенное на длинной ветви; оно тоже не подвластно бесцветью.

Ступая аккуратно, чтобы не поранить ног, стараясь не терять из виду огня, ты собираешь хворост. В воздухе — вечерняя свежесть, мокрые волосы лежат на коже; тебе холодно, ты дрожишь, стынет голова; обсохнуть и согреться было некогда: пока не стемнело окончательно, надо обеспечить огонь пищей, которой ему хватило бы до утра. Подбадривая себя, слабым голосом и запинаясь, ты пытаешься что-то петь.

Потом ты сидишь у костра. Уже ночь; вселенская тьма объяла капсулу света, стремясь раздавить и заполнить собой. В лесу бурлит незримая жизнь: шуршание и резкий клекот, и ворчливый скрип, и чей-то пугающий вопль, и глухой, ни на что не похожий стук, и долгий тоскливый свист, и жуткий ухающий смех, и как жемчужина коллекции — басовитый хищный рык.

Белесый дым карабкается вверх. Ты сидишь, обхватив руками колени, на колючей подстилке из лапника, смотришь на пламя и слушаешь его тихое домашнее потрескивание. Зябко; особенно, когда из глубины неугомонного леса, колыхая висящее платье, выдувается скучающий полуночник-сквозняк, почему-то пахнущий морем. Пальцам ног горячо — они у самого огня, — но остальному телу зябко. И хочется спать.

Ты спала днем, и тебе снова хочется спать. Веки тяжелые и норовят опуститься; и все тело тяжелое…

Птица душераздирающе кричит совсем рядом, будто под ухом; ты вздрагиваешь. Злорадно расхохотавшись, птица улетает, шумно хлопая крыльями. Ты даже не пытаешься ее увидеть. Уже в полусне ты подкладываешь в костер хвороста.

Верное пламя танцует, выбрасывая вверх жаркие языки: абстрактные рисунки в теплых тонах каждое мгновение новые и ни разу не повторяющиеся; чудится, что в них таится какой-то смысл, какие-то картины из прошлого, настоящего и грядущего, быть может, целые повести, которые никому не суждено постичь…

Твои глаза слипаются; ты засыпаешь.

Чуть слышный шорох в траве справа от тебя. Царственный питон, расписанный иероглифическим узором, медленно течет к тебе, словно извилистый вязкий живой ручей. Он не боится огня; вот — он у твоих ног; его голова приподнимается и немного откидывается назад.

Два непроницаемых, лишенных выражения темных ока разглядывают тебя. Пять, десять секунд.

Голова ныряет к земле, и питон струится прочь, растворяясь в зарослях.

Вновь утро. В лесу очень тихо. Слоистый полупрозрачный туман мается между деревьями.

Костер догорел. Ты спишь, свернувшись калачиком, на своей еловой перине, спиной к серебристой горке золы и пепла. А под сосной, обвив хвостом передние лапы, сидит огромная кошка. Не тигр, не рысь, не леопард — обыкновенная кошка: пушистая, дымчато-серая, с большими желтыми глазами, — но величиной подобная тебе.

Ты пробуждаешься. Ты чувствуешь, что ночь выстудила каждую твою клеточку, тебе страшно пошевелиться.

Но ты рывком распрямляешься, встаешь сперва на колени — закоченевшие мышцы подчиняются неохотно, — а после и в полный рост; холод пронизывает тебя, тело трясет крупная дрожь, стучат зубы; твой взгляд встречается со взглядом кошки.

Кошка невозмутимо отворачивается.

Ты понимаешь — она твой друг.

Потом кошка равнодушно смотрит в сторону; следит за тающим туманом, обозревает верхушки деревьев.

Только движение сообщит тебе тепло: ты устраиваешь импровизированную утреннюю гимнастику; используешь упражнения, известные тебе с детства и придумываешь новые. Ты хочешь взять от гимнастики максимум, ты резка, быстра, напряженна.

Ты согреваешься; оковы холода разлетаются от тебя. Глубоко вздохнув в заключение, ты ловко сдергиваешь с ветки и надеваешь высохшее платье; тебе весело, у тебя даже некоторая эйфория, тянет поозорничать; ты готова продолжить путь. Ты подходишь к кошке и спрашиваешь ее: пойдем?

Ты знаешь: она проведет тебя через лес.

Яркие солнечные лучи беспрепятственно льются сквозь дырявую лесную крышу. Возрождается кипучая деятельность местного населения: треск, писк, жужжание, яростная возня в кустах; симпатичные мордочки выглядывают из нор; цепкая белка, сбегая по отвесному стволу, удивленно косится на тебя.

Ты идешь осторожно: ноги горожанки не приспособлены к путешествиям по лесу; у щиколотки краснеет свежая царапина. Кошка — впереди, она понимает тебя и не спешит. Вы пробираетесь в чаще, пересекаете буреломы, минуете поляны; листва защищает от зноя, но частые препятствия, сбивающие дыхание, утомляют не меньше.

В прогалинах между деревьями мелькает вода — лесное озеро.

Ты хочешь попить и искупаться, живительная влага придаст тебе силы; окликнув кошку, ты просишь разрешения и делаешь шаг в сторону.

Но реакция неожиданна: два стремительных прыжка — и кошка перед тобой; ее глаза сверкают. Это — запрет. Так останавливают малолетнего ребенка, топающего к скоростному шоссе.

Издалека ты смотришь на поблескивающую водную гладь.

И опять — дорога, опять — коряги, корни, шипастые стебли; и зелень, и неумолчный шум вокруг. Лесу нет конца; минута за минутой, час за часом — отсчитана половина дня.

Потеснив рукой разросшийся куст, ты выходишь на очередную поляну и останавливаешься застигнутая врасплох необыкновенной картиной; рука, застыв на миг, опускается, освобожденный куст с негодующим лепетом занимает исконное пространство.

На поляне стоит дом. Одноэтажный, каменный, крашеный в салатный цвет, с островерхой изумрудной крышей, конек которой — примерно на уровне твоих плеч. Игрушка, модель, искусный муляж; но перед домом за изящным круглым столиком сидит хозяин — пожилой человечек, ростом вряд ли доставший бы тебе до колен, вполне благообразный, в фиолетовом, расшитом серебром домашнем халате и таком же колпачке с кисточкой; гном, да и только, хотя и без бороды. У него время обеда; на столике — две тарелки: с каким-то супом и четвертинкой яблока, — и деревянная кружка; гном смотрит на тебя в совершенной растерянности, затем встает и приветствует вежливым полупоклоном.

Ты отвечаешь учтивым, чуть стеснительным кивком. От супа распространяется вкусный аромат; ты глотаешь слюну, вспоминая, что ничего не ела больше суток.

Но кошка тебя не ждет, не сбавляет темпа и уже почти не видна за листвой: здесь задерживаться нельзя.

И догоняя ее, ты торопливо покидаешь поляну, так и не вымолвив не слова.

Гном озадаченно глядит тебе вслед.

Потом ты отдыхаешь: на пригорке, под деревом. Ты дремлешь, лежа на боку, подогнув ногу; вместо подушки — раскрытая ладонь. Кошка — рядом, неподвижная, как изваяние.

Внезапно твой чуткий полусон нарушается; ты флегматично размыкаешь веки и через пелену расплывчатости видишь гнома: в черном костюмчике, в котелке и с тросточкой, он крадется мимо, стараясь тебя не потревожить.

Но ты вновь погружаешься в забытье, и реальность смешивается с твоими грезами.

Лишь к вечеру вы достигаете опушки леса.

Дальше трава с каждым метром желтеет, жухнет и, наконец, пропадает вовсе. Впереди обширная, убитая солнцем низина: ни одного растения, сухая, желтовато-белая земля, изрезанная частой сетью черных трещин, и посредине — десяток деревянных строений, выцветших под жесткими лучами до пепельно-серого оттенка; воздух трепещет, как над жаровней. На горизонте пухлым комком громоздится туча; ночь наползает оттуда, сгущая синеву неба.

Пора прощаться; ты улыбаешься сидящей кошке немного смущенно; ты говоришь: спасибо.

В янтарных глазах — словно ободрение и поддержка.

Потом ты уходишь.

На рубеже живой почвы ты оборачиваешься; но кошки уже нет. Над лесом — краешек заходящего солнца.

На хуторе шесть домов — в шахматном порядке вдоль прямой линии, образуя улицу, — и четыре сарая на задворках. Больше нет ничего: ни колодца, ни изгородей, ни туалетных будок. Пусто.

Ты идешь по улице медленно, с любопытством глядя по сторонам. Ни ветерка, пекло невероятное, хотя солнце спряталось за лесом; пот катит с тебя градом, то и дело ты потираешь ногой о ногу: раскалившаяся за день земля обжигает подошвы.

Тихо. Слоистое, щелистое дерево стен, из которого выпарена вся вода; мутное, местами лопнувшее стекло окон, осыпавшаяся, разбитая черепица. Этот мир мертв, иссушен беспощадно и давно должен был сгореть дотла, как сгорели дотла его плодоносные деревья и цветочные кусты, и земля, их питавшая, и заборы, их охранявшие; но вот — он существует и терзаем из года в год неземной жарой и неземным холодом, и ни одна капля, и ни одна снежинка не коснутся его. Этот мир наказан и служит предостережением для других.

Солнце скоро совсем скроется, и время терять ни к чему, но ты решаешь войти в крайний дом — третий слева.

По горячим ступенькам ты поднимаешься на крыльцо, толкаешь рукой горячую дверь; с угрожающим рокотом дверь отворяется, за ней — полумрак. Ты заходишь внутрь.

Здесь духота еще страшнее, чем снаружи, ты словно попала в печь. На полу — толстый мягкий ковер из пыли. Ты минуешь тесные сени и оказываешься в комнате, едва освещенной тусклым грязноватым светом.

Единственное окно цело, но полностью утратило прозрачность; возле него деревянный стол и две узкие скамьи, в углу продолговатый ящик, — все рассохшееся, немощное, готовое вот-вот развалиться, развеяться в прах. А в другом углу — нечто странное, какая-то тьма; не тень, не черный предмет, не пятно краски, а темное облако в человеческий рост, с нечеткими мерцающими краями.

Ты смотришь на него с тревогой.

И в абсолютной тишине облако начинает двигаться к тебе.

Инстинктивно ты отступаешь на шаг, прижимаешься спиной к стенке; в твоих глазах по-прежнему непонимание и беспокойный вопрос; ладонь ощущает шершавую теплую древесную поверхность.

Облако зависает перед тобой — жуткая безнадежная дыра, обнажающая ничто. И тогда ты слышишь рыдание. Оно доносится оттуда, из бездны, отражаясь эхом в неизмеримых гулких пространствах. Плачет женщина, плачет громко и неутешно, с надрывом, и в плаче ее смешиваются стыд и отчаяние, ужас и боль.

Словно едкий газ извергается на тебя волнами, сдавливая легкие, вызывая слезы и горловые спазмы; ты задыхаешься; и не вытерпев муки, опрометью бросаешься вон из дома.

Одним прыжком — с крыльца, вон из дома и вон из хутора; в беге ты не щадишь себя.

Однако в душной мертвой атмосфере силы быстро иссякают; ты снова идешь, смахивая пот со лба и убирая назад спутавшиеся волосы, тяжело дыша. Солнце озаряет небо алым прощальным снопом лучей. Ты успокаиваешься, страдание сменяется раздумьем.

Ты направляешься к грузной туче, что мирно пасется на востоке, прикованная к земле незримой цепью и неподвластная никакому ветру.

Фиолетовые сумерки, почти ночь. Поле, трава, свежий воздух; но ты не чувствуешь радости; ты слишком устала; ты идешь, безучастная ко всему, как примитивный механизм, и только глаза твои расширены в болезненном внимании.

Сейчас твоя цель — далекий огонек в призрачном бледном тумане, под незыблемой тушей тучи — центр территории, на которой никогда не прекращается дождь; не прекращается ни на минуту: прямой, ровный, не сильный и не слабый. Это царство дождя.

Ты пересекаешь его границу. Капля за каплей, все чаще — и ты принята в объятия чистой прохладной воды. Остановившись и запрокинув голову, ты пальцами снимаешь с лица напряжение, как актер снимает грим, и ловишь воду ртом, пытаясь напиться, и слушаешь ласковый целительный шелест.

Почва тверда и плодоносна: дождь не причиняет ей вреда; мокрая густая трава подсвечена рассеянными лучами.

Особняк возвышается на холме; солидный, в старинном стиле, с обилием помпезных лепных украшений; изо всех окон обоих этажей бьет во тьму яркое электрическое сияние; вниз по склону спускается широкая каменная лестница.

Продрогшая и изнуренная, беспомощная во власти холода, ты смотришь с надеждой: быть может, этот дом приютит тебя на ночь.

Быть может, эта стылая лестница приведет к теплу, покою, сну.

Но тебя ждет разочарование: внутри дома — тоже дождь и ничуть не меньший. Стоя на пороге просторного холла, ты озираешься немного жалобно, вокруг горят мощные лампы, а дождь падает прямо с расписного потолка, как с неба.

Влага словно сочится из мельчайших пор, мгновенно собираясь в тысячи капель.

Ты идешь через анфиладу больших роскошных комнат. Всюду одно и то же: ослепительный свет, распахнутые настежь белые двери и — дождь, барабанящий по гранитным плитам пола. Изумрудная, золотая, бирюзовая отделка, полированное дерево, зеркала и стремительные водяные стрелы перемигиваются между собою острыми бликами. Ты идешь и, вопреки усталости и ознобу, восхищаешься фантастическим миром.

В конце анфилады — изящный беломраморный каскад: лестница на второй этаж, по которой тоже льется вода; льется сплошным потоком и расползается по цветному полу, то ли проваливаясь в замаскированные щели, то ли впитываясь в гранит. Ты поднимаешься, каждым шагом возмущая гармонию непрестанного течения.

Но второй этаж повторяет первый: череда комнат, свет и дождь; только вместо дробного стука — шелест капель, падающих в воду.

Ты идешь, словно по берегу моря, загребая босыми ступнями; кажется, шансов нет, но ты еще на что-то рассчитываешь, ты отгоняешь мысли о продолжении дороги и ночлеге посреди поля.

И вот, в последнем, аметистово-фиолетовом зале — плотно сомкнутые дверные створки.

Воспрянувшая надежда и боязнь нового обмана борются в душе. Ты подходишь, гипнотизируя дверь воспаленным взглядом, берешься за перламутровую ручку и, не дыша, тянешь на себя.

Дверь поддается без сопротивления и без малейшего звука, приглашая — в сухую спальню. Худенький робкий торшер освещает тихой зеленью узорчатую шкуру ковра, аккуратную свежую постель на узкой кровати, чопорный шкаф с овальным зеркалом, камин с трепетным живым огнем.

Тепло. Ворсистый ковер спешит согреть твои ноги как бы горячим дыханием; вода, стекая с тебя ручьями, тут же исчезает на нем без следа. Дверь тихонько затворяется за твоей спиной, отсекая все тревоги минувшего дня. Ты закрываешь глаза и шепчешь: спасибо. И стаскиваешь с себя тяжелое, скользящее по телу платье.

Торшер потушен, лишь жаркое пламя в камине отбрасывает мимолетные отсветы. За окном в темноте сыплется дождь.

Ты лежишь в постели, уютно закутавшись в пуховое одеяло, и зачарованно смотришь вверх.

Сквозь невидимый потолок бриллиантами на черном бархате сверкает ясное звездное небо. Знакомые созвездия — во всем великолепии, обогащенные обычно незаметным мелким бисером, покорившие своими лучами десятки парсеков вымороженной пустоты, чтобы коснуться твоих глаз… Небо наклоняется к тебе и баюкает, и ты возносишься ввысь, и свободно паришь в космосе — почему-то мягком и теплом…

Ты спишь.

День, наступивший в окне, пасмурно-сер и мокр. Но солнце уже добралось до бездонного голубого потолка и полыхает могучим первозданным светом.

Оно будит тебя, щекоча безмятежные веки. Ты весело улыбаешься, щурясь, и с наслаждением потягиваешься. Пора вставать.

Ты причесываешься перед зеркалом красивым серебряным гребнем, ощущая в теле чудесную легкость; в твоих глазах загадочный блеск; ты наблюдаешь за собственным отражением, как за чужим человеком, изучая каждую черточку, каждое движение. За пределами спальни — дождь, и тебе предстоит еще раз вымокнуть до нитки, но ты знаешь, что волосы должны быть расчесаны.

Когда ритуал завершен, ты посылаешь отражению прощальный взгляд и, положив гребенку на остывающий камин, открываешь дверь.

Аметистовый зал все так же плачет, источая стрелы пресных слез.

Они текут по твоему лицу; платье на плечах и груди уже пропиталось водой. Ты смотришь с некоторой печалью и — уходишь в дождь.

Дверь в спальню, помедлив, захлопывается.

Мир, прошитый водяными нитями, — отныне для тебя не помеха; ты идешь по-царски естественная, уверенная, вдохновенная, словно в нем родилась и выросла. Трава благоговейно сгибается под твоими ногами.

И вновь — граница; карниз тучи и занавес дождя остаются позади; ты возвращаешься к небу и солнцу. Назойливая жара встречает тебя, как вырвавшуюся из плена; охватывает и отогревает; около вьется вежливый ветерок. Ты вовсе не нуждаешься в такой заботе, но не сердишься, а смеешься.

Впереди — цветочный луг с ровной ярко-красной первой шеренгой; а над ним, аркой парадного входа — четкая, сочная, будто нарисованная радуга.

Но прежде чем продолжать путь, надо просохнуть. Сняв платье, ты расстилаешь его на траве; старательно отжимаешь волосы. Затем укладываешься рядом, расправив волосы из-под затылка и вверяя себя добрым солнечным лучам.

Луг огромен, он распирает кольцо горизонта; словно неким чудаком-художником, он раскрашен заново — под стать радуге: цветы независимо от вида — розы, тюльпаны, гладиолусы — меняют оттенок строго с запада на восток, от красного до фиолетового. Ты идешь по узкой тропинке, выписывающей плавные зигзаги; море цветов тебе по пояс.

Цветы кивают и кланяются тебе, восторженно лепечут и перешептываются. Ты идешь по теплой земле, наполненная радостью, любуясь изысканными линиями и чистыми полутонами, дотрагиваясь едва уловимо рукой до нежных лепестков, говоря что-то ласковое. И солнце — в величии и славе.

Слегка утомленная, но счастливая, ты выходишь к ручью; окончание твоего пути уже близко.

Ты останавливаешься у толстого суковатого бревна, перекинутого на другой берег. Ручей кажется безобидным: прозрачная, спокойная вода, круглые камушки и пучки водорослей на песчаном дне; над буйной травой барражируют стрекозы. За ручьем — зеленое поле с едва различимой точкой вдали.

С подозрением оглядывая слишком невинный пейзаж, ты делаешь нерешительный шаг к бревну. И слышишь слова: не смотри в сторону, — сказанные тихим голосом, как бы между прочим; и — хлопанье крыльев, точно вспорхнул с плеча голубь. Ты озираешься — безрезультатно; но странный урчащий звук привлекает твое внимание; твои глаза непроизвольно расширяются.

Из переливчатой ленты ручья с нарастающим ревом вздымается гигантская пенистая волна и с бесполезной яростью обнаруженного в засаде хищника перехлестывает через бревно-мостик, частично разбиваясь о его твердь; и обрушивается в плотоядно разверзающуюся водяную пасть, в глубине которой не видно теперь ни песка, ни камушков — только бездонная тьма; и аморфные челюсти, досадливо причмокнув, сливаются воедино, и ручей, проглотив самое себя, разглаживается, будто ничего не случилось.

Твое лицо серьезно, прежняя эйфория безропотно уступила трезвому анализу; ты напоминаешь себе запрет смотреть в сторону, рассчитываешь, как надежнее сохранять равновесие и за что цепляться при падении, настраиваешь на боевую готовность нервы и мышцы.

Ловушка лишилась своего главного оружия — внезапности.

Ты забираешься на бревно. Оно держит тебя непоколебимо — твой пассивный союзник. Ты идешь: замирая после каждого шага и прислушиваясь, ожидая ответной реакции. Ты вся — слух, осязание, зрение. И — нервы. Вот, ты пересекаешь береговую кромку; под тобой коварная вода.

Твои обветренные ступни по-кошачьи вкрадчиво ложатся на черствую морщинистую кору; для лучшей устойчивости — носками немного наружу, облегая кривизну ствола гибкими сводами. Вода зловредно поблескивает под солнцем.

Шаг. Пауза. Еще шаг. Пауза. Ручей никак не проявляет себя. Но ты подобна сжатой пружине, ты постоянно думаешь: сейчас, сейчас…

И потому чудовищная отрыжка слева, взорвавшая тихое смиренное журчание, не застает тебя врасплох, ты лишь инстинктивно вздрагиваешь и в то же миг приседаешь, и приникаешь к бревну, чтобы правильно принять удар… Но удара нет; ручей воркует под самым ухом. Ты не шевелишься. Бесстрастно капают секунды. Очень медленно, настороженно ты выпрямляешься, глядя вперед, в поле, но вслушиваясь в боковое пространство.

Ручей абсолютно безмятежен.

Ты примерно на его середине. Шаг. Шаг. Твое тело по-прежнему полностью мобилизовано, ты не обольщаешься: атака может грянуть и без предупреждения. Еще полметра, еще метр. Солнце подбадривает, дыша в спину. Ты идешь.

И вот — берег. Словно влекомая инерцией, ты проходишь по длинному сужающемуся бревну до конца и, сойдя с него, оборачиваешься.

Ручей течет, внешне не изменившись. Но не угрожающий, а побежденный. Побежденный чудом и верой — течет у твоих ног.

Ты без сил садишься на траву.

Танк недвижен и безмолвен. Приземистый, словно сплющенный собственной тяжестью могучий корпус, широкие узорные ленты гусениц и высоко поднятая пушка — как отрешенный, невидящий взгляд поверх твоей головы в небо. Из тонкой трещины на броне растет красный цветок.

Солнце зависло позади тебя, где-то над ручьем, притушив огонь, готовясь к закату. Его свет передался твоим глазам, всему облику.

Ты приближаешься к танку медленно, с некоторым смущением и трепетом, но в мире и радости. Подойдя вплотную и примерившись, ты забираешься на массивное колесо, затем на гусеницу, на борт и, наконец, на башню.

Здесь рядом с большим черным пулеметом — единственный открытый люк; и внизу, внутри — не мертвая тьма, а волнистое серебристо-голубое сияние.

Внутри танк пуст и зеркален; пуст совершенно, от грозной боевой машины осталась только оболочка, и все внутренние поверхности, облитые сверкающей серебряной амальгамой, превратились в идеальные, без малейшего изъяна зеркала — прямые и искривленные. Тонкий свет плещется между ними, играя. А в кормовой части, где раньше был двигатель, трепещет источник света — озеро нежной небесной воды.

Повиснув в люке, ты тщетно нащупываешь ногами опору; и, не найдя, соскакиваешь вниз наугад; и почти в тот же момент, когда подошвы касаются холодного днища, руку пронзает секущая боль; ты вскрикиваешь, и звонкое, как колокол, эхо усиливает и продлевает твой голос.

Морщась, ты смотришь на руку.

Кожа вспорота на предплечье, от локтя до самой ладони, и вместе с ней вена: глубокая борозда с неровными краями, точно вспаханная сохой. Из раны неудержимо вытекает алая кровь.

Наверху, возле люка торчит из брони длинный, изогнутый под прямым углом шип, тоже зеркальный и потому малозаметный, с испачканным кровью острием.

Рука пылает. Поддерживая ее на весу другой, ты растерянно оглядываешь свои отражения, фрагменты отражений и отражения фрагментов отражений; покидающая тебя кровь уже образовала на полу маленькую вязкую лужу; на белом платье — кровавые пятна. Ты не знаешь, что делать; пытаешься зализывать рану языком, ощущая терпкий металлический привкус… Но вот — яркий отблеск, словно солнечный зайчик, стучится в твои веки, зовет твои глаза.

Это волшебная вода окликает тебя.

И боль сразу ретируется на второй план; ты идешь к воде, преодолевая последний метр своего пути, и опускаешься перед ней на колени. Ты всматриваешься в изменчивую живую рябь, в озорные искорки, в неземное сияние прекрасных миров; ты вдыхаешь воздух хрустальных многомерных пространств, небесных полей и космических океанов, воздух свободы, воздух истины, воздух жизни. Ты — дома.

Черпая ладошкой, ты омываешь поврежденную руку, и она исцеляется: теплая светоносная влага изгоняет остатки боли и прекращает кровотечение, рана стремительно зарастает розовой молодой кожей и вскоре растворяется без следа.

Ты пьешь из ладоней, сложенных лодочкой, наклонившись к самой воде, закрыв глаза, принимая каждый глоток, как бесценный дар. Ты омываешь лицо, волосы, обливаешь всю себя — вместе с платьем.

Потом ты спишь наверху, на башне, озаряемая красным заходящим солнцем; маленькие ступни, выдержавшие трехдневную дорогу и сейчас обретшие покой, чистые, без единой царапины, с розовыми пятками; коленки, прижавшиеся друг к дружке, как близнецы; белое платье — как бы выстиранное и выглаженное, но смятое в небрежные складки, испускающее неяркое свечение; хрупкие руки с узкими ладонями и гибкими музыкальными пальцами, заснувшие одна на броне, а другая, подстрелившись под голову; расчесанные пушистые волосы, недвижным потоком улегшиеся за спиной; чуть тронутые улыбкой уголки рта и уголки глаз, расслабленные веки…

И вот — дыхание тихо угасло.

Оставив тело, легкая и светлая, подобная ангелу, ты взлетаешь в синее небо, в страну, запретную для земного: к сияющей великой двери, к золотому городу, к обетованному миру.

Кожа быстро белеет и начинает светиться; теперь она неотличима от ткани платья. Свечение усиливается: осиротевшее тело становится гениальной скульптурой, горящей знамением в зарождающихся сумерках. Оно обретает прозрачность и голубоватый оттенок, и оказывается изваянным из воды — той, что обитает внизу, среди зеркал. И — в неуловимый миг, в тысячную долю секунды, будто согласно лопнули все связи, все нити, — лишается формы, лишается четких линий, растворяясь в самом себе; и живая вода, блеснув нежной радугой, стекает в люк.

Багровое солнце разворачивает в сине-черном небе веер ослепительно зеленых лучей.