Вайлин

— …вы хоть понимаете… что мы ничего не знаем про скрипки?

Вайлин смотрит на меня, щурится, так и не могу понять, то ли намекает мне на что-то, то ли с глазами у него что-то не так. Хочу спросить, не спрашиваю.

— Ну… как не знаем… — смотрю на скрипку, которая сидит на подоконнике, — я вот десять лет в музыкалке, двадцать лет на сцене, так не сказал бы, что не знаю…

— Я не об этом, друг мой, — Вайлин снова щурится, — вы знаете, что внутри скрипки? Знаете?

Это тестя моего спросите, он сорок лет эти скрипки чинит, меня сколько раз выручал, как не приду к нему, начинает, а-а-а, это что надо было со скрипкой делать, чтобы до такого состояния… гвозди забивал, что ли… И я поддакиваю, не гвозди, а сваи…

— Да нет же, нет же, — Вайлин запускает длиннопалую пятерню в патлатую шевелюру, — мы ничего не знаем про скрипки! Ни-че-го!

— Готовлю какие-то возражения, но Вайлину не очень-то возразишь:

— Вы вот сами подумайте… вот скажите мне, когда люди одомашнили… м-м-м… камин?

— Ну… э-э-э-э… в энциклопедии смотреть надо… — уже протягиваю руку, чтобы подовазть с полки энциклопедию, тц-тц-тц, на-на-на, голос отца в памяти, что ты её с пустыми руками зовешь, она уже ждет, что ты ей дашь, слово какое, или знание…

— Но одомашнили когда-то… да?

— Ну… разумеется.

— А кресло?

— Мне кажется, раньше… нет, позже.

— А как насчет ковриков?

— Давно.

— А холодильники?

— Ну, это в двадцатом веке научились приручать.

— Правильно говорите.

— Если про айфоны спросите, я вам прямо даты скажу, когда их отлавливали и в города привозили…

— …это я и сам скажу, — Вайлин трясет патлами, — а вот скрипка? Скрипка?

— Когда одомашнили, вы имеете в виду?

— Ну, конечно! И когда же, по-вашему, это произошло?

— Э-э-э… м-м-м-м-м… Шестнадцатый век… или нет…

— …говорите… в шестнадцатом веке приручили?

— Ну… да….

— И кто, по-вашему?

Снова хочу подозвать энциклопедию, Вайлин снова обрывает меня:

— Я вам сразу скажу. Не было такого. Не было.

— То есть? — оторопело смотрю на еще одну скрипку, которая греется возле камина, сонно потягивается.

— То есть. Скрипки никто не приручал. Они сами пришли в дома… прибились… прижились… Это, так сказать, симбиоз человека и скрипки… они в наших домах прячутся от хищников, получают ноты… а мы берем от них мелодию…

— Хотите сказать…

— …мы ничего не знаем про скрипки. Друг мой, вам только кажется, что вы знаете, — потому что вы водите смычком по струнам уже тридцать лет! Но вот скажите мне, что чувствует скрипка? Что она думает? Вы можете только предполагать, что ей нравится, когда вы на ней играете, что она сердится и рычит, когда фальшивите… Но на самом деле душа скрипки для нас — потемки, потому что она пришла из темного леса, из каких-то миров… она как будто ходит по грани нашего и ненашего мира, не там, и не здесь… Вы представьте себе дикие скрипки, как они сидели на ветках в диких лесах, исполняли причудливые мелодии в свете полной луны…

От волнения я взял в руки сидящую на подоконнике скрипку, она недовольно фыркнула, но тут же ласково замурлыкала, когда я провел по ней смычком.

— Вы говорите…

— …ничего не знаем. Поэтому друг мой, можно ли верить скрипке? Вы видели, как скрипка покойного Ральфа кидалась на Офелию, но кто знает, отчего она это делала?

— Офелия в жизни не брала в руки скрипку… то есть, месть за фальшивую игру исключается… я допрашивал Офелию, мы вспоминали всю её жизнь, и ни разу не было такого, чтобы она скрипке чем-то навредила… Я еще думал, может, в детстве что-то такое было, бывает же, маленький ребенок скрипку уронит или нарочно поломает — нет, ничего подобного…

— И к какому выводу вы пришли? — Вайлин снова щурится, смеется надо мной, — скрипка Ральфа бросалась на Офелию, потому что Офелия, видите ли, отравила Ральфа! Гениально! А вас не смущает, что её вообще не было в доме отчима в тот вечер, когда он умер? До этого скрипка не бросалась на Офелию, а тут набросилась! Друг мой, я не спорю, вы выдающийся детектив, щелкаете расследования, как орешки… но тут вы прокололись. Вы величайший знаток человеческой души, я не спорю… Но душа скрипки вам не по зубам… потому что никому не по зубам душа скрипки…

Скрипка в моих руках выгнула спину, угрожающе зашипела, прыгнула на ковер и погналась за невидимой пустотой.

— Вот видите, видите… — кивнул Вайлин, — даже не пытайтесь их понять… даже не пытайтесь на загадочной скрипичной душе выстроить какие-то умозаключения…

— Вечер добрый.

Вайлин оторопело смотрит на меня, Офелия вздрагивает, бормочет что-то вроде извините, не ждали…

— Ничего страшного, я ненадолго, — снимаю шляпу, оглядываю большой зал, — позвольте поинтересоваться, а где скрипка?

— Видите ли… — Вайлин бледнеет, — Офелия на скрипке не играет…

— …вот мы и решили… пристроили её в хорошие руки, — подхватывает Офелия.

Мы решили, мысленно повторяю я. Мы. Я уже понимаю, что они вместе, давно вместе, что Офелия…

— …моя невеста, вы правильно подумали, — кивает Вайлин, — и да, как говорится, чтобы два раза не вставать… Да, теперь Брауни-Холл перешел к Офелии, она единственная наследница. И я надеюсь, вы достаточно здравомыслящий человек, и не станете обвинять Офелию в убийстве только потому, что она унаследовала дом, и не станете говорить, что я выгораживал Офелию, потому что она моя невеста.

— Ну что вы… конечно же, нет.

— Отлично, я всегда считал вас умнейшим человеком. Я знал, что вы поймете, что скрипку невозможно понять…

— …а вот тут вы ошибаетесь.

— Простите?

Повторяю:

— Вы ошибаетесь. Вчера вечером вы так ловко запудрили мне мозги… До сих пор в моих фантазиях живет образ дикой скрипки, которая поет свои мелодии в глухом лесу при свете полной луны… К вашему несчастью вы связались с человеком, который не совсем забыл программу музыкальной школы… первые занятия, история скрипки, Андреа Амати скрещивает ребек, фидель, кроту, кобыз, виолу… долгие годы селекции виол, и получается скрипка… Я еще готов признать, что дикий ребек или кобыз прибился к человеческому жилью откуда-то из бескрайних степей и пустынь, и прирдный нрав этих инструментов не всгеда был понятен человеку… Я могу представить, как ребаб-эль-моганни вырывался из рук музыканта и улетал в темноту ночи… Но не скрипка, ни в коем случае не скрипка, которую вывели искуснейшие европейские заводчики! Кому как не мне лучше всех знать, как предана скрипка своему хозяину!

Офелия смотрит на меня, бледнеет:

— Вы…

— …полиция будет через минуту.

Неловкая пауза.

— Вот так, значит… гениальный скрипач… не менее гениальный знаток человеческих душ… так вы о себе говорите? — спрашивает Вайлин.

— При всей моей скромности… да, так.

— Человеческих душ… ну-ну… и что же вы знаете о человеке?

— Достаточно, чтобы…

— …а вы можете сказать, когда был одомашнен человек?

— В смысле?

— В смысле. Кто и когда привел людей из дикого леса в города? Кто приучил человека к цивилизации? Кто?

— М-м-м… сказку какую-то помню… Киплинг, что ли… человек был дикий, а женщина его приручи…

— …стоп-стоп-стоп, женщина-то тоже человек, вы что, женщину за человека не считаете? И мужчины и женщины дикие были… кто их в города привел? В дом?

— Э… книга?

— Друг мой, когда книги одомашнили? Вам про Гутенберга напомнить, который одомашнил печатный станок, а там и книги?

— Тогда… огонь?

— Опять мимо.

— Тогда не знаю.

— Вот то-то же. Никто человека не приручал, человек так дикий и остался… с тех самых пор, как первобытные люди выходили из леса, подбирались к пустым домам, принюхивались к запахам жареного мяса, пряностей, в страхе смотрели на огонь, такой пугающий и такой манящий… осторожно входили в дома, примеряли на себя махровые халаты в клетку, кутались в пледы… пробовали чай из чашек…

— Вы полагаете…

— …это очевидно. Никто не одомашнивал человека, никто не отбирал самых покорных и адекватных особей, люди просто пришли… просто… пришли… и мы ничего про них… не знаем…

Хлопает дверь, смотрю на констебля, из-за его широченной спины выглядывают еще двое полицейских, ага, быстро явились…

Спохватываюсь:

— Офелия?

Вайлин беззвучно смеется.

Понимаю.

Все понимаю.

Думаю, как далеко успела улететь Офелия — что-то подсказывает мне, что она не взяла машину, и не оседлала быстрого скакуна на конюшне, а воспользовалась обычной метлой.

Так или иначе, полиции придется немало потрудиться, чтобы найти её… если вообще получится найти…

Понимаю, что мне ничего не остается, как с позором удалиться прочь. Что-то еще не отпускает меня, что-то, что-то…

А.

Ну да.

Спрашиваю, как можно строже:

— Кому вы отдали скрипку?

Вайлин откашливается:

— Я не обязан…

— Вы лжете! Что вы сделали со скрипкой? Где она?

— Я не обязан объяснять, кому…

Понимаю, что ничего не добьюсь. Ни-че-го. Остается только сжать горло Вайлина, колотить врага, пока не сознается, что сделал с несчастной скрипкой. Но под пристальным взглядом констебля я не схвачу Вайлина за горло.

Внезапная догадка осеняет меня, бросаюсь в глубину дома, кухня, кухня, где у них кухня, вот она, выбегаю через кухонный черный ход, мусорка, мусорка, должна быть мусорка, так и есть, роюсь в жестяных ящиках, гнилостный запах бьет в лицо, тошнота подкатывает к горлу, начинаю потихоньку внушать себе, что там ничего нет, ничего…

…есть.

Вытаскиваю то, что осталось от скрипки, прижимаю к груди, инструмент отзывается жалобным плачем. Бегу — через ночь, через дождь, через снег, через подступающий холод зимы — скорее домой, нет, не домой, к тестю, уж не знаю, что он скажет, когда увидит эту скрипку…

Мысли бьются в голове перепуганными бабочками, Вайлин, Вайлин, что за ересь он нес, а если не ересь, а если он знает что-то, чего не знаем мы… Кто мы такие, кто приручил нас, кто привел нс из леса, а если правда никто, а скрипка, а точно ли был Андреа Амати, или не было никакого Амати, а были дикие скрипки в темной чаще, пели свои дикие мелодии в свете полной луны…