Цветные сны

— Сделай что-нибудь…

— Да что я могу?

— Здесь ты можешь все, только стань той, кем всегда себя ощущала.

— У этого ощущения даже нет лица…

Здесь как во сне, а у снов может быть множество лиц и измерений, ведь порой даже не знаешь, пол у тебя под ногами или потолок, все настолько относительно и абсолютно не важно. Как ответить на вопросы, пусть даже и себе? Детство прошло уже давно, вот только есть ли осознание этого? Не знаю… в моей жизни мало что меняется.

Ощущение коридора на любимой в детстве космической станции неожиданно пропало, но я ухватилась за него, воссоздавая привычную обстановку, в которой прошло почти все мое детство — тогда он еще создавался, легендарный сейчас, но тогда просто нежно любимый, уютный по-домашнему «Вавилон 5». Нравственный якорь? Сказано, боюсь, чересчур громко, но с тех самых пор его ничто не могло заменить, и дело тут не в воспоминаниях детства, да и наивность ушла быстро, уступив место скепсису, — до сих пор мне комфортно только на этих палубах. Взрослый ты или нет, здесь всегда и всем найдется место.

Остров детства — прибежище мечтателей всех возрастов.

Наверное, самое необычное здесь, чего нет ни в одной больше космической саге, это телепаты, наводящий суеверный страх Пси-корпус (ставший потом объектом плагиата, увы) и вечные беглецы от него, часть из которых просто зажрались. Не знаю, как другие, я никогда не боялась, что кто-то увидит меня насквозь, поскольку стыдиться честному человеку практически нечего, хотя и есть то, что стыдно делать любому, но у всех внутри есть тьма. Чего боялись люди? Не телепатов, увы, нет — зеркала, и причина страха банальный стыд.

Стыд это прекрасное качество, когда он обоснован, не стоит об этом забывать. А я помню? Пожалуй, да, и просто стараюсь избежать того, что постыдно, это довольно просто.

Я иду медленно, мягко касаясь стен и думая, думая…

Что же я оставила здесь, из-за чего никак не могу разорвать старые связи? Да и стоит ли их разрывать? Нечто, что не мешает двигаться вперед, может остаться в сердце навсегда, это не так уж и плохо, даже прекрасно. Мой сон наяву требовал снова увидеть тех, кого полюбило мое детское сердце, он настойчиво звал пробудить созданное воображением.

Хорошо, я заверну за угол и увижу ее, ведь в семнадцать меня здорово впечатлил именно такой образ. Снова гадальный столик, та самая черная вуаль, словно не прошло столько же лет, сколько мне самой было тогда.

— Ты видишь карту?

Да, вижу, карту на ее ладони, а вот значение ускользает, растворяется в пламени свечи.

— Он так и не придумал, что дальше, верно?

— Разве тебе мало?

Улыбаюсь.

— Достаточно… но хочется еще.

— Времена изменились, — говорит она грустно, — восприятие, реальность… другой моральный кодекс.

— Ты всегда была чересчур моральна.

— Чересчур не бывает…

Я обнимаю ее, на миг вижу, что волосы уже покрыты благородной сединой, но и она, и столик пропадают, в моих руках бессильным облаком висит черная вуаль.

Ну уж нет! Ничего не исчезает!

— Ты тоже умеешь рассказывать сказки?

Повернувшись, я вижу юную центаврианку. Вот это и правда странно, она же все время была молчаливой, но император, похоже, попал тогда в точку — чаще всего говорят те, кому нечего сказать, а те, кто молчит, меняют Вселенную. Собственно, а умею ли я рассказывать сказки? Все говорят, что да, но, увы, чаще всего так говорят те, кто либо любят меня саму, либо просто не умеют облечь реальность в слова.

А я могу. Слова у меня умеют танцевать, летать, даже порой переносить в иное измерение. Стоит ли это того?

Качаю головой в ответ:

— Мои ботинки слишком малы…

Она настойчиво топает ножкой и кричит:

— Сбрось их! Ты же все еще умеешь танцевать!

Умею? Пожалуй, что умею, и танцевать меня научили именно они, те, кого никогда не существовало в моей реальности, но их просто гениально воплотили и сделали живыми. Хорошо же, мы потанцуем, для этого следует закрыть глаза и прислушаться к себе.

Меня кто-то подхватывает под локоть, а затем вскидывает руку себе на плечо, остается только вальсировать. Открываю глаза, и взор встречается с самым красивым мужским взглядом, его глаза светлые, как и у меня самой, но в них словно упали звезды — правильно, он привык жить среди них, вобрал их свет. Надо же, ради меня мужественный командир решился покинуть борт. Морщины, седина… но нет, это его не портит, я все равно вижу его таким, каким он был, безразлично даже, темно-синяя на нем форма или черная.

— Флер д`орандж, — шучу я.

— Вам бы очень пошло, милая.

Словно он знает меня и знал все эти годы, даже странно. Фантазии часто затягивают нас в омут, но только писатели могут вынырнуть из него без ущерба для себя. Писатель даже не дар и не призвание, это сущность.

Как бы хотелось остаться среди звезд подольше, но ведь любая ночь конечна…

Неожиданно мой партнер по танцу становится ниже ростом, его когда-то отглаженный и с иголочки мундир Пси-корпуса теперь напоминает старомодную, взятую из сундука одежду прапрадедушки, глаза пустые, словно в них застыл лед, а лицо измучено. Вот как тут не пожалеть отрицательного героя, когда он смотрит прямо на тебя? Его мне было жалко всегда — в детстве, когда разум еще не понимал, почему, но инстинкт уже не ошибался; в юности, едва ум начинает кое-что понимать и чувствовать; сейчас, когда понимаешь еще больше. Тьма и свет — не это ли название того, что движет человеком? Но борьба всегда внутри, тут никто не помощник.

Я неожиданно приподнимаю ладонь с его плеча, провожу по его щеке, и вижу уже не его, а человека, который был им и не был одновременно. Я улыбаюсь, ведь маски сорваны, и тот, кого просто воплотили, был идеален именно как маска, живой человек гораздо приятнее. Затем снова проступает тот, другой, которого не существует.

Телепат опускает глаза, словно ему стыдно, но в это не особо верится, глаза все так же пусты и холодны, он неживой, хотя ходит и даже танцует. Сейчас жаль именно за это.

Безмолвное «помоги», но не телепатическое.

«Ты же знаешь, я ничего не могу сделать»

«Можешь, только не хочешь»

«Как и все остальные»

Придуманный персонаж может завуалированно упрекать живого человека со страниц и экрана, прозорливый человек умеет это видеть и понимать. Странно восприятие — о сне ты сразу готов на все, даже на подвиги, даже круто поменять жизнь… а затем просыпаешься, осознаешь, что это было наваждение и ложные чувства. Да, днем мы одни, а ночью другие, так где же правда? Смешно бить зеркала…

Что-то мне подсказывает, что любого человека портят годы, я сама тоже не могу быть исключением. Испортилась я, стала думать о себе больше, а о других — меньше. Или это тоже правильно?

— Учись постигать слова рейнджера, вися на потолке вниз головой.

Я с трудом сумела не рассмеяться.

— Нет уж, на фиг такие видения, — подходя, беру его за плечи, затем крепко обнимаю. — Как же я соскучилась…

— Так заходила бы почаще, — веселый толстяк, стоящий чуть поодаль, поднял бокал, — Валту!

— Она не такая пропойца, — ворчит стоящий там же нарн, — да и с тебя хватит, надоело на это смотреть, клянусь Г`Кваном!

— Ты бы, друг мой, хоть не показывал, что уже старик ворчливый.

— Не старее тебя!

Да, эти двое неразрывно связаны отнюдь не по мистическим причинам, они попросту одинаковы, хотя и не осознают это… или наоборот, слишком хорошо осознают? Патриотизм, если он настоящий, извиняет многие недостатки.

Я отпускаю рейнджера лишь затем, чтобы обнять их, а после — другого рейнджера, которого никак не решаюсь отпускать, глядя в кроткие карие глаза. Его всегда любила больше всех остальных, вместе взятых, хотя закон жанра неумолим — такие обязательно гибнут. Интересно, а в жизни как?

На секунду сквозь образ проступает реальный человек — он улыбается, тонкие красивые пальцы лежат на струнах гитары, словно он только-только ее настроил, — но затем видение пропадает как и в прошлый раз. Тот, кого никогда не существовало, снимает с формы значок рейнджера, у фигурок на лицах слезы.

— Мне он уже точно не нужен, а ты помнишь меня.

— И не отдам, — говорю я с неожиданной для себя юношеской горячностью.

А ведь тот, кто воплотил его, немолод, но и молод вечно, вот же странный парадокс. Я могла бы с ним подружиться, будь мы знакомы в моем мире.

Пока что значок висит уже на моей одежде, хотя я и не рейнджер.

В коридоре никого нет. Они ушли, мимо мелькнул только очень озабоченный и занятой бракири.

— Не стоит вам тут разгуливать одной.

Вот и еще один капитан, тоже настоящий мужчина, с умными и неожиданно ласково-ироничными глазами. Он красив, но красота его непривычна, хотя она несомненно истинно мужская. Был бы достойным преемником всем остальным, но летал очень недолго — не оценили.

Хорошо, что унес меня отсюда именно «Экскалибур», и что ступила я на него в первый раз уже будучи совсем взрослой, это продлевает чудо. Мне уютно и легко между ними, хотя техномаг тут явно лишний, но даже зануда-ученый и воровка на борту и то вызывают только прекрасные эмоции. Да, их тоже никогда не существовало в моей реальности, но это не помещало нам подружиться сразу и накрепко. Я стою и смотрю на звезды, и мне хочется петь, причем петь о них.

Где же взять ту песню, что полюбят все? Может, она еще только сочиняется, ложась на невесомые ноты, а может, она поется внутри меня, и именно мои слова снова будут танцевать в такт музыке… которую создаст кто-то другой, ведь я не умею.

Пока что ко мне присоединился капитан, но для него звезды заслоняет образ прекрасной женщины, и я это знаю. Они так прекрасны вместе, что даже у постороннего человека, вроде меня, щемит сердце. Его губы беззвучно обозначают ее имя — я уверена, я немного умею читать по губам, этого вполне хватает сейчас.

До встречи, милый капитан.

Уходить не хочется, нельзя оставлять их одних, я не хочу, чтобы они тоже исчезли, как и многие другие придуманные герои.

— Так сделай что-нибудь…

— Да что я могу?

— Здесь ты можешь все, только стань той, кем всегда себя ощущала.

— У этого ощущения даже нет лица…

Снова писк будильника, но на сей раз возле подушки лежит значок рейнджера, на нем застыли чьи-то слезы…

Ничего не исчезает.