Жаль, Альба-Лонга так далёко

Здесь душно. Жара начинается в мае, в первых числах, заканчивается в сентябре (если повезет) или в октябре. Море не спасает. Помогает одно — — нырок в его холодную, сдавливающую глубину. Но ненадолго. На поверхности по-прежнему адское пекло, духота, пыль.

Хорошо только, что есть деньги. Не миллионер. Удачно продалась книжка. С деньгами можно будет протянуть до октября. Протянуть — — написать ничего толкового не удастся. Это точно. Это адское пекло, когда в витринах плавится даже пластик. Люди здесь живут безмозглые и ленивые, как амёбы. Всё, что отвечает в человеке за ум и энергию — — такие, знаете, шестерёнки и колёсики, — оно давно в них расплавилось. Бесхребетные твари.

Надо же, застрять здесь.

С полудня он сидел обычно в баре у Хозе, под большим старым вентилятором, пил только минеральную воду и ждал. После трёх приходили дайверы. Трое. Два брата, Игнасио и Фелисио, из Коста-Рики, кажется. Смуглые, веселые, молодые и богатые. Путешествуют по миру, застряли здесь. Здесь все застревают. Если вы оказались здесь случайно, даже не думайте задерживаться на пару дней или неделю, чтобы поглядеть развалины ацтекского капища или попробовать местного рома. Берите билет в тот же день, в тот же час — — и улетайте. Потом билетов не станет.

Если вы здесь родились — — всё, дохлый номер. В вас давно расплавились те пружинки и винтики, вы — — амёба. Наверно, вам здесь нравится.

Утром с моря дует безжалостный шамаль, вечером в море обратно выдувает песок и грязь. У стариков здесь заскорузлые лица, местные девушки ходят, замотавшись в длинные линялые простыни серых и коричневых цветов. Небо похоже на начищенную сковороду — сияет и обжигает. За городком начинается пустыня, и нет ей конца.

Парни не улетели. Хорхе Альварес не улетел. А с парнями девушка, Алисья. Хорошая девушка, сильная и дерзкая. Непонятные отношения.

— Ты с кем из них? — спросил как-то Хорхе.

— Отвянь, — махнула рукой Алисья. — Не с тобой, и ладно.

Получалось, с обоими. Впрочем, Хорхе дела до этих внутренних отношений не было. Он прожил здесь уже три месяца, он уже почти расплавился.

Местные относились к туристам, как к природному явлению. Никак то есть. Без особой любви, без ненависти, даже без любопытства. Хозе, когда Хорхе впервые заглянул в бар, и бровью не повел. Хозе немногословен. Он всего лишь разливает напитки.

Правда, как-то по телевизору он увидел репортаж с "поэтом Альваресом" и с тех пор называет Хорхе "господином писателем". А Хорхе ходит в бар с блокнотом и карандашом, чтобы соответствовать образу. Не пишется. Совсем не пишется.

Ну да. Дайверы. Веселые ребята, свежие во всеобщей пыльной затхлости. После четырех ходил с ними. Не по-настоящему, на настоящее "кишка тонка". Так, опуститься, до костей пропитаться морским холодом и свежестью и подняться обратно, в ад и кромешную жару.

Потом уже сидеть у Хозе, тянуть скверный арак и чертить в блокноте линии. Или приставать к девкам. Или слушать треск радио, хохот братьев, глядеть, как то Игнасио, то Фелисио кладут Алисье на плечо руки, как её прижимают лопатками к стене и целуют.

Так проходят дни.

Иногда дайверы говорят:

— Завтра. Завтра обязательно будут билеты. Мы все улетим. Хорхе, ты поедешь с нами?

И Хорхе кивает. Но назавтра билетов нет. И на послезавтра. И вообще — нет. В октябре, когда жара спадет и проклятый шамаль умрет, может быть...

***

У них всё чаще что-то идет неправильно. Наверно, у них всё балансировало на какой-то тонкой грани, а здесь, где жара плавит характеры, мозги, тела, уродует лица, — здесь эта грань нарушилась.

Они не ссорятся, не скандалят. Алисья дерзит и хохочет. Чуть больше водки, чуть меньше поцелуев и объятий.

***

Девок здесь мало, все страшные, что противно.

— Господину писателю здесь скучно, — скрипуче говорит Хозе. — Господин писатель здесь застрял...

Господин писатель чувствует, что больше ничего и никогда не напишет. Блокнотные страницы пожелтели. Это от климата.

***

— Ты и вправду выпустил книжку? — спрашивает Алисья.

Сегодня она не уходит вместе с братьями, остается.

— Да. Вправду, — но книга та, сто пятьдесят плотных страниц стихов и рассказов, страшно далека, чужда и нереальна.

— У тебя есть с собой?

— Есть.

— Дай.

Они идут в комнатку, там вместе разгребают тряпки, одеяла, достают сумку, на дне находят книжку. Хорхе читает стихи, что-то про любовь, конечно...

Ты сидишь, отвернувшись.

Нагая.

За окном брезжит утро.

Простыни смяты.

По холодным, тугим перекатам

От плечей и до ног

Ходит свет...

Но не успевает дочитать, очень быстро книга исчезает, зато приближается кровать. Алисья крепкая, мускулистая, загорелая и резкая. Очень сильные ноги, очень нежные руки, очень требовательные губы. Она пахнет горьким потом и свежим морем, и кажется, будто шамаль ушёл, а в распахнутое окно задувает обычный итальянский мистраль. Правда, шамаль возвращается почти сразу: она встает, натягивает белье и платье. Говорит:

— Я бы сходила окунуться… Лень.

— Это было...

— Этого не было. Ничего не значило. И значить не будет.

Платье у нее короткое и в темноте сияет.

***

Всё идёт как прежде. Бар Хозе, дайвинг, море, арак опротивел, откуда здесь вообще арак? Ни одной пальмы.

Они ругаются всё чаще, теперь уже громко. До октября далеко. И никто не приедет — кто бы что забыл в этой дыре? Хочется свежих лиц. Телевизор сломался. Радио хрипит. Книги перечитаны. Из блокнота были вырваны две страницы: сначала заполнены скверными стихами, потом вырваны и с удовольствием разодраны на клочки.

***

Однажды прошла густая песчаная буря. В мгновение потемнело небо, и поднялись от земли серые клубы, и полетело со всех веревок тряпье, а вывеска на универсальном магазинчике зловеще хлопала. Разнесло в щепы несколько тощих рыбацких судёнышек, долго не было электричества.

Хорхе сидел со старой керосиновой лампой и читал много раз перечитанный чужой роман. Это был лучший вечер за все время пребывания здесь.

***

Хорхе знал, что Алисья часто плачет и ругает братьев, а те сидят, потупившись, с выражениями обиды, скуки и стыда на одинаковых лицах. Хорхе также знал, что Алисья иногда плачет тихо и в одиночестве. Хорхе догадывался, почему.

Но не знал, не понимал, зачем она приходит к нему.

Наконец, всё разладилось совершенно.

***

В сентябре стало чуть прохладней.

Пятнадцатого, после шести, Хорхе сидел на берегу и разглядывал маленький ботик, болтающийся на волнах, метрах в тридцати от берега. На ботике сейчас кто-то сидел и, наверно, тоже рассматривал Хорхе. Через некоторое время ботик накренился и выровнялся, и сидели на нем теперь двое. И было это очень долго, дольше, чем обычно. А потом с ботика прыгнули вторично. Оба...

Хорхе тогда уже понял — неладное. Стал до боли вглядываться, впивать глазами в море и качающуюся лодочку, пошёл ближе...

Когда ботик подплыл, Алисья была очень бледная. У Игнасио тряслись руки. В тот вечер десяток рыбацких лодочек вышел на поиски, но тело нашли только через два дня.

Местный доктор (или, скорее, знахарь — Хорхе сам видел у него какие-то амулеты и подвески) пожал плечами и предположил, что это была газовая эмболия.

На похоронах Игнасио и Алисья стояли, вжавшись друг в друга.

Возможно, Хорхе казалось. Возможно, его поэтическая фантазия… Фелисио всегда был лучшим из троих. Наверно, его подхватило случайное течение. Наверно, он запаниковал и рванул к поверхности. Или, возможно, было неисправно оборудование. Что перетянуто или не дотянуто.

Всё равно ведь кто-то должен был уйти.

Двадцать второго маленький самолетик уносил Хорхе далеко от пыльного берега. Игнасио и Алисья летели в Рим. Возможно, Хорхе бы тоже полетел, но...

Альба-Лонга так далёко...