О Гансе и чертях

Мохнатый чёрт кутался в волчий, расчерченный проплешинами тулуп. Свиной пятачок чёрта, раскрасневшийся на морозе, дёргался при каждом движении толстых вывернутых губ, в то время как круглые чёрные глаза, не моргая, таращились на Ганса.

Чёрта Ганс не боялся. В свою очередь завернувшись в драный, совсем уже не греющий кожух, музыкант топтался на пороге избушки. Слушал сиплые, с повизгиваниями, увещевания мохнатого, растирал ладонями ещё ноющие грудь и шею и часто смаргивал, сгоняя тающие на ресницах снежинки. Под косой метелью быстро промокала грубая шерсть штанов, а мех чёрта, равно как и его тулуп, покрывались благородной сединой.

Дослушав гостя, Ганс посторонился. Чёрт ловко запрыгнул на высокий порог, проскочил под рукой музыканта и нырнул к огню. Тоненький, блекло-жёлтый язычок пламени при его появлении вспыхнул весело и жадно. Ганс даже обсушенных на скорую руку дров подбросить не успел – чёрт швырнул в пламя вытянутый из-за отворота тулупа камушек, и очаг полыхнул так, что музыканту на мгновение пришлось зажмуриться. Когда он открыл глаза, в единственной комнате крошечной хижины стало светло и жарко.

На этом чёрт не успокоился. Из котомки, которая до того момента пряталась под тулупом, было извлечено несколько свёртков в промасленной бумаге. Звякнула крышка небольшой, в кулак Ганса, керамической плошки. Между тряпицей, распространяющей запах свежего хлеба, и туго плетёным туеском с крупной солью встала пузатая бутыль без малого в локоть высотой, до самого горлышка наполненная прозрачной жидкостью. От одного её вида у Ганса запершило в горле и защипало в глазах – настолько ярки были воспоминания о ядрёной чертячьей самогонке.

Под одобрительное ворчание чёрта музыкант полез в небольшой сундучок, стоявший под столом. Достал оттуда деревянные тарелки, нож и одну из главных своих ценностей – пару стаканов из настоящего стекла. Их Ганс выменял ещё год назад, но на стол ставил только когда приходили гости, в быту обходясь облупившейся глиняной кружкой. Чёрт оказанную ему честь оценил, и, подцепив когтём плотно забитую пробку, принялся разливать самогонку по стаканам.

– По чуть-чуть, – как можно суровей одёрнул разошедшегося гостя музыкант. – Мне потом работать.

– Так для согрева же, добрый человек! Вон какая метель за окном, – не растерялся чёрт и споро заработал ножом, отхватывая от успевшей остыть, но всё ещё мягкой буханки толстые ломти.

Ганс тихо фыркнул, но разложил хлеб по тарелкам, затем крепко присыпал его солью и добавил несколько мелких луковиц, хранившихся всё в том же сундуке. Обрадовавшийся чёрт потянулся было к одному из принесённых им свёртков, но музыкант шикнул на лохматого, и тот послушно отдёрнул лапу.

Выпили молча, как давно обо всём договорившиеся люди. Ганс даже присаживаться не стал, чередуя мелкие глотки из стакана с раскладыванием гостинцев по законным местам. Чёрт, наоборот, пил медленно, смакуя, подбирая каждую крошку хлеба, упавшую на заросшую чёрной шерстью грудь. Глаза мохнатого быстро подёрнулись мечтательной дымкой, и он с явной неохотой следил за тем, как опустошивший свой стакан Ганс собирается в дорогу.

Натянув толстый свитер и обмотав саднящее на перемену погоды горло колючим шарфом, музыкант выдвинул из-под кровати ещё один ларь. Там, среди вороха тряпок и лоскутов, которым предстояло со временем быть сшитыми в новую одёжку, хранилось единственное настоящее сокровище Ганса: футляр с флейтой. Старая подруга, она прошла с хозяином полжизни, смерть и это странное посмертие, отличавшееся от жизни только мохнатыми мордами чертей да вечным холодом. Если это и был ад, которым музыканта пугали странствующие монахи, то страшным он совсем не казался.

Разве что немного скучным.

Спрятав футляр за пазуху, Ганс взглядом указал добиравшему последние крошки чёрту на дверь. Тот подчинился, без особой радости, но и без явных возражений. Снял с гвоздя ещё поблескивающий капельками растаявших снежинок тулуп, затолкал опустевшую котомку в карман и встал у порога, дожидаясь, пока хозяин натянет сапоги.

Замок на дверь Ганс вешать не стал, только подпёр снизу бруском, чтобы её не распахивало ветром, и в хижину не налетел снег. Жил флейтист вдали от чертячьих селений, хотя мохнатые всё равно его знали и привечали с уважением, как единственного музыканта на всю округу. Ну а других людей здесь и не встречалось. От диких зверей же дом охраняли специальные пугалки, сработанные чертями в качестве подарка Гансу на новоселье.

Под снегопадом идти было тяжело, ноги так и норовили увязнуть в сугробе и зачерпнуть голенищами сапог ледяное крошево наста. С разлапистых ёлок редкие порывы ветра срывали плотные белые комья, и, получив за шиворот очередную холодную горсть, Ганс мелко вздрагивал и теснее прижимал к груди футляр с флейтой. В такие мгновения музыкант почти искренне завидовал своему проводнику, в чьей шерсти снег застревал не тая.

Когда они миновали последний ряд молоденьких тоненьких ёлочек и вышли на утоптанную дорогу, Ганс почувствовал себя заметно лучше. Приободрившись, он расправил плечи, ослабил сдавивший шею шарф и обратился к тоже повеселевшему чёрту:

– Что за праздник-то в деревне?

– Свадьба, – с охотой отозвался тот. – Сестрёнка моя младшая за сына Ника-кожевника выходит, с трёх деревень собрались отмечать. Почитай, одного тебя и дожидаемся.

Ганс смущённо фыркнул. После трактов и дешёвых харчевен, в которых и то не всегда находилось место для безденежного бродяги, трудно было привыкнуть к такому уважению. Он и не привык, зато научился скрывать растерянность за напускным равнодушием:

– А с заказом моим что? Приготовили?

– Обижаешь, добрый человек! – понимающе хохотнул чёрт. – Всё как ты хотел, отличные сапоги: Ник их неделю тачал. Эх, кабы не копыта, сам бы такие носил! Везёт вам, людям…

В ответ Ганс лишь пожал плечами. Везение – штука спорная, но вдалеке уже показались огни деревни, и ветер доносил до путников облачка ароматного дыма. Музыкант прибавил шагу, стремясь как можно быстрее оказаться на празднике, среди заждавшихся его слушателей. Он даже холод перестал чувствовать, а под кожухом, там, где пряталась флейта, и вовсе ощущал непонятное тепло.

Честно, ему нравились эти мохнатые ребята. Не беспричинным уважением, не жадным, но на удивление ненавязчивым любопытством, и уж тем более не подарками (хотя возможность получить новые сапоги взамен истоптавшихся оказалась решающим доводом, убедившим Ганса выйти под надоедливый снегопад)…

Черти, в отличие от людей, были искренними. Искренне жили, честно платили и от вроде бы не существующей у них души танцевали под выводимые флейтой мелодии.

И поэтому Ганс был уверен, что, перебрав на празднике и заснув вповалку с малознакомыми гуляками, поутру он не очнётся с проломанными рёбрами и перерезанной глоткой.

В этом смысле его личный ад был чертовски надёжным местом.