В клетке

Сквозь толстое стекло очертания предметов кажутся слегка размытыми. Диван похож на звездолёт, стол смахивает на ворота, а кресла почти неотличимы от космических грузовиков. Если на мгновение отвлечься от реальности, то можно представить, будто находишься в огромном ангаре, полном кораблей и замысловатых конструкций. Впечатление это усиливается слабой гравитацией, которая позволяет нам, людям, подпрыгивать на высоту человеческого роста. Местным такое и не снилось…

— Сегодня к Максиму подселят подружку, — говорю я жене, не оборачиваясь.

— О-ох, — стонет она, ворочаясь в постели. — Это он тебе сказал?

— Да. Слышал от хозяев.

— Трепло он. Вечно кичится своей наследственностью…

— Имеет право. Не каждый может похвастаться графской кровью.

— И это тоже он сказал? — усмехаясь, повторяет она.

— Хозяева сами трезвонят об этом на всех углах.

— Нашёл тоже авторитетов. Хозяева его — такие же болтуны, как он сам.

Я оборачиваюсь к супруге, смотрю в её большие круглые глаза. Подхожу ближе, дотрагиваюсь до вздутого живота, скрытого под тёплым зеленовато-жёлтым одеялом.

— У тебя плохое настроение?

— Не задавай глупых вопросов! У меня нормальное настроение.

Я приседаю рядом с кроватью, глажу жену по щеке. Лицо у неё бледное, помятое, мокрые волосы налипли на лоб и виски.

— Бедная. Может, тебе не стоит ходить сегодня на прогулку?

— Именно так я и поступлю, — с сарказмом отвечает она. — Скажу, что плохо себя чувствую, и останусь здесь.

— Не злись, — говорю я, целуя её в щёку. — Мы что-нибудь придумаем.

— Что? — всхлипывает она. — Что ты вообще можешь придумать?

Назревает скандал, но супругу вдруг скручивает спазм боли, и она издаёт новый стон, вдавливая затылок в подушку.

— Тебе что-нибудь принести? — с испугом спрашиваю я.

— О-ох! Ничего не надо. Уйди.

Я отступаю на несколько шагов, но потом всё же бегу к умывальнику и возвращаюсь со стаканом воды. Жена, ни слова не говоря, приподнимается на локте и выхватывает у меня воду. Пьёт, проливая капли на подбородок и ночнушку, быстро делает глоток за глотком и, обессиленная, снова падает на спину.

— Не волнуйся, — говорю я, держа в руке пустой стакан. — Я знаю, как принимать роды. Илюха мне объяснил.

— Много он знает, твой Илюха, — ворчит жена слабым голосом.

— Кое-что знает. Как-никак двое детей!

Я жду ответной реакции, но жена молчит. Она тяжело дышит и смотрит в потолок.

— Милая, надо одеваться, — со вздохом напоминаю я. — Скоро на улицу. Тебе помочь?

Жена измученно сбрасывает с себя одеяло. Тяжело спускает голые ноги на тёплый пол.

— Помочь? — повторяю я.

— Не надо, — выдавливает она.

Затем, опершись о спинку кровати, поднимается и идёт в ванную. Я сочувственно смотрю ей вслед: с таким пузом лучше вообще не двигаться. Но хочешь — не хочешь, а вставать надо. Хозяева ждать не будут.

Я сажусь к столу, жду супругу. Спустя некоторое время она появляется, опускается на другой стул.

— Ну как, полегчало? — спрашиваю я.

— Немного.

С расчёсанными на пробор волосами она выглядит куда привлекательнее. Короткие лакированные ногти слегка переливаются, ловя рассеянный свет из окна, выщипанные брови теряются в бледноте лица.

— Хозяева волнуются за тебя, — сообщаю я. — Вчера слышал, как они просили дочь не играть с тобой.

— Послушается она их, как же, — мрачно усмехается супруга.

Я протягиваю руку, хочу погладить её по волосам, но она отводит голову. Затем поднимается и говорит:

— Ладно, пойду собираться.

— Давай, — отвечаю я.

Она вперевалочку ковыляет в гардеробную. Глядя ей вслед, я говорю:

— Если Максу в подруги дворянку пришлют, у них будут очень ценные дети, правда? На выставки, наверное, станут возить, показывать всем…

Жена не отвечает. Я слышу, как она стучит вешалками в шкафу, бормочет что-то под нос. Потом вытаскивает синее платье с оборками и досадливо произносит:

— В одном тряпье хожу. Одеть совсем нечего.

— Ну зачем ты так! — укоризненно говорю я. — Тебе же недавно подарили хороший костюм…

Она смотрит на меня как на идиота.

— Ты что, смеёшься?

Я опускаю глаза. Жена идёт с платьем к кровати, начинает переодеваться.

— Тебе помочь? — спрашиваю я, глядя, как она осторожно расстёгивает халат.

— Не надо. Лучше собирайся сам.

Я подхожу к шкафу, начинаю рыться там, выбирая одежду поприличнее. Извлекаю из шкафа рубашку и брюки, оборачиваюсь к жене.

— Как думаешь, это подойдёт?

Она бросает на меня быстрый взгляд.

— Подойдёт. — И, помедлив, раздражённо добавляет: — Зачем нам вся эта архаика? Неужели не могут дать современную одежду?

— Они считают, что в этой нам удобнее.

— А нас они спросили? — тут же вскипает жена. — Может, мне как раз удобнее в цельнопластике!

Я пожимаю плечами. Что тут скажешь? Не мы устанавливаем правила.

На нас ложится тень. Я оборачиваюсь: хозяйская дочка, прижав нос к стеклу, наблюдает за нами, улыбается щербатым ртом. Я машу ей рукой.

— Прикройся, — со злостью советует жена.

— Зачем? Что она меня, голым не видела?

— Всё равно. Должны быть какие-то приличия.

Я вздыхаю и, взяв одежду, скрываюсь за ширмой.

Спустя пятнадцать минут появляется хозяйка. Она несёт большую коробку с поднятой перегородкой. Сквозь входной проём мелькают красные войлочные стены. К хозяйке подскакивает дочка, кричит, прыгая от восторга:

— Можно я? Можно я?

— Нельзя, — строго отвечает мать. — Вот вырастешь, тогда будет можно.

Дочь обидчиво дует губки. Хозяйка ставит коробку вплотную к нашей клетке, поднимает заслонку. Мы покорно переходим в тесное войлочное помещение. У стен стоят два кресла, на потолке зияет окно. Через него на нас заворожено пялится хозяйская дочь.

Загородка опускается, закупоривая нас в коробке.

— Зонт забыли! — спохватывается жена. Она осуждающе смотрит на меня, я лишь беспомощно развожу руками. — Ни в чём на тебя нельзя положиться!

Мы садимся в кресла, тупо глядим друг на друга. Через мгновение коробка взмывает ввысь, пол начинает качаться из стороны в сторону. Я озираюсь вокруг, поднимаю глаза к окну. Серовато-белый потолок вскоре сменяется чередой ярких белых ламп. Коробку ставят на пол. Я слышу голоса, доносящиеся снаружи. Иногда в окне мелькают головы и плечи хозяев.

Внезапно что-то с силой ударяет в стену, и мы едва не вылетаем из кресел.

— Осторожно, доченька! — слышу я голос хозяйки. — Не шали.

— Я не нарочно, — гундосит та.

Я с тревогой смотрю на жену, потом бросаю сквозь зубы:

— Идиоты…

Супруга держится за живот и кусает губы. Я срываюсь к ней, приседаю на корточки возле её ног.

— Тебе плохо?

— Нормально…

Но в глазах у неё мука. Я не выдерживаю. Подняв голову, кричу:

— Эй вы, дебилы! Здесь женщина беременная! Совсем свихнулись?

Жена насмешливо смотрит на меня.

— Думаешь, они тебя услышат?

— Услышат, — бурчу я. — Не глухие.

Супруга ерошит мои волосы.

— Иди в кресло. Сейчас опять взлетим.

Я трусцой возвращаюсь на своё место. Наверху раздаются голоса, шорохи, короткий девичий смешок. Затем меня снова вжимает в кресло, за окном начинается мельтешение красок, и через несколько секунд появляется желтоватое небо, а лицо моё начинает овевать свежий ветер, врывающийся через вентиляционные щели.

Мы на улице. Я смотрю на жену. Она безучастно глядит в потолок, сложив руки на животе. Кажется, сквозняк и на неё подействовал благотворно.

Минут через пять коробка приземляется на землю. Я подскакиваю к жене, помогаю ей встать. Загородка едет вверх, помещение озаряется ярким солнечным светом. Внутрь врываются пряные запахи и далёкие крики детворы.

Поддерживая жену под локоть, я вывожу её наружу. Над нами, умилённо сжав ладошки, возвышается хозяйская дочь. Рядом стоит мать, держа её за плечо. Под ногами шуршит мелкая крошка и сухая трава. Кругом простирается огромный зелёный луг, за которым виднеются иглообразные дома и ленты транспортных артерий. Над головами висит громадное красное солнце, а справа, едва высовываясь из-за горизонта, дрожит в жаркой дымке большая жёлтая звезда. На лугу кое-где стоят детские аттракционы, между ними, защищённые силовым полем от случайного вторжения, неспешно прогуливаются аборигены в сопровождении ручных людей и животных.

Трава достаёт нам до подбородка. Под ногами бегают какие-то насекомые, но мы не обращаем на них внимания — привыкли. Поначалу, когда нас только привезли сюда, было страшновато. На этой планете всё настолько огромное, что если бы не половинная гравитация, человека убило бы первой же упавшей веткой. К счастью, наша сила даёт нам преимущество. Мы неспешно продвигаемся в зелёных зарослях, пиная жуков и смахивая с травинок ленивых гусениц.

— Может, присядешь? — спрашиваю я жену.

— Нет. Давай ещё немного пройдёмся. А то я всё лежу и лежу…

Мы идём дальше. Вдруг в траве мелькает чья-то фигура. Слышится шорох и громкое сопение. Я замираю. Жена крепче сжимает мой локоть. Стебли раздвигаются, и перед нами предстаёт некое человекоподобное существо в обносках, с нечесаными лохмами и донельзя грязное. Мы изумлённо созерцаем его, а существо в свою очередь разглядывает нас и при этом нахально скалится.

— Ну что, игрушки? — задорно вопрошает оно. — Не надоело ещё громил ублажать?

— Кого? — спрашиваю я.

— Громил. Айда со мной.

— Куда?

— В наш посёлок. Здесь недалеко.

— В ваш посёлок?

— Ну да.

— Разве на этой планете есть посёлки?

— Вы что, новенькие?

— Мы здесь всего два месяца.

Существо усмехается.

— А я — всю жизнь.

Мы обалдело пялимся на него, не зная, что сказать. Наконец, жена находится.

— Откуда вы знаете наш язык?

— Как откуда? Мы же с вами — один народ. Не видно, что ли?

Мы недоверчиво разглядываем соплеменника.

— Как вы оказались на этой планете? — спрашиваю я.

— Вот чудаки! Родили меня здесь. Разве непонятно?

— Но кто ваши хозяева?

— У меня нет хозяев, — гордо отвечает он, выпячивая грудь. — Я — свободный человек!

Свободный человек… Это звучит почти так же странно, как «беспризорный ребёнок».

— Тогда кто о вас заботится? Кто вас кормит, поит, одевает? — не унимаюсь я.

— Сам, кто же ещё?

Я опять умолкаю, не в силах понять, шутит он или нет.

— Нас здесь целая община, — продолжает незнакомец. — Кто не хочет жить в клетке — все идут к нам.

— То есть вы живёте сами по себе, как дикари? — спрашивает жена с омерзением.

— Уж лучше так, чем на поводке у громил.

Оглушительный визг пронзает мои уши. Незнакомец поднимает голову и, изменившись в лице, стремглав бросается прочь. В то место, где он только что стоял, с глухим стуком ударяет нога хозяина.

— Р-расплодились, — рычит он. — Скоро в дом полезут. Пора уже взять за грудки санитарную службу. Куда они смотрят? Последняя дезинфекция была три года назад.

— Убей! Убей! — кричит дочка, прижав кулачки к подбородку.

— Он больше не появится, милая, — успокаивает её мама, прижимая к себе и целуя в макушку.

Дочь с испугом смотрит на траву. Её губки трясутся, из расширенных глаз вот-вот польются слёзы.

— Он ничего не сделает моим человечкам? — спрашивает она.

— Ничего, солнышко. — Мать оборачивается к супругу. — Может, привить их на всякий случай? Мало ли что…

— Они привиты.

— А вдруг он их укусил? Кто знает, какие болезни у этих людей.

— Не волнуйся, ничего им не будет.

— Ты уверен?

— Спроси сама, — раздражённо отвечает хозяин.

Мы идём дальше и добираемся до посыпанной измельчённым гравием площадки. Здесь есть скамеечки под человеческий рост, беседки, маленькие фонтанчики и даже горки для детей. Жена утомлённо усаживается на скамейку, делает глубокий выдох.

— Устала? — спрашиваю я, заглядывая ей в глаза.

Она молча кивает.

Невдалеке бродят хозяева. Их ноги-колонны рассекают пространство; красное солнце то исчезает за ними, то появляется вновь. Мы стараемся не обращать на них внимания.

К нам подходит Юрий Андреевич — пожилой лысеющий мужчина с выпирающим брюшком, облачённый в старинный фетровый костюм и шляпу. Он — местный старожил, прибыл на эту планету тридцать пять лет назад.

— Ну здравствуйте, соседушки, — говорит он, кланяясь. — Не разродились ещё?

— Как видите, — отвечает супруга с улыбкой.

— Ах, как я вам завидую! Дети, игрушки, люльки — это просто очаровательно. Когда у меня родился первый ребёнок, я был на седьмом небе от счастья.

— А сколько их у вас было? — вежливо интересуюсь я.

Он закатывает глаза к небу.

— Дай бог памяти… Двадцать, должно быть. От трёх жён.

Мы, улыбаясь, переглядываемся с супругой.

— Настоящий производитель, — усмехаюсь я.

— За то и ценят, милый мой. За то и ценят.

Я оборачиваюсь в сторону луга, смотрю на резвящихся хозяйских детей, затем спрашиваю:

— Не знаете, что за дикари шастают в округе?

— Дикари? — Юрий Андреевич недоумённо поднимает брови.

— Мы встретили какого-то странного человека. Он сказал, что живёт здесь без хозяев в обществе таких же бродяг.

— А-а, эти, — небрежно протягивает Юрий Андреевич. — Безмозглое отребье. Хозяева травят их, да всё без толку.

— Откуда они взялись? Этот человек уверял, что родился здесь. Любопытно, от кого?

— От беглецов, очевидно, — пожимает плечами наш собеседник. — Хозяева и сами не рады, что завезли сюда людей. Эти паразиты расплодились сверх всякой меры и портят им урожаи.

— Значит, дикарей здесь много?

— Полно. Вся округа кишит ими.

— Странно. Неужели хозяева не могут справиться с какими-то вредителями?

Юрий Андреевич пожимает плечами.

— Кажется, дело тут не во вредителях, а в нас. Многие питают какую-то иррациональную неприязнь к хозяевам. Говорят, что они, мол, разрушили цивилизацию, лишили людей свободы… Белиберда, конечно, но есть дурачки, которые в это верят. Сумасшедшие всегда найдутся, вы же понимаете. Попав сюда, они пускаются в бега, а потом плодятся с неимоверной скоростью. Раз в несколько лет хозяева проводят очистку местности, да что толку! Людей завозят и завозят, так что бродяги быстро восполняют свою численность. Экологический баланс трещит по швам, но начальству до этого нет дела. — Юрий Андреевич гневно сопит, полный негодования на безалаберность властей. — Отщепенцы говорят, что Земля таким образом мстит своим поработителям. — Он саркастически усмехается.

— В этом есть доля истины, — соглашаюсь я.

— Да бросьте! Неужто вы верите в эти глупости? Даже смешно. Какие поработители! Я вас умоляю. Если говорить начистоту, это мы властвуем над ними. Да-да, не смейтесь! Поглядите: человечество достигло всего, о чём мечтало. Мы можем не заботиться о хлебе насущном, за нас всё делают хозяева. Это же поистине «золотой век»! Разве могли наши предки вообразить такое? Они трудились, умирали от болезней и истощения, воевали, а потом пришли хозяева и подарили нам рай. Это ли не счастье?

— Но ведь у человека есть и духовные запросы, — осторожно возражаю я.

— Какие, например?

— Искусство, наука…

— Наука нужна тем, кто не уверен в завтрашнем дне. Ради чего по-вашему люди познавали тайны природы? Чтобы утолить интеллектуальный голод? Как бы не так! Чтобы подчинить себе природу. Вот единственный мотив. Нам же, имеющим всё в готовом виде, подобные забавы ни к чему. — Юрий Андреевич снимает шляпу, машет ею перед лицом, вытирает платком пот со лба. — А что касается искусства, потребность в нём возникает лишь у сытых людей. Голодным некогда думать о возвышенном.

— Но мы же не страдаем от голода. Пришла пора обратиться к высокому.

— Вот и обращайтесь себе на здоровье. Кто вам мешает?

— Да как-то, знаете ли, не приходит в голову думать о возвышенном, сидя в клетке.

— Это всё — предрассудки, — безапелляционно заявляет Юрий Андреевич. — Наши жилища, или, как вы их назвали, клетки благоустроены по высшей категории. При этом мы избавлены от многих забот, с которыми ежедневно сталкиваются местные. Нам не нужно убирать, готовить пищу, работать, в конце концов. Чего же больше? Сидите и медитируйте.

Я озадаченно чешу в затылке. Вроде бы всё логично, но имеется в этой логике какой-то изъян. Какой — я и сам не могу сказать. Но чувствую, что мой собеседник лукавит.

Вскоре прогулка заканчивается. Хозяйская дочка сгребает нас в ладонь и запихивает в коробку.

— Осторожнее! — прикрикивает на неё мать. — Не раздави их.

— Я и так осторожно, — дуется девочка.

Я поднимаюсь с пола, протягиваю руку жене.

— Больно?

— Косорукая дура, — бормочет она, держась за живот.

Мы опять усаживаемся в креслах. Коробка поднимается, начинает раскачиваться. Я смотрю на жену — она выглядит бледнее обычного; сидит, сжав зубы и уставившись в одну точку. У неё опять испортилось настроение.

Ночью она разрешается об бремени. Это событие сопровождается криками, хозяйской суматохой и моими метаниями. А с утра начинается то, о чём с таким придыханием вспоминал Юрий Андреевич. Вопли младенцев, смена белья, кормление, стирка, потом опять вопли, новое кормление, и так по кругу. В кратких перерывах, пока новорождённые спят, мы успеваем наскоро перекусить. Хорошо ещё, хозяева заранее купили нам несколько гигиенических комплектов для детей и две маленькие кроватки, иначе пришлось бы совсем туго.

— Как мы их назовём? — спрашивает жена.

Честно говоря, я не подумал об этом. Куснув в смущении ноготь, нерешительно произношу:

— Аркадием и Мариной.

— Почему?

— Так звали моих родителей.

Жена удивленно моргает.

— Ты помнишь своих родителей?

— Разве я тебе не говорил?

Супруга пожимает плечами. Ей всё равно.

— Хорошо, пусть будут Аркашей и Мариночкой. — Она чуть заметно улыбается, но тут же тускнеет. — Хотя всё это бессмысленно. Для хозяев они будут просто самцом и самкой. Может, их даже захотят скрестить…

— Почему бы и нет? У них хорошая порода…

Супруга бросает на меня испепеляющий взгляд, но сдерживается и отворачивает лицо.

Время летит для нас со скоростью света. Целыми днями мы хлопочем над детьми, не замечая ничего вокруг. Декада сменяется декадой, младенцы подрастают, а хозяева то и дело приводят гостей полюбоваться на малюток. Жену это нервирует.

И вот однажды свершается то, чего мы боялись больше всего. Открывается верхняя крышка, и над нами возникают огромные жадные руки. Жена срывается с места, бросается к малышам.

— Не дам! — верещит она, пытаясь закрыть их своим телом. — Пошли прочь.

Руки бесцеремонно отпихивают её и поддевают обе люльки. Супруга подпрыгивает что есть силы, вцепляется зубами в огромное хозяйское запястье. Раздаётся оглушительный визг, руки убираются прочь, стряхивая женщину на пол. Я изумлённо наблюдаю за этой сценой, не двигаясь с места. На меня нападает столбняк.

За стеклом тем временем слышится плач, мечутся гигантские фигуры, громыхает голос хозяина. Потом в нашу клетку просовывается другая рука, более крупная, и обхватывает мою супругу, сжав её в плотный кулак. Лицо жены багровеет, глаза лезут из орбит. Сверху доносится голос:

— Бери детёнышей, пока опять не цапнула.

Юркие ладошки хозяйской дочери зачёрпывают кроватки с нашими младенцами и уносят их прочь. Кулак разжимается, полузадохнувшаяся жена катится на пол. Потолок возвращается на своё место, и всё затихает.

Я подхожу к супруге, опускаюсь на корточки, кладу ей руку на плечо.

— Как ты?

Она не отвечает. Подтянув ноги к подбородку и закрыв лицо руками, она лежит на полу и тихонько вздрагивает.

— Милая, как ты? — повторил я.

Она молчит.

— Милая…

— Отстань от меня! — взвизгивает она, резко отмахиваясь.

Её глаза красны от слёз.

— Но послушай… — начинаю я.

— Отстань от меня! — орёт она так, что мне закладывает уши.

Я опасливо взираю на неё, не зная, что делать. Никогда ещё мне не приходилось видеть жену в таком состоянии. Она опять сворачивается калачиком, закрывает лицо ладонями. Я поднимаюсь, иду к умывальнику, наливаю воды в стакан и возвращаюсь к ней.

— Вот, выпей. Тебе надо прийти в себя.

Она не двигается, и мне приходится насильно усаживать её, чтобы она взяла стакан. Вода действительно помогает ей. Трясущимися губами она пьёт и говорит сквозь слёзы:

— Подлецы, недоноски. Всё-таки отняли. Ради чего теперь жить? Что мне осталось? Полезть в петлю? Будь проклята эта чёртова планета! И все её жители! И будь проклят ты! Почему ты не вступился за детей? Почему не спас их?

Рот её кривится от рыданий, конвульсии сотрясают тело. Я молча беру у неё стакан и прижимаю жену к себе. Она не сопротивляется.

— Надо быть сильными, — говорю я, гладя её по спине. — Надо вытерпеть и жить дальше. Мы сможем. У нас впереди ещё много счастливых лет. Вот увидишь. Мы ещё встретим наших детьми. Их наверняка отдадут в хорошие руки. Дети-то здоровые, без дефектов… Таких абы кому не продадут. Я разговаривал с людьми, я знаю. Поверь мне, всё будет хорошо…

Постепенно она успокоится, и я отношу её в кровать. Она вцепляется зубами в пододеяльник, смотрит стеклянными глазами в стену. До самого вечера она так ни разу и не поднимается с постели.

Ложась спать, я желаю супруге спокойной ночи и, обняв её, почти мгновенно засыпаю. Переживания этого дня лишают меня сил.

Утром я обнаруживаю, что супруги рядом нет. Встревоженный, я спускаю ноги на пол и зову её:

— Дорогая!

Молчание. Я потираю заспанные глаза, зеваю, и, быстро натянув штаны, зову громче:

— Милая, где ты? В туалете?

Опять тишина. Нехорошее предчувствие охватывает меня. Я шлёпаю в коридор, заглядываю в уборную. Никого. Тогда я открываю дверь в ванную, и ноги мои подкашиваются. Жена мертва. Она лежит на дне заполненной ванны, вцепившись окостенелой рукой в эмалированный край. Я подступаю ближе, прикасаюсь к ледяной ладони, ошеломлённо взираю на труп супруги.

Веки мои начинает щипать, горло булькает в нервных спазмах. Я падаю на колени извергаю какие-то жалобы и стоны; прислонившись лбом к холодному краю ванны, заливаюсь слезами и осыпаю поцелуями восковую руку покойницы. Потом, собравшись с духом, поднимаюсь, вытаскиваю тело из воды. Труп норовит выскользнуть из рук, вода плещется на пол. Наконец, справившись с этим делом, я отношу жену в комнату, кладу на кровать и долго смотрю на неё, чувствуя полное опустошение в душе.

Смутно помню дальнейшее. Кажется, по истечении какого-то времени я теряю сознание. Не знаю, как долго я пролежал я на полу. Может, час, а может, и день. В мозгу лишь отпечатались прикосновения огромных пальцев, тщетно пытавшихся пробудить меня к жизни. Затем кто-то переносит меня на кровать, и я, открыв глаза, вижу громадное лицо, склонившееся надо мной. Оно щурится и озабоченно цокает языком, а со стороны как из могучей трубы доносится голос:

— Что с ним, доктор?

— Ничего особенного. Обычная депрессия.

— Он переживает из-за смерти самки?

— Да. С людьми такое случается. Они — очень восприимчивые существа.

— Как же нам быть?

— Есть одно эффективное средство…

Лицо исчезает, сменившись белым потолком, а голоса продолжают клокотать, всё удаляясь:

— Так вы полагаете, это поможет?

— Обычно помогает. Конечно, нельзя дать гарантию. Люди, знаете ли, тонкие натуры. Они чувствуют не хуже нас с вами. Да-да, не удивляйтесь!

— Я вообще не люблю людей. Да и прочую живность, если уж на то пошло. Но дочери нравиться с ними возиться. А чего не сделаешь ради ребёнка, верно?

— Понимаю вас. У самого двойня…

Наконец, голоса затихают, и я опять впадаю в забытье. Мне снится, будто жена набрасывается на меня с упрёками, а я огрызаюсь в ответ и в запале спора начинаю оскорблять её.

Просыпаюсь я от ощущения, будто кто-то смотрит на меня. Открыв глаза, замечаю в дальнем конце клетки человеческую фигуру. Я выскакиваю из кровати, делаю два шага и останавливаюсь как вкопанный. Передо мной другая женщина. Сидя на стуле, она смотрит на меня застенчиво и с опаской.

— Привет, — говорит она.

— Привет, — отзываюсь я.

— Меня принесли четыре часа назад. Ты спал, и я решила тебя не будить.

В голове что-то звенит, зубы сжимаются в приступе ненависти. Мерзавцы! Хотят так дёшево провести меня. Ну уж дудки!

Я подхожу к женщине, глажу её длинные светлые волосы. Она улыбается и кладёт руку на тыльную сторону моей ладони. Поднявшись со стула, обнимает меня за шею, прижимается всем телом. Я целую её — горячо и страстно, как целовал одну лишь жену в первые недели совместной жизни. Печаль моя отступает, тело мгновенно наполняется блаженством.

Что ни говорите, а хозяева у меня замечательные. Всем бы таких!