Во мне живет вселенная

Шел дождь. Собрались лужи, и грязь от ботинок разнеслась по улицам словно чума. Черные зонты скрывали лица прохожих, витрины магазинов были забрызганы растекшимися каплями грязи от проезжающих машин. Много стариков и старушек, шаркая и громко кашляя, проживали остатки дней на серых улицах. Они шли вдоль дороги, часто оглядываясь, будто искали остатки воспоминаний из прошлой жизни. Машины, покрытые слоем мокрой пыли, замерли в пробке. Водители громко ругались, сигналили, курили сигареты. Бездомные сидели на картонках в ожидании милостыни, — как правило, их банки всегда были пусты. Какой-то музыкант стоял босиком у входа в метро. Он играл на скрипке, но мелодия утопала в какофонии городского шума.

Я натянула капюшон и, сгорбившись, направилась в сторону метро. В руках у меня был пакет. Бутылки звонко ударялись друг об друга, этот звук заставлял ускорить шаг. Сегодня я была бледнее, чем обычно, и сброситься под поезд хотелось больше, чем, скажем, несколько дней назад.

В метро тишина прерывалась сильным кашлем и матом пьяных бомжей. Удушливый запах пота и бедности заполонил собою легкие.

Передо мной стояла женщина с ребенком. Мальчик крутился вокруг нее, словно сытый волчонок, и прижимал к груди облезлого медведя. Один глаз игрушки висел на ниточке и вдруг оторвался и покатился к моим ногам. Я подняла маленькую сверкающую стекляшку и увидела в ней свое отражение.

Ребенок заплакал, затрясся, будто в конвульсиях, но мать не обратила на него внимания. Она дернула его за руку, даже не взглянув на него, дернула так сильно, что малыш выронил медведя, с шумом выпустив воздух из легких.

Подъехало метро, открылись вагоны, оживилась толпа, а ребенок, шмыгая носом, тянулся к медведю. Мать велела ему заткнуться, хотя он молчал, и потянула его за собой.

Я тоже должна была сесть в то метро, но продолжала неподвижно стоять, глядя на маленькую ручку, тянущуюся к игрушке, и глядя на то, как мать с не материнской грубостью тащит его вслед за собой. Я могла поднять мишку и дать этому мальчику. Но я не двигалась, а когда метро заскользило дальше, толпа заметно поредела, я подняла игрушку и прижала к себе. Она пахла сыростью и чем-то еще. Запахом детства, ребенка и молока.

— Где ты шляешься?! — рявкнул отец, вырвав из рук пакет.

Я бросила в его сторону короткий взгляд и отвернулась, не желая разговаривать.

У него бегали глаза, и дрожали губы, отросшие волосы спутались на затылке; серая майка видела лучшие времена, а порванные спортивные штаны не улучшали внешний вид. Меня от него тошнило.

Отец сжал мое плечо и насильно повернул к себе. Он улыбнулся кривой улыбкой и склонил голову набок, будто разглядывает.

— Неприятно на папу смотреть? Я настолько тебе противен?

Он усмехнулся, вглядываясь в мои глаза, будто что-то ищет и не находит. Я почувствовала горький запах перегара и попыталась вырваться из хватки, но отец только сильнее сжал мое плечо.

— Ну, спасибо, доченька. Ты так любишь своего папочку!

— Меня от тебя тошнит! Отпусти меня!

Заметив, как озверело выражение его лица, я ахнула и отпрянула, но он схватил мое запястье, притянул к себе и ударил пощечину. Мне показалось, хлопок оглушил меня. Я отступила на несколько шагов, прикрывая лицо руками. Щека пульсировала, слезы застилали глаза. Я не хотела плакать, но ничего не могла с собой поделать.

Отец замолчал, словно понял свою ошибку. Некоторое время он молча смотрел на меня, а затем, уже спокойным голосом, сказал:

— Иди в комнату и больше не перечь мне, ясно?

Не дождавшись ответа, он засеменил на кухню.

Я вытерла слезы, неровно выдохнув, сняла рюкзак и кинула его на диван.

Тело стало тяжелым и неуклюжим — так всегда бывает, когда я прихожу домой. Может, это из-за спертого, прожженного алкоголем воздуха, а может, из-за присутствия отца: мне всегда хочется куда-то убежать, когда он рядом.

Я стояла еще несколько минут неподвижно, пытаясь придти в себя. Наконец, зайдя в комнату, я тихо закрыла за собой дверь, облокотилась на нее и, зажав во рту кулак, закричала. Крик получился сдавленным, и отец его не мог услышать, но мне стало заметно легче.

Я лежала на спине, считая трещины на потолке. Было тихо, но стоило мне прислушаться, как я услышала звон бутылок и чей-то женский пьяный смех. Я скривилась от отвращения к отцу, к незнакомке, ко всему, что находится в этой квартире.

Мне хотелось убежать отсюда, хотелось закричать, что есть силы, не боясь гнева отца, хотелось как-то дать понять этому миру, что я существую, что я здесь. Мне казалось, будто рот заклеен скотчем, и наручники с шипами скрепляют мои запястья.

Тогда я представила, что комната, в которой я нахожусь, вдруг рассыпается, как ее стены тают, будто сливочное мороженое, и мои ноги начинают утопать в горячем песке. Я представила палящее солнце, ленивые облака на фоне неба. Я почуяла запах моря, услышала, как волны с тихим шипением касаются берега.

Многие детали сами начали проявляться, без малейшего усилия, и я забыла, что лежу на жестком матраце, пропахнувшем сигаретным дымом и пивом. Действительность растворилась, она покорилась моей фантазии, и я точно знала, что мои пальцы касаются песчаных крупинок, что мое лицо печет от летнего морского солнца. Я была в другой реальности, и в моей реальности не было боли и одиночества. В моей реальности существовали только море и я.

На мне желтое платье, волосы заплетены в небрежную косичку и украшены небесно-голубой лентой. Я лежу на спине, погружая пальцы в песок. Ветер нашептывает какие-то тайны природы. Жмурюсь от яркого солнца и оглядываю берег. Мне так хорошо, что я задерживаю дыхание. Подхожу к воде и касаюсь ее пальцами ног. Море кажется холодным, но я все равно решаю окунуться. Отхожу на несколько шагов назад, разгоняюсь и ныряю.

Вода шипит, словно от недовольства. Я смеюсь, брыкаюсь, ныряю так часто, что не хватает дыхания. Когда возвращаюсь на берег, падаю от бессилия. Я лежу несколько минут, когда замечаю маленькую фигуру вдалеке. Она приближается и постепенно увеличивается, и вскоре я могу отчетливо разглядеть в этой фигуре какого-то мужчину. Он в белой рубашке и в красном галстуке, брюки подкатаны почти до колен. Его официальный вид непривычно смотрится на фоне моря.

Он садится рядом со мной, не сказав ни слова, и зачарованно смотрит на горизонт. Мы сидим в тишине слишком долго, и я говорю:

— Привет.

— Привет, — отвечает он.

— Я, Ангелина.

— Я знаю, кто ты, — говорит незнакомец, взглянув на меня. Он улыбается и добавляет:

— Ты назвала меня…

Он думает с секунду, а потом говорит:

— Хоуп (от анг. hope). Как странно, что ты назвала меня именно так, не думаешь? Вот что тебе не хватает… надежды.

— Что значит назвала?

Хоуп взъерошивает свои волосы, оглядывая море.

— Я — твое подсознание. Все, что здесь существует, в том числе и я, создала ты.

На мгновение я удивляюсь, позабыв, что все это ненастоящее, но потом чувствую отдаленное прикосновение матраца к коже и киваю. От этого мне становится так грустно, что даже небо вдруг чернеет и все вокруг начинает мигать, точно лампочки. На секунду мне кажется, я вижу пожелтевший потолок, запах море и свободы сменяется на затхлый и душный воздух моей комнаты.

— Не расстраивайся, — тихо говорит Хоуп, — и попробуй сконцентрироваться. Ты не оторвана оттого мира, и никогда не будешь, но когда ты здесь, со мной, попытайся думать только о хорошем, договорились?

Море начинает дрожать, постепенно волны набирают оборот, солнце скрывается за облаками, и холод шелковым одеялом покрывает мое тело.

— Я не создавала тебя. И не звала.

Хоуп кивает, блуждая взглядом по небу.

— На самом деле часть меня существует. Мое лицо и мой внешний вид ты выбрала из воспоминаний. Возможно, мы когда-то встречались. Возможно, я — просто прохожий.

Он замолкает, а потом говорит так тихо, будто одними губами, но я все равно слышу:

— Я здесь, чтобы ты не чувствовала себя одиноко.

— Я люблю одиночество.

Хоуп смеется и, взглянув на меня, с серьезным видом говорит:

— Одиночество никто не любит, Лина. От одиночества ты создала меня. Твое подсознание создало.

Выражение Хоупа становится задумчивым, и он снова замолкает, погрузив пальцы рук в песок.

Ветер играет с подолом моего платья, что-то нежно шепчет на ухо, но я не могу разобрать его обещаний.

Как странно… я была на море всего раз, и мне казалось, я забыла каково это вот так чувствовать каждую песчаную крупинку на своем теле, каково это дышать морем и быть им. Но я помню.

— Я храню все твои воспоминания, твои желания и страхи, и я могу показать тебе все, что пожелаешь. Но прежде чем ты попросишь меня об этом, я хочу сказать, что прошлое всегда тянет назад, — наконец, говорит Хоуп.

— И что же ты можешь мне показать? — спрашиваю я, глядя на бушующее море. Облака практически растворились, оставив после себя персиковые разводы. Небо окрасилось в розоватый оттенок, и солнце увеличилось до небывалых размеров, утопая за горизонтом.

— Я могу в деталях напомнить вечер, когда ты и твой отец пришли домой после какого-то детского концерта. С вашим приходом дом наполнился смехом и скрипом шаров. Ничего не предвещало беды, но вы почему-то вдруг замерли, прислушиваясь. Было слишком тихо. Эта тишина до сих пор гудит у тебя в ушах.

Когда вы нашли твою маму, ты подумала, что это мыло стекает с ее подбородка или пена от коктейля. Как глупо, верно? Ты подумала, что мама спит, и не понимала, почему отец вдруг завыл, упав на колени. Ты продолжала неподвижно стоять у порога, наблюдая, как папа трясет ее за плечи и кричит на нее, плюясь и захлебываясь слезами.

Ты осознала случившиеся лишь, когда он успокоился и посмотрел на тебя. В его взгляде было что-то пугающее. Отец вытер рукой слезы и чужим, холодным голосом сказал: «Мама бросила нас».

— Заткнись, — Я не могу унять дрожь и обхватываю себя руками, но Хоуп даже не смотрит на меня. Он словно где-то в другом месте, наверное, копается в моем прошлом.

— Могу показать, как он потихоньку спивался, а ты теряла веру в любовь женщины, оставившей вас. Ты до сих пор не знаешь, почему она это сделала. На все твои вопросы отец отвечал, что она была неуравновешенной истеричкой, желающей привлечь внимание. Что, возможно, она не хотела заходить так далеко. — Хоуп усмехается. — Обидно, не так ли? Твоя мать умерла по глупости, по неосторожности. «Слишком много таблеток, слишком мало мозгов» — так однажды сказал отец.

Я, не отрываясь, смотрю на море и хочу что-то сказать, но Хоуп нетерпеливо встает и подтягивает меня за собой, а потом говорит:

— Я знаю, что ты хочешь меня попросить показать ее лицо. Ты помнишь его в малейших деталях, Лина, хотя думаешь, что забыла. Но зачем держаться за человека, который не заслуживает твоих воспоминаний?

Хоуп касается моего лица, без слов прося, чтобы я взглянула на него. Я замечаю, что его глаза переливаются из янтарного цвета в темно-фиолетовый. Это меня так удивляет, что я отшатываюсь, но он продолжает говорить:

— Ты хочешь просвета в темноте, мечтаешь найти силы строить будущее, а не сшивать потрепанное прошлое. Тогда позволь мне помочь тебе. Я буду первоклассным психологом, которому не надо ничего говорить, и который ничего не говорит тебе.

Я не замечаю, как он берет меня за руки, как мы вдруг оказываемся у обрыва, возле сожженного дерева. Я хочу что-то сказать, хочу возразить Хоупу, но он опережает меня, он знает каждую мою мысль.

— Посмотри вниз, — произносит Хоуп.

Я смотрю всего секунду, но этого хватает, чтобы впасть в панику. Хоуп хватает меня за плечи и велит успокоиться, но я не слушаю. Я знаю, чего он хочет от меня.

— Нет! — кричу. — Нет! Оставь меня!

Хоуп отпускает мои плечи. Мне кажется, он разочарован.

— Это же не по-настоящему, помнишь? Все это — твое воображение. Успокойся.

Я вытираю слезы, качая головой. Касаюсь ветки дерева, но она рассыпается под моими пальцами, обернувшись пеплом.

— Твои страхи тебя убивают, — говорит Хоуп. Он отворачивается и складывает руки перед собой.

— Я не буду прыгать.

— Ты всегда хотела побороть страх высоты, а когда возникла возможность, заметь, без последствий, ты отказываешься от нее. Как же ты хочешь встретить счастье, у которого всегда есть последствия? Ты и от него откажешься? Откажешься быть счастливой.

— Это другое.

Хоуп оборачивается, подходит ко мне и кивает головой в сторону дерева.

— Вот что бывает с душой человека, который всего боится. Страх сжигает тебя изнутри. Если ничего не боишься, весь мир по плечу. Ты веришь мне?

— Ничего бояться невозможно.

— Но и весь мир по плечу не может быть. Только нужно к этому стремиться.

Я подхожу к самому обрыву и смотрю вниз. Море бьется о скалы, оно шипит, бурлит, точно кричит не приближаться. Я дрожу, но не от холода, у меня вспотели руки и трясутся колени. Хоуп подходит ко мне сзади и разводит наши руки в стороны.

— Вдохни, — шепчет он. — Почувствуй, каково это не бояться.

Усиливается ветер, кажется, еще немного и он подхватит нас.

— Ты боишься закончить, как твоя мать. Пустой пузырек, который она оставила на тумбочке сейчас лежит у тебя под подушкой, как напоминание о ней. Зачем ты его держишь? Чтобы вспоминать ее мертвые глаза, чтобы не решиться повторить ее поступок.

Я чувствую ненависть к Хоупу за его слова, я понимаю, что это правда и от этого мне еще тяжелее его слушать.

— Пусть этот прыжок будет твоим возрождением. Мы убьем старую Лину, у которой есть прошлое, и создадим новую, у которой есть будущее.

С каждым вдохом морской воздух наполняет легкие свободой, он впитывается в кожу, в волосы, и в какой-то момент я понимаю, что больше не боюсь. Я начинаю смеяться, смеяться, словно обезумевшая. Я чувствую, что Хоуп тоже смеется, но не слышу его смеха: ветер так сильно свистит в ушах, что я думаю, что оглохла.

Я знаю, чего Хоуп от меня ждет. На секунду становится страшно, но я душу свой страх и прыгаю. Я падаю так быстро, что не успеваю как следует испугаться. Все вокруг сливается воедино, теперь я не вижу ничего конкретного — лишь размазанные краски синего, оранжевого и коричневого цветов. Еще секунда, и я погружаюсь в воду. Ощущение, будто море обнимает меня. Я выныриваю и кричу от восторга.

Я вижу Хоупа, его белоснежную улыбку. А потом я замечаю, как дерево позади него видоизменяется, растет, крепнет, как на ветках что-то распускается. Хоуп смеется, затем ударяет в ладони, и тысячи роз срываются с веток, на секунду застилают небо надо мной, а после падают прямо на меня.

Когда я открыла глаза, первое, что я увидела, был потолок. Пожелтевший от времени, по углам украшенный паутиной и покрытый незатейливыми узорами, он ясно напомнил мне, где я нахожусь.

В квартире было тихо. Сумерки окончательно поселились в комнате, и луна приняла свой ночной пост, освещая кровать и часть потолка.

Я вспомнила о своей прогулке по воображаемому берегу, где песок просачивался между пальцами, и солнце было будто бы размером с себя настоящее.

Моя первая встреча с Хоупом, с моим подсознанием, где весь мир лежал у меня на ладонях, где розы росли на деревьях, и я была способна бороться со своими страхами, обернулось для меня приключением души, свежим, жадным глотом воздуха, ключом, подходящим ко всем запертым дверям моего сознания…

В кафе как всегда было очень шумно. Развязные подростки громко смеялись и непристойно шутили. Они пытались заказать алкоголь, провожали взглядом официанток и неуклюже приставали к соседнему столику, где сидели несколько девушек. Какая-та пара, не переставая, ругались между собой, кидая друг в друга салфетками. Женщина вдруг заплакала, выплеснула в своего друга стакан сока, вскочила из-за стола и убежала. Он не пошел за ней, лишь крикнул вдогонку: «Истеричка!» и подозвал меня. Он заказал пиво, и весь вечер выглядел спокойным и даже радостным, а после ушел, оставив мне хорошие чаевые.

— Ты все еще не надумала вернуться в колледж? — спросила Саша, вытирая столы после закрытия.

Было поздно и я устала, еле ворочаясь от одного стола к другому, ноги словно свинцом налились. Саша казалась бодрой, только короткий хвостик растрепался к концу дня.

— Ты каждую смену меня об этом спрашиваешь, — сказала в ответ я, поднимая стулья.

Саша звонко засмеялась, как только она и умеет, будто я произнесла что-то безумно смешное, и, смахнув с лица прядь непослушных волос, воскликнула:

— Но я и вправду хочу, чтобы ты вернулась! Лина, ты ведь была одной из лучших в нашей группе. — Саша подошла ко мне, приобняв за плечи, и, еще раз громко рассмеялась, говоря:

— Ты ведь не хочешь до конца своих дней здесь работать? Из тебя получился бы отличный дизайнер.

Я улыбнулась, и по моей улыбке Саша поняла, что я не вернусь, и что мой ответ будет всегда один и тот же. Она пожала плечами и отступила.

— Как знаешь.

Саша хотела уйти, но потом вдруг замерла, обернулась ко мне и шепотом, словно боясь, что кто-нибудь услышит, сказала:

— Я могла бы одолжить тебе деньги на обучение. Родители оплатят, и слова не скажут.

Я нервно усмехнулась, ответив грубее, чем рассчитывала:

— Обойдусь.

— Ох, Лина, я же от чистого сердца! Уйми свою гордость, она тебе мешает.

Саша коснулась моей руки, но я отпрянула. Меня почему-то задели ее слова: я почувствовала себя униженной ее жалостью.

— Перестань это делать, ясно?

— Что делать?

— Перестань жалеть меня. Меня тошнит от этого. Ты даришь мне одежду, духи, предлагаешь оплатить учебу, ожидая, что я с радостью соглашусь. Ты хочешь, чтобы я была у тебя в долгу, чтобы ты тешила свое самолюбие. Но знаешь что? Легко быть добрым и щедрым, когда у тебя все есть.

Саша молча смотрела на меня, а затем бросила тряпку на стол и отвернулась. Она обняла себя руками, продолжая молчать. Когда она заговорила, я вздрогнула от ее холодного, отстраненного голоса.

— Разве у меня все есть? — тихо спросила она.

Я заметила, как она сжала руки, вцепившись в майку.

— Ты думаешь, если у моих родителей есть деньги, значит, у меня все есть? — Саша грустно засмеялась. — И раз у нас есть деньги, а у тебя их нет, я тебя жалею?

Она опустила руки и обернулась. Саша успокоилась, и теперь ее голос казался живым и жизнерадостным, как и всегда, только слова были точно противоположны:

— Мама с папой всегда ругаются, лет пять обещают друг другу развестись. Сейчас мне уже все равно, но когда я еще в школе училась, меня это очень беспокоило. Папа постоянно приводил своих одноразовых подружек, позволял им вести себя как дома и обращаться со мной, как с прислугой. Мне всегда приходилось за ними прибирать.

Саша рассмеялась, слишком громко и потому наигранно, нервно убрала с лица прядь волос и продолжила:

— Мама винила, и сейчас винит, во всем меня. Помню, она как-то сидела на кухне, курила какие-то дешевые сигареты — деньги у нее были, но покупала она почему-то только самые дешевые — и беспокойно дергала ногой. Она подозвала меня и велела сесть рядом. Лицо у нее было измазано в растекшейся туше, красная помада осталась лишь на контуре губ. Я не говорила ни слова, мама тоже молчала, выпуская облака дыма прямо в меня. А потом она резко заговорила: «Ты, паршивка, во всем виновата. Я люблю тебя, но ты сломала мне жизнь. Я ведь не хотела ребенка, но полюбила, как только тебя, малышку, передали мне в руки, еще в роддоме». Она усмехнулась, словно не веря в это, и добавила: «Он изменяет мне, потому что я отдала всю свою молодость и красоту тебе!». На ее глаза навернулись слезы, и она закричала, чтобы я убиралась в свою комнату.

Саша, заметив мой взгляд, улыбнулась:

— Все хорошо. Мама, успокоившись, извинилась передо мной, но это не отменяло ее слов, ее чувств. Она любила моего отца. О, ты не представляешь насколько! Если бы ты видела ее глаза, полные безграничной любви лишь к нему одному. Наверное, когда так любишь, до безумства, до изнеможения души, остается совсем немного места для какого-то другого, пусть даже для собственной дочери.

Саша неровно выдохнула и посмотрела на меня. На ее лице заиграла застенчивая улыбка.

— Я понимаю, что ты думаешь, раз я всегда улыбаюсь и смеюсь, значит все у меня в жизни идеально, но это не так. Просто я пытаюсь не думать о своих проблемах. Когда они не врываются в мою жизнь с новой силой, не хватают меня за волосы и не заставляют плакать и переживать, а являются для меня лишь воспоминаниями, как сейчас, я думаю только о хорошем. Я думаю, какой сегодня замечательный день, и какие сегодня забавные люди посетили наше кафе.

Саша задорно рассмеялась, подошла ко мне и крепко обняла. Я не сопротивлялась, но обнимала в ответ ее вяло и скованно.

— Я знаю, что у тебя в семье тоже не все в порядке, что-то терзает твое сердце, и ты часто ходишь печальная. Когда я окликаю тебя, ты улыбаешься, претворяешься радостной, но стоит мне отвернуться, — хотя я продолжаю незаметно за тобой наблюдать — ты снова погружаешься в глубокое, тревожное раздумье.

— Эй, вы долго там?

Саша замолчала, обернулась на голос и нетерпеливо ответила:

— Еще секунду!

Она начала поднимать стулья за меня, я вздрогнула, будто очнулась, и стала ей помогать. Не прекращая работу, Саша продолжила:

— Я не стану спрашивать, что тебя тревожит, и почему ты не можешь улыбаться сердцем, а не по принуждению, но я хочу сказать, что ты можешь позволить себе быть счастливой.

— Ты думаешь, я не даю себе быть счастливой? Что за вздор? — наконец подала я голос.

— Люди так устроены, что они позволяют себе стать счастливыми лишь тогда, когда нет повода для грусти. Но если есть что-то, что омрачает их жизнь, они думают, что смеяться, улыбаться и радоваться мелочам неуместно.

Саша пожала плечами:

— Мне так кажется, по крайней мере.

Мы закончили со стульями и сняли передники. Администратор встал у выхода, раздраженно теребя ключами, в ожидании нас. Саша накинула пальто и потянула меня за собой.

— К примеру, у моей соседки умер муж, — сказала она по дороге домой. — Ужасная трагедия, ничего не скажешь. Она горевала очень долго, не выходила из квартиры, плакала, не переставая. Прошло время, рана ее покрывалась коркой времени, слезы высохли, и она стала возвращаться в реальный мир. Хочешь мороженое?

Саша остановилась у маленького магазинчика и посмотрела на меня.

— Холодно же! Кто ест мороженое в такую погоду?

Она засмеялась, попросив подождать ее здесь, и через несколько минут вышла с двумя рожками.

— Я не буду, — пытаясь сдержать улыбку, сказала я.

Саша протянула мороженое и держала передо мной, пока я не взяла его и не начала есть, а потом зашагала дальше, рассказывая:

— Она ходила на работу, как все нормальные люди, покупала продукты, готовила еду, только не было во всем этом жизни, понимаешь? Я смотрела как она, словно зомби, бредет на работу, потом с работы возвращается домой, и там проживает остатки своих дней, без любимого мужа.

Она улыбалась, но редко и одними губами, говорила тихо, словно боясь разбудить свое счастье, не посещала вечеринки или обычные женские посиделки в кафе, и праздновала Новый год, бездумно переключая каналы по телевизору.

Как-то мама спросила у нее, не хочет ли она снова выйти замуж, может, родить детей, на что соседка в отчаянье замотала головой и сказала, еле сдерживая поток слез: «Это было бы нечестно по отношению к Игорю! Я не должна». Сейчас ее жизнь ничем не изменилась. Своим бесконечно грустным лицом, своим нежеланием позволить быть себе счастливой, она отпугивает это самое счастье.

— Она считает, раз ее муж умер, значит, она потеряла единственное возможное право на радость жизни, — продолжала Саша. — Но мы можем быть счастливыми даже тогда, когда весь мир в огне, даже тогда, когда все трещит по швам, и нет места надежде. Вопрос только в том, позволишь ли ты себе…

Я не заметила, как вернулась домой, не переставая думать о том, что сказала мне Саша. Ее слова глубоко засели мне в сердце, и не терпелось обдумать их еще раз, вместе с Хоупом. Я сняла куртку и пошла на кухню. Отца там не было, я решила, что его нет дома, и облегченно выдохнула. Но когда я зашла в комнату, я замерла, испуганно разглядывая его темную, сгорбившуюся фигуру. Он сидел на моей кровати, держа что-то в руках. Заметив, что я вошла, папа медленно поднял голову и молча уставился на меня.

— Что ты здесь делаешь? — тихо спросила я.

— Я искал деньги, — его голос в этой тишине показался слишком громким, отчего я вздрогнула и отошла на шаг.

— Нашел?

— Нет. Но нашел кое-что другое, — Он поднял руку, показывая мне маленькую пустую бутылочку из-под снотворного.

— Я думал, она выбросила его, но это ты взяла, — пробормотал отец, зажав пузырек в кулаке.

— Это не ее. Это не ее, честно.

Он покачал головой.

— Я ведь любил твою мать. Она была еще той потаскушкой, но я любил ее.

— Папа, отдай мне, пожалуйста. Это мои таблетки. Я плохо сплю и иногда пью их, понимаешь? — успокаивающе сказала я, медленно подходя к нему. Я попыталась забрать пузырек, но он оттолкнул меня. Я упала на пол, но подниматься не стала.

— Она сводит меня с ума. Она сниться мне каждую ночь и там смеется надо мной, говорит, что это я виноват в ее смерти, но это не так, верно? Я ведь не виноват.

Он покачивался взад-вперед, прижимая к груди злополучную баночку, и глядя пустыми глазами куда-то в пол. Я подползла к нему и неуверенно обняла, почувствовав запах перегара.

Отец о чем-то бормотал, казалось, он даже не замечал меня. Я гладила его по голове, но он никак не реагировал. Мне удалось незаметно забрать пузырек, однако он быстро заметил пропажу и, разозлившись, начал выхватывать его у меня.

Я закричала:

— Прекрати! Папа!

Он издал отрывистые звуки, словно зверь навалился на меня всем телом и сжал запястье. Я закричала от боли, слезы брызнули из глаз, и против воли рука ослабила хватку. Взяв баночку, он затряс меня за плечи, плюясь от бешенства, обзывая меня всеми теми словами, какими обзывал когда-то мать, а потом выбежал из комнаты, хлопнув дверью.

Я заплакала, подбежала к двери и заперла ее на ключ. Рука пульсировала, на ней остались красные следы от пальцев, скорее всего, на плечах тоже. Я села на колени, прижавшись головой к полу, и плакала, пока дыхание не стало сбивчивым, и вместо плача не стал вырываться кашель.

Я легла на кровать. Мой взгляд упал на одноглазого медведя, которого я подобрала в метро. Он, не моргая, глядел на меня; его стеклянный глаз отражал мое красное от рыданий лицо и такие же немигающие, казалось, бездушные глаза.

— Хочешь, расскажу легенду?

— Давай.

— Есть одна планета, она в сотнях миллионов световых лет от нас. Когда-то она была покрыта невиданными нами растениями, разноцветные реки устилали подножья гор; ночью она светилась из-за обилия светлячков, а днем наполнялась летающими цветами и бабочками. Когда-то это была поистине прекрасная планета, но сейчас она — лишь жалкое подобие самой себя, холодный, застывший во времени камень.

На ней жили люди. Они ничем не отличались от нас, хотя мы еще не существовали. Жители этой планеты не знали о войнах, их дни протекали беспечно и спокойно, пока однажды Солнце вдруг не исчезло. Вот так просто, в одно утро оно не взошло. И тьма поглотила эту прекрасную планету, и тьма уничтожила этот прекрасный мир.

Люди отчаялись, озверели, их сердца охладели вместе с землей, и души стали умирать вместе с природой. Казалось, не было места для света в этой истории, но в одну из не прекращаемых ночей, на безлюдной улице, среди беспросветного мрака, загорелась звезда. Так, по крайней мере, подумали жители планеты. Свет звезды грел не хуже солнца, он не был похож на свет от фонарей. Люди вышли из своих домов, падая на колени, аплодируя, плача от счастья. Но свет вдруг начал мигать, а потом и вовсе исчез, и люди увидели перед собой худощавую девушку с заплаканными глазами.

Незнакомку звали Элпис. С древнегреческого ее имя переводится, как Надежда.

Люди в отчаянье схватили бедную девушку и стали выпытывать, откуда она взяла это чудесное свечение. Элпис рассказала, что светится каждый раз, когда ей больно. Озверевшие жители начали избивать ее, но она оставалась прежней. Они мучили и терзали ее тело, пока она не призналась, что становится звездой, лишь испытав боль душевную.

Люди, пытаясь вернуть себе надежду, нашли мать и младшую сестру Элпис. Они привязали девушку к кресту на главной площади и прямо перед ней убили ее семью. Задыхаясь от рыданий, Элпис озарила планету своим свечением и горела долгих пять лет, а затем стала мерцать, подобно звездам на небесах, тускнеть и холодеть. Тогда люди нашли всех ее близких и начали повторять содеянное ранее, чтобы боль породила в Элпис новый поток света и тепла.

Однажды она померкла, ее скорбь притупилась, и жители планеты не нашли никого, смерть которого принесла бы ей жгучую боль. Было решено отпустить девушку. Она не могла поверить своему счастью, и очень скоро встретила мужчину. Они полюбили друг друга и были бесконечно счастливы, несмотря на то, что планета постепенно охлаждалась без солнца, и все стало умирать.

У них родился сын, и казалось, нет места для горя. Мир Элпис вновь оборвался, когда ее похитили и привязали к кресту, к тому самому кресту, на котором она висела более десяти лет.

Элпис думала о муже и ребенке и умирала от тоски по ним. Она горела, но не достаточно сильно, чтобы согреть всю планету.

Через неделю к ней пришел муж. Элпис заплакала от счастья, но вскоре поняла, что что-то не так. Муж смотрел на нее холодно и даже высокомерно. Он стоял и молча разглядывал ее, а потом начал смеяться. От его злорадного смеха Элпис покрылась мурашками. Резко оборвав свой хохот, он сказал, что не любит ее и никогда не любил. Более того, она и ее отродье противны ему. Он подозвал суховатого, злорадно смеющегося старичка, небрежно держащего ее малыша, и велел заколоть мальчика. Элпис закричала так сильно, что затряслась земля.

Возлюбленный продолжал смеяться даже тогда, когда маленькое, скукоженное тельце их ребенка заледенело и треснуло на таком морозе. Элпис неотрывно глядела на малыша не в силах пошевелиться от боли, а затем вдруг загорелась ярче тысячи звезд, уничтожив все живое на этой планете, и превратив ее в бездушный, разгоряченный камень.

Говорят, ее отчаянный крик услышали здесь, на Земле, спустя миллионы лет, после того, как она сожгла своей болью целую планету. Говорят, она сожжет и наш мир, когда человеческая жестокость перейдет все границы.

Небо во время рассказа Хоупа вспыхивало образами, возникающими у меня в голове. Далекая планета, ее разноцветные реки и вездесущий свет Надежды — все это озарялось у нас над головами, и все это померкло, когда Хоуп замолчал.

— Откуда ты знаешь эту легенду? — спрашиваю я после недолгого молчания.

— Когда-то тебе ее рассказали. Ты была еще совсем маленькая.

— Очень грустная история. Почему ее муж сделал это? Как Элпис до этого не замечала жестокости в его глазах?

Хоуп пожимает плечами, разглядывая небо, на которое будто бы рассыпали разноцветные блески.

— Когда человек слишком любезен с тобой, вероятно, ты ему противен, но он пытается это скрыть, — задумчиво говорит он. — Кстати, видишь этот диск звезд? — Хоуп показывает наверх, привлекая мое внимание:

— Это наша ближайшая галактика — Андромеда.

Я останавливаюсь оглянуться. Мы находимся на поляне огромных одуванчиков, высотой по мой локоть. Их пушистые головки словно светятся в этой теплой, умиротворенной ночи.

— Не понимаю, как люди могли пойти на такое, — говорю я, срывая один одуванчик. Недолго думая, я дую на него, и его пушистое одеяние разлетается, становится маленьким облаком семян, вздымающих вверх. Я пытаюсь дотянуться до них, но они уже высоко над головой, у самих звезд, кажется, сами стали звездами.

— Во всех нас живет зверь, Лина. Тот первоначальный дух, заложенный самой природой. Агрессивный, полный чувством самосохранения он выходит лишь после того, как человеческий, цивилизованный дух сломлен.

Хоуп молчит немного, а потом спрашивает:

— Ты не думаешь, что твой отец — просто слабый человек, у которого умерла жена, и который остался с маленькой дочкой, не зная как ее воспитывать? Он болен психически, ты это знаешь. А стоит ли так ненавидеть больного человека?

Здесь очень тихо. Кажется, Хоуп оградил меня от всех внешних звуков, чтобы я прислушалась к его словам. Мне так грустно, так больно и одиноко, что я хочу, чтобы меня оставили в покое.

— Твой отец не слушает тебя, он заперся в своем мирке, как и ты в своем. Просто у вас миры разные. Ты должна попытаться перестать его ненавидеть, даже если это будет непросто. Где-то в глубине души ты понимаешь, что он любит тебя.

— Когда-то он любил меня. Сейчас он любит только выпить.

Я отворачиваюсь и иду через поле одуванчиков, касаясь их высоких стеблей. Я не могу избавиться от чувства, что нахожусь на приеме у психолога. Мне опять хочется убежать, только бы не слушать все это, не разбирать свою жизнь, как какую-нибудь головоломку.

Я начинаю бежать. Хоуп остается где-то позади, но я будто и не убегала никуда. Над головой по-прежнему звезды в крапинку, вокруг меня — одуванчики, и тишина все еще сводит с ума.

Вдруг я замечаю, как на руках, словно на фотопленке, проявляются отпечатки пальцев; опускаю бретельки платья и вижу на плечах множество болезненно-фиолетовых синяков. Я слышу отдаленно, но вскоре слишком громко голос отца.

Он кричит:

— Ты такая же, как и она!.. Потаскушка!.. Я любил ее!

Я прижимаю ладони к ушам, но голос не исчезает: он звучит в голове, скребет перепонки и заставляет сердце биться настолько быстро, что тошнота подступает к горлу.

Я чувствую, как рву. Надо мной потолок, а не приближенная Андромеда, я вижу пол, мимолетом подушку, а затем — снова поле одуванчиков. Теперь передо мной на коленях стоит Хоуп, он приобнимает меня за плечи и что-то тихо говорит, пытаясь успокоить.

— Ты так переживаешь, — наконец, я разбираю его слова. — Иногда мы переживаем понапрасну, или слишком бурно, когда можно просто погрустить. Это всего лишь синяки, Лина. Жизнь оставит и не такие следы. Нужно быть сильной, слышишь? Нужно уметь прощать.

Он гладит меня по спине, пока я цепляюсь за его рубашку, дрожа от отвращения к родителям и к самой себе. Я чувствую себя грязной, запятнанной судьбой отца. Почему тень его жизни должна падать и на меня?

— Ненавидеть всегда легче, поэтому в мире столько ненависти.

Я слышу его голос, как во сне, а потом понимаю, что это и есть сон, и начинаю смеяться.

— О, боже, какая же я жалкая! — сквозь смех и слезы говорю я. — Мне настолько одиноко, что я плачу в жилетку своему Подсознанию.

Хоуп смотрит на меня, на его глазах я замечаю слезы.

«Всему моему существу плохо, — думаю я, — и, несмотря на то, что он выглядит как мужчина, он — женщина, он — это я, просто сильная моя сторона».

— И я пока не сдался, — кивает Хоуп. Он касается синяков на моих плечах, а потом отодвигает ворот рубашки, показывая свои.

— Я — это ты, — шепчет он. — Но я мудрее.

Я не видела отца вот уже несколько дней.

Часами он просиживал в комнате в странном бреду, стуча кулаками по стене и воя, как воют от нестерпимой физической боли. Время от времени у него уже случались подобные приступы, и я пыталась не обращать на него внимания, но что-то в этот раз пугало в его хриплых криках. Две ночи он, не переставая, звал меня, но я не решалась к нему подойти. Когда начали жаловаться соседи, и когда его крики стали невыносимы, я вызвала скорую.

Он болен. Так сказали мне врачи. Назвали болезнь и причины возникновения, но я ничего не слушала из их медицинского бреда. Я видела на заднем фоне пожелтевшее, точно страницы в старой тетради, лицо отца, его дрожащие в алкогольной зависимости руки, и полные безумной агонии глаза.

— Кто этот человек? — тихо спросила я.

— Простите? — врач озадаченно уставился на меня, беспокойно хмуря брови.

Я подняла на него взгляд и, кашлянув в кулак, спросила:

— Что с ним будет?

— Трудно сказать. Болезнь развилась из-за нервов, алкоголь только усугубил ситуацию. Мы поддержим его немного здесь, а потом отправим домой, где ему должно быть спокойней.

Я кивнула, почему-то подумав, что отец долго не протянет. Он не был смертельно болен, но я чувствовала, что он будет бороться за смерть, а не за жизнь, как предполагал доктор.

Дома, на удивление, стало пусто без папы. Квартира перестала давить на меня его присутствием, но от этого я ощутила лишь еще большее одиночество.

Тихо гудел рефрижератор, было слышно, как течет вода в батареях, и капает с потолка на балконе.

Я села на диван, прижав к груди одноглазого медведя, и сидела так неподвижно до самой ночи, пока сон не захватил меня и не унес в потаенные уголки моего сознания, туда, где все возможно.

Хоуп стоит на склоне горы, спрятав руки в карманах. Его красный галстук развевается на ветру, но Хоуп не спешит его поправлять. Сзади него возвышается гора, покрытая высокими деревьями. Их макушки плавно покачиваются в такт ветру, листья танцуют нервные волнообразные танцы.

— Пора отрастить крылья, — говорит Хоуп, когда я подхожу к нему. Он берет меня за руку и ведет наверх, лавируя между толстыми, искореженными стволами деревьев.

— Ты думаешь, папа умрет? — спрашиваю я.

Хоуп дергает в сторону головой, будто отрицая, затем хмурится и медленно, четко проговаривая каждое слово, произносит:

— Я думаю, он изжил из самого себя.

— Ты мог бы соврать, — тихо говорю я, пытаясь не заплакать. Каким бы папа ни был, он — мой отец, и мне больна сама мысль о его смерти.

— Можно врать всему свету, но самому себе — ни за что, — отвечает Хоуп и больше не произносит ни звука, пока мы не оказываемся на самой верхушке горы.

Мы скрываемся среди облаков, воздух здесь неразряженный (это ведь моя воображаемая вселенная), а наоборот — полный чистоты свежести, с привкусом свободы и легкости человеческой души.

— Расправь руки, — велит Хоуп. Я послушно выполняю приказ и чувствую, как под кожей рук начинает что-то шевелиться, щекотать изнутри, пытаясь выбраться наружу. Я замечаю, как перья прорастают точно стебли из земли, подрагиваясь, покрывают меня от плеч до кончиков пальцев.

— Если бы ты была птицей, куда бы ты направилась? — спрашивает Хоуп. Его лицо кажется мне осунувшимся, лишенным блеска в глазах, как было раньше. Я думаю, он взял на себя всю тревогу за отца, чтобы я отдохнула от собственных чувств, от собственных бесконечных переживаний.

Я смеюсь, потому что чувствую себя легкой, как этот ветер, чувствую себя свободной от всего на свете, и, не ответив, просто обнимаю Хоупа. Он вяло обнимает меня в ответ и повторяет свой вопрос.

— Не знаю, — говорю я. — Полетела бы туда, где хорошо.

Хоуп кивает и, впервые за сегодняшнюю встречу, улыбается.

— Тогда лети, — говорит он, и ветер подхватывает меня, словно пушинку, заставляя расправить крылья.

Я лечу все выше и выше, старательно взмахивая крыльями и не дыша от восторга. Я вздымаю вверх, пока не оказываюсь выше облаков. Здесь тихо, солнце предстает во всем своем великолепии, запутавшись лучами в моих волосах. Розово-оранжевые облака напоминают подушки, но, когда я опускаюсь на них, они, словно призраки, исчезают.

Я плачу и смеюсь одновременно. Мне так хорошо, что даже мысль о том, что все это ненастоящее, что я сейчас лежу на старом диване в ожидание папиного возвращения с больницы, не омрачает мой полет.

«Это полет души» — говорит Хоуп. Его голос доносится из моего сердца.

Я лечу дальше, пролетаю через океан так быстро, что захватывает дыхание. Ко мне присоединяются другие птицы, но они мешают. Будто прочитав мои мысли, они медленно меняют курс и улетают, растворяясь на горизонте.

Я снова одна. Но мне не кажется, что я одинока. Я наполнена свободой до краев, ощущением, что нет границ. Границы ведь просто так не появляются. Мы сами их выстраиваем, пытаясь оградиться от внешнего мира. Теперь я поняла, что те цепи, которые я ощущала на себе, я лично закрепила на запястьях и выбросила ключ.

Но теперь я свободна, потому что для меня нет границ и нет запертых дверей.

Я замечаю одинокий деревянный домик, среди гор и быстротечной реки. Он мне кажется знакомым, хотя я его никогда не видела. Я решаю спуститься, когда узнаю фигуру Хоупа, стоящую у порога.

— Как прогулка? — спрашивает он, улыбнувшись. Хоуп выглядит в разы лучше, обновившись вместе со мной.

— Я летала! — восклицаю, вызвав у Хоупа искренний смех.

Приобняв за плечи, он ведет меня в дом. Там очень уютно: в камине несмело потрескивают угольки, искусственный миниатюрный водопад стекает по полкам, набитыми старыми книгами, и заканчивается где-то среди них, поскольку ни капли воды не попадает на белый ворсистый ковер; черный лабрадор, свернувшись калачиком, посапывает на диване; играет музыка и пахнет застывшим временем.

— Добро пожаловать в свою голову, — говорит Хоуп, присаживаясь рядом с собакой. Пес кладет морду к нему на колени и задумчиво смотрит на меня.

Я сажусь напротив них, оглядывая помещение.

— Здесь очень тепло, — говорю я.

Хоуп улыбается кончиками губ.

— За последнее время обстановка координально поменялась.

— Серьезно? А что было раньше?

Лабрадор поднимает голову, издав короткий недовольный рык.

— Тише, мальчик, — шепчет Хоуп, поглаживая собаку. — Ему не нравилась прошлая атмосфера, — говорит он мне.

Я смотрю на пса и спрашиваю:

— Что он тут делает?

Хоуп улыбается.

— Охраняет твой покой.

Лабрадор гавкает в знак согласия и снова усаживается, положив голову на колени Хоупа.

— Что было раньше в этой комнате? — повторяю свой вопрос.

Хоуп долго смотрит на меня, прежде чем ответить, а когда говорит, его взгляд становится бездумным и отстраненным, как всегда бывает, когда он вспоминает то, о чем хотел бы забыть.

— Здесь раньше не было окон и не было двери. Камина не было и обоев, кстати, тоже. Ржавые цепи, пустой пузырек на табуретке и картина.

— Что за картина?

Хоуп несколько раз моргает, очнувшись, и смотрит на меня.

— На той картине нарисована девочка. К ее талии привязана охапка воздушных шаров. Их так много, что они уносят ее. Девочка улыбается и вся светится от счастья. Сзади нее стоят родители. Они машут, провожая дочку, летящую навстречу мечтам.

От его слов мурашки пробегаются по моей спине и рукам. Начинает кружиться голова, я слышу, как стучит сердце. Несколько книг с громким шелестом страниц валятся на пол. Пес вздрагивает и подбегает ко мне. Не глядя на него, я запускаю пальцы в его шерсть и закрываю глаза.

— Как называется картина? — хрипло спрашиваю я.

— Ты знаешь, — отвечает Хоуп.

— Нет.

— Ты знаешь, Лина. Скажи.

Я долго молчу, а потом шепотом произношу:

— «Свобода, которой у меня нет».

— Да. Именно.

Я открываю глаза и смотрю на собаку. Она, не моргая, смотрит на меня.

— Как его зовут?

— У него нет имени.

Хоуп встает и подходит к камину. Я чувствую, как он злится.

— Я хочу, чтобы ты поняла одну простую истину, Лина, — не оборачиваясь, говорит он. — Мы сами создает свою жизнь. Она такая, какой видим ее мы. Ты никогда не обращала внимания на красоту природы вокруг себя — ты всегда ныла, сколько здесь комаров и как тебе холодно. Ты не глядела на закат — ты отворачивалась, чтобы солнце не било в глаза. Вместо того, чтобы дать пару копеек поющему музыканту, ты бросала взгляд на пустую банку, думая, какие люди жадные. Раздражалась от хмурых людей, когда сама хмурилась больше всех.

Хоуп оборачивается и пожимает плечами.

— Почему нам так сложно быть счастливыми, когда это так легко?

Отца выписали на следующий день, и квартира вновь наполнилась его присутствием. Я продолжала чувствовать внутреннюю легкость и улыбалась намного чаще. Что-то изменилось во мне, менялось с каждым путешествием по моему подсознанию. Даже отец заметил перемену, и думаю, мое хорошее настроение и придало ему смелости начать разговор.

 В один из вечеров я подложила ему под голову подушку и уже собиралась уйти, когда он схватил меня за запястье, прохрипев:

— Постой. Посиди со мной.

Я вырвала руку из его руки и присела на самый край кровати. Отец облизал пересохшие губы и закрыл глаза. Я думала, он так и будет молча лежать, но он вдруг заговорил, и его слова удивили меня.

— Прости. Мне так стыдно.

Он ждал, что я что-то отвечу, а когда не дождался, продолжил:

— Я знаю, ты ненавидишь меня. Я понимаю. Мой отец тоже поднимал на меня руку. Он был жестокий, тупоголовый пьяница, и я ненавидел его всем мальчишеским сердцем. Мама всегда говорила, что у меня плохие гены. Говорила: «Не смей стать, как он».

Папа заплакал, брезгливо вытер слезы и злобно (похоже, злился он на себя) проговорил:

— Но я стал. Я поклялся не быть, как мой отец и не выполнил собственную клятву!

Он нашел мою руку и крепко сжал, а я не решилась ее вырвать. Я сжала его руку в ответ, и это придало ему сил.

— Когда я пил и вел себя как последний… как последний человек, я ненавидел себя. Я видел отвращение в твоих глазах, и был оттого противен сам себе, но не мог ничего с собой поделать. Бывает, совершаешь что-то низкое, понимаешь, что это низко, но все равно продолжаешь совершать. В тот вечер я так разозлился, так взбесился на твою мать, а ты на нее похожа, я всегда тебе это говорил. И я на секунду… всего на секунду вдруг подумал, что ты — это она.

Папа открыл глаза, посмотрел на меня и крепко сжал челюсти.

— Я думал, что тебя убью, — сказал он, неотрывно следя за моей реакцией.

Я медленно убрала свою руку, а он не стал противиться.

— За что ты ненавидишь маму?

Его губы задрожали, и весь он сжался, будто боялся этого вопроса.

— Я говорил тебе почему.

— Да. Она была потаскушкой.

Отец вздрогнул, будто не ожидал услышать это от меня, потом коротко кивнул.

— Твоя мама изменяла мне и смеялась надо мной. «Ты жалкий, — говорила она. — Всегда будешь таким». Она пользовалась мной, как пользуются ненужной вещью, расточительно и небрежно. Строила из себя страдалицу, заставляла чувствовать меня виноватым в ее несчастье. Я потакал ей всегда и во всем, хотя был противен ей, так же, как и тебе. Даже в день ее смерти, утром, она сказала, что лучше наглотается таблеток, чем еще раз ляжет со мной в одну постель.

Я заметила, как его лицо скривилось в знакомой злости, но он быстро успокоился и выдавил из себя кривую улыбку.

— Она умела держать обещания, — произнес он, отвернувшись и закрыв глаза. Я поняла, что разговор окончен, и была рада этому. Мне хотелось выбежать из комнаты, подальше от отца и его прошлого, от безнадеги жизни, что ощущалась здесь. Глядя на него, верить в счастливое будущее становилось намного сложнее.

Однако я продолжала сидеть, затем, совершенно неожиданно для себя, обняла его и поцеловала в щеку. Я почувствовала, как он вздрогнул и напрягся, но когда я отстранилась от него, он коснулся моего локтя, словно хотел задержаться в объятиях. Я выбежала, не посмотрев на него, потому что знала, что не выдержу его взгляда.

Мы сидим на Луне и смотрим на Землю. Она такая красивая, такая большая, по сравнению с нами, крошечными точками! Земля плавно и величественно, точно королева на своем балу, кружиться в космическом вальсе. Глядя на нее, думаешь, что она живая и хочется к ней прикоснуться, как прикасаешься к домашним питомцам или чудным животным.

Здесь так тихо, что, кажется, тишина оглушает. Первое время я оглядываюсь, словно пытаясь убедиться, что нет опасности. Ты будто бы становишься безоружным и слабым, когда нет звука, чтобы предупредить тебя скрежетом, пыхтением или треском, что кто-то позади тебя.

«Нет ничего громче тишины» — думает Хоуп, а я слышу его мысли.

Я не отвечаю, только бездумно смотрю на Землю перед собой.

«Ты когда-нибудь видела вселенную в чашке чая?» — вдруг спрашивает Хоуп. Я смеюсь и качаю головой.

«А в чьих-то глазах?»

«Нет» — снова отрицаю я.

«А что, если наша вселенная, это чья-то душа?»

«Значит, этот человек, или кто бы он ни был, очень несчастен. Здесь так тихо, так пусто. Я хочу домой, Хоуп».

Он кивает, и через секунду я понимаю, что держу кружку горячего чая и неотрывно смотрю на колыхающуюся жидкость. Секунду в ней еще плавали звезды и планеты, но стоило мне моргнуть, как я уже гляжу на обычную кружку с обычным крепко заваренным чаем.

— Потанцуем? — спрашивает Хоуп. Я поднимаю взгляд на его протянутую руку, смущенно улыбаюсь и, поставив чашку на столик, кладу руку ему на ладонь. Хоуп подходит к патефону, стоящему на одной из широких полок, и включает музыку. Спокойный джаз играет на виниловой пластинке, иногда потрескивающей, словно угольки в камине. Хоуп притягивает меня к себе, и мы начинаем медленно танцевать.

— В каждом из нас живет вселенная, — говорит он. — Только в нашей с тобой вселенной играет джаз, и пес спит на диване.

Хоуп кружит меня, а затем снова приобнимает за талию. Он тихо подпевает, парадируя голос джазиста, что вызывает у меня смех.

— Что? — улыбается он. — Я настолько плохо пою?

— Ты замечательно поешь.

Мы продолжаем танцевать, пока игла патефона не соскальзывает с дорожки, и песня с грохотом не обрывается.

— Ангелина! Я хочу выпить! Ангелина!!

Я спрятала голову под подушку, чтобы не слышать безумный крик папы.

— Тебе так сложно дать отцу чертову бутылку?!

Я слышала, как он в негодовании бьет рукой по стене, не в силах встать; слышала, как звенит батарея от стука соседей; чувствовала, как сильно бьется мое сердце, словно пытается разбиться о ребра. Я не могла больше этого терпеть, вбежала в его комнату и закричала так сильно, что отец замолчал.

— Заткнись!!! — закричала я. — Я больше так не могу! Не могу больше тебя терпеть.

Я вытерла слезы, но заплакала еще сильнее.

— Сколько можно, папа? — уже спокойно сказала я. — Я думала, ты исправился.

Он посмотрел на меня, как на смутно знакомого человека и скривил губы, будто в отвращении.

— За один день сложно избавиться от пороков, к которым привык.

Он усмехнулся.

— Значит, смерти моей ждешь?

Я поджала губы и присела рядом с ним.

— Иногда я думаю, что и вправду этого хочу. Но…

— Но?

— Но ты мой отец. От этого не убежишь.

Он вытер лоб сухой жилистой ладонью и судорожно выдохнул.

— Я понимаю, — сказал папа. — Я понимаю, но дай мне бутылку и убирайся.

— Нет, — тихо ответила я. Быстро приходя в себя и обретая уверенность, я вдохнула полной грудью и на выдохе уже более уверенно и твердо повторила:

— Нет.

— Дай мне бутылку!

На висках отца выступили вены, глаза покраснели от напряжения, руки, на которые он облокотился, задрожали так сильно, что казалось, они вот-вот сломаются.

— По тебе смерть плачет, хочешь приблизить ваше свидание?! Тебе нужен отдых, папа. Ляг, прошу.

Я легонько толкнула его, чтобы он упал на подушки, но отец взял меня за руку и встряхнул.

— Я — алкоголик. Я умру раньше без бутылки, чем с ней.

Я долго смотрела на него, прежде чем ответить:

— Только одну. И выпей лекарства.

Под утро я заглянула к нему. Начало светать, серые просветы еле освещали комнату. Я подошла к тяжелым шторам и распахнула их. Стало немного светлее, но кровать отца все еще была погружена во мрак.

Я подошла к нему и подоткнула одеяло. В его руке была зажата полупустая бутылка, половина подушки оказалась в рвоте. Я зажала нос, подумав о том, как это мерзко, а потом почувствовала прилив жалости к этому человеку. Его желтое, похудевшее за несколько недель лицо было лишено жизни; глубокие скулы и вздувшиеся синяки под глазами делали лицо непропорционально уродливым; длинные худощавые руки цеплялись за горлышко бутылки, словно в ней находились остатки его души, и дрожали губы, будто он хотел что-то сказать, но не решался даже во сне.

Это было последнее воспоминание о нем.

Поцеловав его в лоб, я ушла на работу, а возвратившись, нашла лишь одеревеневший труп, в котором я уже не узнавала отца.

После его смерти объявилась моя дальняя тетушка, которую я видела лишь в детстве и которую совсем не помню. Она взяла на себя все хлопоты с похоронами, оповестила родственников и знакомых, и устроила неплохие поминки. Я не участвовала ни в одном из этих мероприятий. Я пришла с Сашей на кладбище, когда все уехали.

Было видно, что могила отца еще свежая. Земля выглядела намного рыхлее, чем у других, памятник особенно ярко сверкал на солнце, и много цветов и венков украшали его новый дом. Чем больше времени пройдет, тем меньше цветов будет лежать на его могиле, а сорняки и засуха окончательно сделают ее похожей на могилы остальных, таких же мертвых, но уже наполовину забытых людей.

Я не плакала. Я неподвижно стояла и смотрела на высеченное имя папы, на дату его смерти и его фотографию, где он улыбался еще живой улыбкой и еще живым взглядом глядел на фотографа. Меня одолевало чувство, будто отец еще жив или же его никогда и не было — только цифры и буквы на памятнике, которые ничего не говорили прохожему, но так много говорили мне.

Саша молчала. Она беззвучно искала что-то в моем лице, а когда нашла, обняла так крепко, что я невольно обняла ее в ответ.

— Жизнь продолжается, — тихо сказала она.

— Я думала, после его смерти она только начнется.

Саша посмотрела на его фотографию и спросила:

— Что между ваши произошло?

Я пожала плечами.

— Ничего особенного. Папа пристрастился к алкоголю, а он был одним из тех людей, которые, выпивая, перерождаются в монстров и агрессоров. Однажды его пьяная злость достигла апогея, и он избил меня. Я еще тогда в школе училась. Я заперлась в комнате и не выходила больше недели. Отец приготовил примирительный ужин, но я не приняла его, а он и не настаивал. Позже папа не позволял себе такого, мог только грубо схватить за руки или плечи, или ударить пощечину. Но этого хватало, чтобы я впадала в панику: я всегда боялась, что он вернется и закончит то, что начал.

Я тряхнула головой, пытаясь отогнать воспоминания.

— Наверное, он любил меня. Но иногда этого мало, — сказала я, отвернувшись.

Возвращались мы с Сашей в полном молчании, и всю дорогу я думала только о том, чтобы не заплакать.

Я стою на краю обрыва. Внизу — река. Ветер не щадит мою прическу. Коса расплелась, и теперь кучерявые пряди закрывают мое лицо. Я слышу музыку, она повсюду. Тихая и такая грустная, что мне хочется заплакать. Посмотрев вниз, я замечаю отца. Он неподвижно лежит на плоте и плывет по течению. Папа далеко, но у меня получается разглядеть его лицо: бледное, даже немного синее; губы сжаты, словно он злиться. В кулаке у него зажата роза. Ветер или другая сила срывает ее лепестки, и они наполняют собою реку. Для одной розы лепестков слишком много. От них река становится красной… кровавой.

Я не хочу на это смотреть. Я вскакиваю и оглядываюсь, будто ищу помощи.

— Папа… папочка! — кричу, закрывая лицо руками. — Я теперь одна. О, Господи, я теперь и вправду одна!

Я опускаю руки и смотрю вниз. Плота не видно, и мне приходится бежать, чтобы нагнать его. Я бегу вдоль обрыва, не замечая ничего на своем пути. Ветки царапают руки, я чувствую, как по ним стекает кровь. Мне больно, но я хочу, чтобы мне было больно, как в наказание. Я бегу, пока не врезаюсь в Хоупа. Он хватает меня за руки и кричит успокоиться, но я брыкаюсь, отчаянно пытаюсь вырваться.

— Он уходит! — плачу я, не переставая бороться. — Мне надо догнать! Папа сейчас уйдет!!

— Он мертв! — кричит Хоуп и встряхивает меня. Это немного отрезвляет.

— Он мертв, — уже спокойно повторяет Хоуп. — Он умер, помнишь?

Я качаю головой, продолжая глазами искать отца.

— Так бывает, — говорит Хоуп, прижимая к себе. — Люди умирают.

Он гладит меня по спине и тихо шепчет:

— Хочешь, я кое-что покажу тебе?

Я мотаю головой в знак согласия, тяжело дыша ему в грудь. Шипение реки исчезает, как и ветки, будто покрытые шипами, и обрыв, и эта бесконечно грустная музыка.

Хоуп отстраняется, и я оглядываюсь. Похоже, мы в библиотеке: множество книг и каких-то папок, все вокруг заполнено бумагами и документами.

Хоуп поднимается по лестнице, на второй этаж, подходит к одному из стеллажей и что-то ищет. Его рука замирает на одной из дальних коробок. Чтобы дотянуться до нее, он становится на носочки и медленно спускает к себе.

— Иди сюда, — говорит он мне. Я быстро поднимаюсь к нему. Он сдувает пыль и открывает коробку.

— Что это? — спрашиваю я. Хоуп поднимает голову и улыбается.

— Здесь все твои воспоминания. Но в этой коробке — особенные.

Он достает мячик и рваный блокнот. Открывает его и начинает читать.

— Мне пять лет. Сегодня лето и сегодня я счастлива…

Слова растворяются, все вокруг тоже вдруг исчезает. Остается только прошлое.

На мне платье в горошек и шлепанцы. Я стою в луже и смеюсь. Холодный дождь стекает по моему лицу, он забрался под одежду и пропитал собою волосы. Я дрожу от холода, но не обращаю на это внимания. Папа стоит передо мной на четвереньках и гавкает, как собака. Он выглядит моложе, побритый и ухоженный, и глаза его светятся молодостью и жизнью.

— Ты — черный лабрадор, папа! — смеюсь я, показывая на него пальцем. Я прыгаю, потому что не могу стоять на месте, и обрызгиваю папу из лужи. Он гавкает и спрашивает:

— И как же меня зовут?

Я чешу маленьким пальчиком голову, показывая, что размышляю над этим вопросом, и отвечаю:

— А у тебя нет имени!

— Как это нет? — смеется папа. — У каждого должно быть имя.

— А у тебя — нет! Бе-бе-бе!

— Ах, ты! Дразнишь меня? Ну, держись! Я тебя сейчас покусаю, так и знай!

Папа гавкает и на четвереньках пытается догнать меня. Я заливаюсь смехом, убегая от него. Некоторое время папа «не может» дотянуться до меня, а потом вдруг валит на землю и начинает щекотать.

Дождь крупными каплями падает с серого, скучного неба. А я, счастливая пятилетняя девочка, задыхаюсь от смеха. Ведь это чудесный день. Еще один чудесный дождливый день…

Передо мной снова лицо Хоупа. Он стоит на коленях с блокнотом в руках.

— Понравилось? — спрашивает он, улыбаясь.

— Почему я не помню этого?

Хоуп пожимает плечами.

— Только сейчас не забывай, ладно?

Я часто киваю и вытираю глаза.

— Никогда не забуду! Как я могу?

Я сажусь рядом с Хоупом и опускаю голову ему на плечо.

— Ты покажешь мне еще раз? — тихо спрашиваю я. Он молчит, а потом я слышу его тихий ответ:

— Конечно.

Тетя спрашивала, не хочу ли я переехать к ней. Я была благодарна за ее доброту и заботу, но я отказалась.

В первый раз, когда я зашла в квартиру, мне показалось, что отец гремит бутылками в комнате, но когда я забежала туда, кроме застеленной постели и пустого шкафа, ничего не увидела. Я вспомнила, как он лежал здесь, слабый и истощенный, и как глаза его ничего не выражали, словно он смотрел на меня, но видел мою маму.

Я прошла, будто призрак, по всей квартире: тут и там воспоминания вспыхивали в моем сознании, я стала их заложницей, и мне трудно было остановиться вспоминать. Я плакала от жалости к матери, которая лежала точно тряпичная кукла со стеклянными глазами на моей кровати; я плакала от жалости к отцу, который долго рыдал над ее телом.

Я села на диван и вспомнила, как он несколько недель неподвижно на нем сидел, не реагируя на мои просьбы и на мой плач, а потом вдруг подорвался и ушел, хлопнув дверью; пришел папа под утро, пьяный, в руке с бутылкой и больше с ней почти не расставался.

Я плакала от жалости к себе. Я чувствовала пустоту внутри себя, будто я вернулась в космос и снова сидела на луне, глядя на Землю, такую далекую и, кажется, чужую. Но не было рядом Хоупа, прерывающего нестерпимую тишину.

Я вспомнила его слова. «Прошлое всегда тянет назад» — сказал он мне. Да, он прав. Всегда был прав. Пора двигаться дальше.

Я вдохнула полной грудью и впервые ощутила, что все еще впереди. Я молода, а молодым весь мир открыт. Нужно только позволить себе быть счастливой, как бы ни неуместно это не было. Для счастья души нет запретов. И теперь я буду счастлива, и весь мир будет мне открыт, потому что нет границ. Мы свободны, как птицы. Теперь я это поняла.

Мы с Хоупом стоим на крыше. Еще темно, небо только переходит из черного в темно-синий оттенок. Мне холодно, я обхватываю себя руками и время от времени подрагиваю. Хоуп подходит ко мне и укрывает нас одеялом. Он садится, и мне приходится сесть вместе с ним.

— Ты голодна? — спрашивает он, открывая сумку, лежащую у его ног. — У нас есть горячие бутерброды, попкорн, чай в термосе и… и все. Больше ты ничего не хочешь?

Я смотрю на Хоупа в недоумении.

— Что? — спрашивает он, застыв с бутербродом в руке.

— Нет ничего, — улыбаюсь я. — Просто… сегодня не будет никаких полетов, путешествий в космос и одуванчиков размеров с мой рост? Никаких чудес?

— Одно чудо будет, — серьезно говорит Хоуп. — Мы будем ждать рассвета.

— Рассвет? Это твое чудо?

— Это чудо всего человечества, только оно забыло об этом, — отвечает он, протягивая мне попкорн. Хоуп надевает очки и начинает неотрывно глядеть на горизонт, словно находится в кинотеатре. Я смеюсь с него, это вызывает у него улыбку, но не отвлекает от созерцания прекрасного. Я беру с него пример, разглядывая светлеющее небо над головой.

Тихо. Доносится лишь пение сверчков в траве. Лучи солнца начинают озарять линию горизонта, обхватывать небо, будто пытаются обнять; солнце обнимает и нас своим желто-оранжевым сиянием. Звезды утопают в этом утреннем свете, еще таком ярком и напористом, каком бывает только по утрам.

Я поднимаю руку, будто здороваюсь с солнцем, а оно, в ответ, просачивается через мои пальцы. Я чувствую его лучи-щупальца, теплые и ласковые.

Солнце намного больше, чем днем, оно восходит быстро и уверенно, будто хозяйка, возвратившаяся домой. Вместе с ним пробуждается и жизнь: цветы поворачивают головы, тянутся к нему, точно дети к матери; сверчки замолкают, словно в восхищении; насекомые и животные выходят из своих норок встретить первые лучи солнца; сама природа пробуждается от спячки и приветствует свою прародительницу.

Вместе с солнцем просыпается душа, и это и вправду чудесно.

Хоуп снимает очки и поворачивается ко мне. Он долго смотрит на меня, как будто пытается запомнить, а потом говорит:

— В моем присутствии больше нет нужды, Лина.

Я хочу возмутиться, но он останавливает меня взглядом.

— Мы живем всего один раз, — говорит Хоуп, взяв меня за руки. — Я хочу, чтобы ты прочувствовала смысл этих слов. Один раз. И не будет больше шанса исполнить свои мечты. Мы не имеем роскошь тратить жизнь на то, что нам не по душе.

Он убирает прядь волос с моего лица и продолжает:

— Я хочу, чтобы ты видела в жизни только лучшее и открывала в себе и в других самое лучшее. Я хочу, чтобы ты была веселой и чуточку сумасшедшей, чтобы улыбалась как можно чаще и совершала безумные поступки, от которых люди обычно или крутят пальцем у виска или безудержно смеются.

Я хочу, чтобы ты верила в себя, когда другие не верят, и верила в других, когда они в себя не верят.

Я хочу, чтобы ты могла всю ночь не спать, чтобы увидеть рассвет; чтобы ты не имела зонтов и всегда гуляла под дождем.

Я хочу, чтобы ты была свободна от денег и любила ходить босиком, чтобы ты путешествовала и обожала животных.

Жизнь так прекрасна! Я хочу, чтобы ты помнила это.

Хоуп встает, и я вместе с ним. Он крепко обнимает меня и шепчет:

— Ты видела моего прототипа в кафе. Он приходит туда каждый день, хотя ты его не замечаешь. Краем глаза ты видишь, что он на тебя смотрит, но не обращаешь на это внимания.

Хоуп отстраняется. Я смотрю в его глаза, а он смотрит в мои. Я хочу так много сказать, но все слова вдруг пропадают, растворяются, как назло в самый неподходящий момент. Хоуп кивает. Ему ничего не нужно говорить, он и так знает.

— Улыбайся! — говорит он. — И жизнь улыбнется в ответ…

Светило солнце. Ватные облака неспешно скользили по небу. Желтые, красные и бледно-зеленые листья кружились в осеннем танце; витрины магазинов искрились в мириадах солнечных лучах. Родители с детьми собирали листья с полуголых деревьев или с земли, делая из них своеобразные букеты. Искрились стекла машин, как и витрины магазинов, отражая улыбку солнца; они напоминали бриллианты, в своем ярком, прерывающемся блеске. Бездомный сидел на картонках, отдавая часть своего завтрака такой же бездомной собаке; он улыбался, и собака дружелюбно виляла своим лохматым хвостом.

В руках я держала горячее кофе и бутерброды. Я подошла к ним; мужчина с заросшей бородой поднял голову и настороженно посмотрел на меня, собака замерла. Я протянула ему еду и стаканчик и погладила собаку, а потом пошла дальше.

Бездомный крикнул:

— Спасибо!

Я обернулась и помахала ему рукой.

Босоногий музыкант играл на скрипке. Мало кто обращал на него внимания, но ему это и не требовалось. Он улыбался, и глаза его были закрыты в блаженной истоме. Музыкант играл страстно, безудержно, и все в нем говорило о бесконечной любви к своему делу.

Я положила мелкие купюры ему в банку, и когда он закончил, громко похлопала.

Музыкант засмеялся и, похоже, засмущался, а потом заиграл снова.

Я пошла дальше, думая о том, что жизнь все-таки прекрасна.

— Ты не надумала вернуться в колледж? — спросила Саша, обслужив один из своих столиков. Она, не дожидаясь ответа, пошла на кухню, но мой смех остановил ее на полпути.

— Надумала, — ответила я.

На секунду Саша замерла, а затем стала оглядываться, словно убеждаясь, что я говорю с ней, а не с кем-то другим.

— Надумала что? — недоверчиво произнесла она.

— Надумала вернуться в колледж.

Саша прищурилась, медленно повернула голову на бок, проговорив:

— Ты шутишь.

— Нет, — улыбаясь, ответила я.

Саша рассмеялась своим по-детски искренним смехом и бросилась ко мне в объятия.

— Я думала, ты никогда этого не скажешь! Ты не представляешь, как там скучно без тебя!

Я обняла ее в ответ, и обнимала до тех пор, пока не почувствовала на себе чей-то взгляд.

— Пойду, обслужу столик, — сказала я, отстраняясь от Саши.

Она проследила за моим взглядом и многозначительно улыбнулась.

— Привет, — сказала я, глядя на точную копию Хоупа. Я знала, что это не он, но меня не покидало ощущение, будто мы знакомы, и знаем друг о друге гораздо больше, чем кто бы то ни был.

— Привет, — улыбаясь, ответил он.

Я взглянула на его белую рубашку и потертые джинсы и спросила:

— У вас нет случайно красного галстука?

Он посмотрел на меня долгим взглядом, как смотрел Хоуп, будто знал все мои тайны и секреты, и тихо рассмеялся.

— А ты как думаешь, Лина? — в ответ спросил он, и я могла поклясться, что увидела в его глазах вселенную, нашу вселенную...

­