Молю О Пощаде

Я уже не стоял на коленях— я просто лежал, сжавшись так, словно бы это могло облегчить мою участь. Ледяная боль растекалась от пробитого затылка, спускалась ниже, равномерно распределяясь по изодранной в клочья спине и плавно переходила к переломанным ногам. Рук я уже не чувствовал. Крылья давно отрезали.

Я пытался поднять голову— жестким ударом меня возвращали на место. Я пытался шевельнуть рукой— тяжелый сапог немедленно опускался на залитую кровью ладонь. Я хотел лишь молить о пощаде— мой язык раздавили тиски...

Ты желал моей боли. Ты сам лишил меня пальцев. Ты лично бил меня, связанного, рассекающей кожу плеткой. Когда-то ты говорил, что бросишь весь мир к моим ногам, лишь бы не допустить ни единой слезы… А теперь, внимал моим крикам, как самой чувственной скрипке.

Я открыл глаза— хоть слипшиеся пряди светлых волос и мешали видеть, я немедленно был наказан. Ведро кипятка— смесь воды и соли, было вылито на мою голову. В тот момент, я не думал, что снова смогу закричать, в который раз за этот бесконечный день срывая горло.

Когда ты вытащил меня из постели в подвал? В час ночи, в полночь? Я же помню, что когда ты по частям отрубал мои крылья, уже были слышны петухи. Ты старался оставить их на десерт… Безупречно белоснежные, мягкие крылья. Ты выдергивал длинные перья. Смеясь, подбрасывал их вверх, как новогодний снег. Тебе было плевать на мои слезы. Ты был счастлив и невольно, был счастлив и я— ведь твой смех все еще был самым дорогим для меня.

Тяжелая плеть, с вплетенными в кончики стальными шипами. Удар, удар, удар! Свист рассекаемого воздуха и вспышки боли каждый миг. Лицо, плечи, грудь, живот… Я не мог извиваться— лишь покорно мог висеть, прикованный к стене тяжелыми цепями.

Помнишь, ты говорил, что моя красота для тебя как солнце? Что ты всегда будешь возносить до небес шелк волос, бархат кожи, сапфиры глаз.

Где пределы твоей лжи… Где они были?

И почему ты ни разу не взглянул мне в глаза...?

А по спине стекал кровавый пот. Шершавые камни были словно наждачная бумага для меня, не ведавшего ничего жестче атласной ткани. Отвратительные лоскуты кожи оставались на этих камнях, когда ты остервенело наносил все новые и новые удары— и уже не плеткой, а железным раскаленным прутом.

Я помню, как ты вздрогнул, когда я все-таки прошептал твое имя. Я помню, как в твоих глазах мелькнуло чувство, похожее на неслыханную доселе боль и… чувство вины? И как ты жарко обнял меня, рыдая и смеясь. Ты делал это, прижимая к моей спине свое орудие пыток, прожигая буквально до кости… Запах паленной плоти, моей плоти! заставил твои ноздри затрепетать, словно у хищника, учуявшего кровь… Я снова не мог кричать— из моего горла только вырывались хрипы, похожие на предсмертную агонию живого существа.

В какой миг ты отошел от меня и взялся за молот?

Стук железных колесиков по каменному полу… Ты поставил рядом со мной странный столик из арматуры и с кожаными ремешками. А после, схватил за запястье так же нежно и сильно, как раньше и закрепил мою руку на этом столике— растопырив при этом мои пальцы так, как если бы я хотел ощупать эту поверхность.

Грубый молоток в твоих изящных руках— еще вчера вечером я бы смеялся над этой картиной.

УДАР! Кончик указательного пальца превратился в лепешку— мешанину осколков кости, кусочков ногтя и мяса. Еще удар, чуть ниже, по тому же пальцу. Капли крови попали на твое лицо— единственное, что до этого момента не было испачкано мною...

Как завершение, ты ударил по пальцу у самого его основания, задев при этом костяшку так, что кость вылезла наружу, распоров при этом нетронутую до этого тыльную сторону ладони.

Когда-то, ты говорил, что у меня руки пианиста… Как давно это было?

Еще 9 раз повторилась эта же экзекуция— к её концу, то, что осталось от моих рук можно было назвать только жалким фаршем… Фаршем, каким-то чудом державшемся на уродливых кусках кожи и изувеченных ладонях.

Увидев, во что превращается мое тело, я, кажется, потерял сознание… Благословенные секунды мрака, из которых меня выдернула новая вспышка боли, заставившая буквально захлебнуться в крике. Распахнувшимися от ужаса глазами, я наблюдал, как ты тонким лезвием отрезаешь от моего предплечья тонкую полосу кожи! После— чуть более толстую полосу мышц, заставляя меня снова неистово биться в судорогах, снова заставляя забыть, что такое смирение со своей участью!

Чуть позже ты добрался до кровеносных артерий… Я думал, что умру от потери крови— но ты предусмотрел такой исход, вовремя перевязав мою руку чуть выше раны. Я видел собственную кость— да, ты добрался и до нее. Я видел, как кровь стекает по руке, вниз, к изувеченным ладоням, а с них капает на пол. Мясо, срезанное с меня, ты положил на металлическую сковороду, находящуюся над раскаленными углями. Через некоторое время я уже чувствовал характерный запах жаренного мяса… Моя плоть, мое тело, часть меня ты поджаривал словно обыкновенную говядину!!! Напевая марсельезу, словно забыв обо мне, о моей боли, о том, что я вообще существую, ты посыпал мою плоть перцем, солью, разве что не добавляя огурчиков!

Ярость настолько захлестнула меня, что я забыл о боли… Я кричал на тебя, извергая такие потоки ругани, что ты невольно уронил солонку, уставившись на меня абсолютно круглыми карими глазами. Твое замешательство длилось около минуты. После, ты буквально рухнул на месте, сгибаясь от смеха. Твои длинные темные волосы закрыли лицо, в то время как белая рубашка окончательно пропиталась моей кровью, которой был залит весь пол… У меня же в глазах помутнело окончательно— снова вернулась Боль, снова вернулось Страдание. Томительное забытье заставило меня опустить голову… Тем временем, вдоволь отсмеявшись, ты поднялся с пола. Все еще вытирая невольные слезы, ты подошел и потрепал меня за щеку, показывая большой палец. Твоему восторгу не было пределов… А после, в твоих глазах потемнело. Резко ударив меня по лицу, ты отвернулся. Твои плечи отчего-то содрогались, будто ты рыдаешь… Но, лишь забыв о готовом мясе, ты взялся за тиски и вернулся ко мне. Со злостью, которой не было раньше, ты схватил меня за подбородок, заставив открыть рот и, едва я успел вымолвить твое имя, ты тисками сжал мой язык, а после, дернул на себя, причиняя новую боль… Держа язык в таком положении, ты ударил меня в подбородок, заставив меня клацнуть зубами, откусив язык. Мое невнятное мычание, кровь, фонтаном хлеставшая изо рта, казалось, уже не доставляли тебе удовольствие… Ты сдернул с крюка цепи, что сковывали меня, отчего я рухнул на пол. Ты меланхолично опустил голову и резко наступил на мою ногу— прямо на малую берцовую кость. Раздался характерный сдвоенный хруст, но я уже не кричал. Просто покорно дернулся, уже не имея сил на крик. Вторую ногу постигла та же участь… Я не кричал. Ты наступил на мою ладонь, каблуком вдавливая её в пол… И снова я молчал, закусив губу и глотая слезы.

Я лежал как выжатая губка и мелко дрожал. Всхлипнув, я опять попытался поднять голову. Обожженная кипятком кожа частично слезла— я выглядел, как прокаженный перед самой его смертью… От моей красоты не осталось и следа. В тот момент я был не более чем обезображенным куском мяса. Единственное, что ты не посмел тронуть— это мои глаза. Небесно голубые, замутненные болью глаза… Неестественно яркие, слишком выделяющиеся на фоне запекшейся крови и торчащих мышц лица. Ты всегда тонул в них, называл меня Дитя Небес… А я в такие моменты обычно тихо и мелодично смеялся, наивный дурачок.

А что теперь? Я умираю, в луже собственной крови, и даже мой последний вздох посвящен тебе.