Томет

Томет шёл по тротуару, переигрывая в памяти спор, который днем назад случился у него с сотрудниками по фирме. Запоздалые ответы и возражения, всплывающие в голове, вытесняло осознание того, что он опять ищет аргументы для дискуссии, которую уже никто не ведет, пытаясь убедить собеседников, которых нет. Причем, хуже всего, — думал при этом он, — что всё это повторяется уже не первый раз...

Томет работал в организации, которая занималась промышленным дизайном и системной визуализацией контента (так значилось в ее профиле). Отчужденность и утилитаризм, которыми за версту несло от этой формулировки, претили ему с первого дня, поэтому он предпочитал называть себя контент-стилистом. Томет считал, что имеет на это право, хотя, возможно, это просто была попытка дистанцироваться от остальных сотрудников фирмы, которые не утруждали себя оценочными суждениями по таким пустякам, исправно выполняя свою работу без избыточной рефлексии над терминологией. Не то, чтобы кто-то из них получал больше удовольствия от продуктов собственного труда, чем сам Томет, однако ни одному из них не мешало чувство отчужденности, на котором он регулярно ловил себя в процессе работы над каждым проектом. Томет замечал, что им доставляет удовольствие сам принцип сжатия визуальной семантики и сложных исходных образов до лубочной схематики примитивных концептов, до общераспространенных шаблонов, до набора типовых образов, распространенных и интуитивно понятных для каждого, апеллировавших к самым простым механизмам их распознавания.

Какое-то время и ему эта задача казалась увлекательной, однако через нескольких лет работы он стал ловить себя на ощущении, что ходит по кругу, протаптывая одну и ту же колею неизменных шаблонных решений, у которых варьируется лишь цветовая гамма и второстепенные элементы стилистических приемов, отражающих установки текущей моды. Несколько раз он попытался “взбунтоваться” и привнести в дизайн собственное видение, добавляя в него уместные (как ему казалось) элементы, подчеркивающие тот или иной аспект проекта или раскрывающие его с нового ракурса, однако всякий раз это заканчивалось вызовом к менеджеру и бесплодной дискуссией с коллегами на тему: “Что тебе еще нужно, когда в ТЗ и так все есть?”. Попытки объяснить им преимущества отражения в элементах интерфейса непонятных никому “отсылок на второй план”, или “выгоду аллюзивных ответвлений” не могли встретить ничего, кроме недоумения и возражений — поскольку противоречили не только канонам промышленного дизайна, но и привычным нормам в среде клиентов их фирмы.

Очередной конфликт случился из-за его попытки реализовать в элементах дизайна мотив структурного самореференса (во всяком случае, именно такое определение пришло в голову Томету, когда он поймал себя на желании усложнить поставленную перед ним задачу). Однако, увидев скетч, заказчик заявил, что подобным абстракциям место лишь в музее, что его собственные клиенты — простые люди, не любящие тратить время на осмысление сложных образов, и что он хочет видеть в своем проекте только предсказуемые компоненты, составленные из привычных элементов, которые встречаются повсеместно и столь же повсеместно одинаково интерпретируются. Его горячо поддержал менеджер проекта (для которого идеал эстетики и лаконичной семантики выражался совершенством банковского чека), и Томету не осталось ничего другого, кроме как переделывать все в символике шаблонных лубочных иконок, используя ненавистный ему стиль материального дизайна, который в последнее время вызывал у него навязчивые ассоциации с набором геометрическими форм, разработанным для развлечения детей с задержками умственного развития. Пока он вносил исправления, в его ушах звенели раздраженные инвективы заказчика, среди которых выделялась одна реплика: “Чем проще и привычнее разработанная вами визуализация окажется для потребителя, тем вероятнее она станет частью его самого. Вы можете в моем дизайне не отражать мои продукты, главное — чтобы в них отразились мои заказчики!” Ему отчаянно поддакивал менеджер проекта, врожденная ограниченность и конъюнктурность которого зашкаливали сейчас, усиленные боязнью потерять клиента: “Мир и без того труден для понимания, Томет! Наша задача состоит не в дополнительном его усложнении нашей символикой, а в том, чтобы сделать его ближе и доступнее для простого человека. Повторите ему то, что он видит чаще всего, и он — ваш!”

В конечном итоге Томету удалось добиться этой цели лишь за счет предельного упрощения и выхолащивания всей семантики элементов, использованных в новом шаблоне. Когда он сдавал работу, его волнение уже улеглось, а мысли преимущественно были заняты вопросом: сколько в его личном окружении предметов, при создании которых художники руководствовались теми же принципами?

К сожалению, этот эпизод был лишь фрагментом в череде недоразумений, возникающих, в частности, из-за того, что Томет никак не мог понять тот доходящий до преклонения пиетет, который остальные сотрудники испытывали перед знаковыми примитивами, повторяющимися в каждом их дизайне, угадывающимися еще до того, как взгляд успевал схватить общую картину. Томет пытался добиться от них ответа на вопрос: что они имеют против такого подхода, в котором из любого элемента схемы можно было бы реконструировать если не всю, то хотя бы значительную часть общей картины? В ответ ему в очередной раз напоминали, что дизайн не может и не должен быть самоцелью, имеющей собственный смысл, что он является не более чем средством доставки до целевой аудитории знаков и сигналов, указанных заказчиком в техзадании, что их клиентура ориентируется не на одиночных эстетов, а на широкую аудиторию, которая, в свою очередь, тем шире, чем проще и нерефлексивнее. Как всегда, его возражения оказались бесполезными, он опять остался в меньшинстве, не только никого не убедив, но даже не сумев объяснить значимость своего подхода. Этого, впрочем, стоило ожидать — с практической точки зрения он, безусловно, был неправ.

Томет вспомнил то настроение, с которым по окончанию обеденного перерыва он вернулся за рабочий стол. Ему никого не хотелось видеть, даже сам у себя он вызывал раздражение из-за того, что не смог сдержаться: и сам этот спор, и его финал, и причины, вызвавшие эту конфронтацию — все это было уже не в первый раз… Повторяемость этих однообразных диспутов вызывала у него досаду, которая усиливалась недавно возникшим подозрением, что для остальных сотрудников именно в этой предсказуемой цикличности заключается главное удовольствие. Ему даже казалось, что эта их любовь к шаблонным решениям, к бесконечному воспроизводству предсказуемого контента, выраженного в примитивных и конкретных знаках, происходит от того, что подобным образом они обретают уверенность в безошибочности своего восприятия окружающего мира, утверждая собственную адекватность…

Сидя за своим столом, погруженный в эти невеселые размышления, он облокотился на кулак левой руки — и тут же одернул голову обратно. Черт, опять он забыл про эту опухоль. Томет осторожно помассировал пальцем небольшой бугорок за левой бровью, возникший у него несколько лет назад и напоминающий о себе лишь тогда, когда он смотрелся в зеркало или задевал его рукой. И тут ему в голову пришла идея… которая давала понять, что последний спор раздосадовал его больше обычного: почему бы наконец-то не отправиться к хирургу? Не потому что пришла пора избавиться от этого нароста, а потому что это предоставит ему убедительный предлог пару-тройку дней не появляться на фирме, позволит ему отдохнуть от этих самодовольных прагматиков. “Конечно, по-своему они правы, — думал при этом он, — наша работа — это в первую очередь промышленный дизайн на потребу заказчиков, и лишь в самую последнюю — средство реализации чьих-либо эстетических установок.” Но именно поэтому он ощущал настоятельную потребность в антракте, в отдыхе от подобного регламента — для чего хирургическая операция будет не самым плохим предлогом.

Поэтому вечером он записался на прием к врачу, а утром следующего дня, позволив себе выспаться, не спеша собрался и отправился на прием. В настоящий момент он фланирующей походкой шествовал к клинике, где его, вероятно, ждала несложная косметическая процедура. Безоблачное утро радовало теплом, лица встречных прохожих светились довольством от утренного прогноза погоды, от уверенности в курсе национальной валюты и в самих себе. Неторопливо приближаясь к своей цели, Томет рассматривал встречающиеся по пути витрины, когда обнаружил, что проходит мимо хорошо знакомой ему букинистической лавки. Ему всегда нравился этот расположенный в полуподвале магазинчик — сколько он себя помнил, здесь всегда торговали книгами, среди которых нередко попадались замечательные экземпляры. Особое удовольствие от посещения этой лавки Томет стал испытывать после того, как перешел на электронный формат книг — теперь только в этом полуподвальчике, куда он мог спуститься с закрытыми глазами, рефлекторно наклоняя голову перед низкой притолокой, он мог насладиться любимым запахом типографской краски, нанесенной на раскатанную и подшитую в фолианты целлюлозу, прикосновения к которой поднимали со дна памяти вкус когда-то впервые прочитанных книг. Он привычно нырнул в дверной проем, ощущая внутри себя смутное подозрение, что в этот раз сделал это не без задней мысли отсрочить предстоящую хирургическую процедуру.

Привычно обойдя стеллажи с покетбуками и ярко иллюстрированными журналами, Томет остановился у прилавка с научпоп-литературой, среди которой рассеянно выбрал ближайшую брошюру — она оказалась посвящена патологиям насекомых. Разворачивая её, Томет понял — что привлекло его внимание: всю обложку занимало изображение фрактала — столь любимого Тометом представителя самоподобных множеств, к которым он апеллировал во вчерашнем диспуте… Что он тут делает? — подумал Томет, раскрывая брошюру посередине и оказываясь на главе, посвящённой какой-то напасти по имени “кордицепс однобокий”. Статья была проиллюстрирована фотографиями грибка, поселившегося на голове муравья, снимками спор, выросших из засохшего хитинового панциря мухи и организованных в какую-то сложную структуру (Томет вспомнил титульную иллюстрацию и понял причины, по которым ее выбрал художник). Бегло пробежался по тексту: “… клеточный механизм, сформированный грибом-паразитом, на химическом уровне подчиняет себе поведение насекомого, не затрагивая, однако, нервную систему.” Прочтя это, Томет закрыл брошюру и задумался, рассматривая фрактальную абстракцию. В голове крутилась мысль: “Интересно, как это — изменить целую систему поведения, трансформировать восприятие и переиначить всё целеполагание живого существа даже без прямого вмешательства в его мозги… А ведь, в сущности, работа дизайнера заключается в попытках добиться того же результата. Впрочем, не только дизайнера...” Он ещё раз полюбовался фракталом на обложке, затем вернул книгу на место и вышел на улицу.

Приближаясь к кабинету хирурга, Томет переживал о предстоящей операции намного больше, чем в самом начале своего пути. Впрочем, это его не удивляло. Ведущий здоровый образ жизни и редко испытывавший какое-либо недомогание, он не имел возможности привыкнуть к вмешательству в свой организм посторонних помощников или химпрепаратов, поэтому визит в подобное заведение не мог его не волновать (не говоря уже о физической боли, неизбежно сопутствующей всякой хирургии — ее Томет терпеть не мог). Поэтому, пока он поднимался по ступенькам, его мысли были заняты весьма приземленными рассуждениями: стоят ли предпринятые усилия того, ради чего он их осуществляет. Впрочем, никакой практической ценности они уже не имели — его рука уже толкала дверь с фамилией врача, за которой открывался хирургический кабинет. Нельзя сказать, что стилистика его интерьера воодушевила Томета и подняла ему настроение, однако в этой обстановке его мысли приняли иное направление. Монохромные, лишенные привычных живых оттенков, блики, которые стальные инструменты и приспособления, освещенные холодным светом бестеневой лампы, бросали на пластиковые подставки и хирургическое кресло, притупили его ощущения, оставив Томету из всего их многообразия лишь желание поскорее закончить процедуру.

Обходительность и такт, с которыми хирург принял Томета, свидетельствовали не только о врачебном опыте, но и о том, что настроение пациента его профессиональный глаз определил сразу. После недолгой беседы и поверхностного осмотра опухоли врач равнодушно пожал плечами, дал Томету на подпись какой-то бланк и кивнул в сторону разложенного кресла. Томет выдохнул, неуклюже взобрался на тугую поверхность и завозился, пытаясь куда-нибудь пристроить свои ноги. На ум тут же пришло воспоминание о посещениях зубного врача, он даже поймал себя на рефлекторном желании открыть рот, но тут его лицо накрыла какая-то простыня с хитрыми вырезами, над ухом стали противно лязгать перебираемыми металлическими инструментами, и он понял, что операция началась. Томет сцепил зубы и (забыв о тряпке) постарался не морщить лицо, помня удивленные вопросы, которые ему обычно задавали дантисты: “Вам больно?”. Пока Томет разбирался с собственной мимикой, стараясь дышать носом, как ему посоветовал врач, он не заметил несколько быстрых и точных уколов, с которыми ему ввели анестетик. Дожидаясь, действия анестезии, хирург прощупывал пальцами опухоль, делясь с Тометом своими заключениями: “Такие банальные липомы, как эта, — слышал Томет из-под простыни, — удаляются у нас в клинике десятками. Правда, чаще всего, — продолжал врач, звякая ланцетом, — с подобной ерундой к нам обращаются женщины… — тут Томет ощутил, что за его левой бровью начали чем-то осторожно ковыряться, — Мужчина к врачу не пойдет до тех пор, пока у него гангрена полноги не съест…”

Томет прикрыл глаза, которые даже сквозь белое покрывало беспокоили близко мельтешащие пальцы хирурга, и слушал его болтовню, явно предназначенную для того, чтобы успокоить и отвлечь Томета от кровавых манипуляций, осуществляемых на его обнаженном виске. Шуткам хирурга вторили ободряющие смешки его ассистентки, и Томет поймал себя на мысли, что хотя он сам отлично понимает назначение этой болтовни, это понимание ничуть не ослабляет эффект от подобного приема: В конце-концов, какая разница в том, на что именно отвлекается внимание пациента — на содержание этих реплик или на размышления о том, что эти реплики призваны внимание отвлекать? — думал он, привычным образом беря производную от очередного переживания.

Судя по комментариям хирурга, он вскрыл подмышечный слой и почти добрался до липомы. В репликах хирурга появилась снисходительная интонация — смысл их сводился к тому, что биопсия, конечно, добавляет определенности, однако лично его мнение по поводу идеи удаления такого незначительного образования следующее: липома небольшая, но расположена неудачно — прямо на magnus orbicularis, поэтому от операции над такой ерундой потенциального вреда может быть больше, чем пользы. Сейчас он сделает разрез чуть пошире, чтобы определиться с большей уверенностью...

Услышав эти слова, Томет, который успел успокоиться к этому моменту, вспомнил истинную цель, приведшую его сюда, и разволновался опять. Его захлестнули сомнения в целесообразности продолжения операции: учитывая то, что она уже оставила свой след, свою основную задачу она уже выполнила. Если липома такая проблемная, как ее охарактеризовал хирург, то, может, действительно не стоит спешить с ее удалением? Он собрался с духом, чтобы попросить врача оставить все, как есть, однако сделать этого не успел — внезапно тот прекратил свои манипуляции, замолчав на полуслове… Томет, озадаченный собственными мыслями, не сразу обратил на это внимание, однако по тому, как прекратился звуковой поток и по резко изменившемуся характеру прикосновений к своему виску, догадался, что хирург что-то внимательно рассматривает.

Осторожно кашлянув, Томет поинтересовался, в чем дело. Врач ответил, что образование, которое он видит, довольно необычно… а главное — имеет форму, которую он никак не ожидал обнаружить при начальной пальпации. Однако он тут же добавил, что волноваться совершенно не о чем, ни одного признака злокачественного образования он не находит — это исключается не только характером опухоли, но и всем анамнезом, собранным до операции. Тем не менее, в настоящий момент ее удаление становится проблематичным: учитывая площадь дистрибуции этого образования, процедуру придется отложить — липома не локализована в одном месте и распределена таким образом, что для того, чтобы до нее добраться, потребуется иной инструмент и более обширное вмешательство, к которому пациент сейчас не готов.

— Видишь эти радиальные отводы? — задумчиво спросил хирург, видимо, указывая подошедшей ассистентке на что-то внутри Томета, — Они уходят сюда… и вот сюда… При таком разрезе мы их не достанем.

Томета насторожила не эта реплика, а то, что единственной реакцией ассистентки на эти слова был её вдох — Томет услышал, как она втянула воздух, словно собираясь что-то сказать, но так и задержала его в себе, словно у нее не нашлось слов для описания представшей ей картины. Впрочем, похоже, что врач и не нуждался в ее комментариях — отстранив её, он принялся накладывать шов, попутно успокаивая встревоженного Томета отрывистыми оптимистическими репликами: “Учитывая минимальный уровень ваших жалоб, актуальность срочного хирургического вмешательства крайне низкая… Вид её… несколько необычный, однако я не вижу никаких оснований для-а-а… глубокого вмешательства… По вашим же словам, она вас не беспокоит… на протяжении последних лет её размер стабилен… Я полагаю — лучшим решением будет постановка на контроль, без оперативного вмешательства...”

Томет дождался, пока с него снимут дырявую простыню, осторожно выбрался из кресла и поинтересовался, что ему теперь следует делать. Хирург улыбнулся и вручил ему назначение на томографию, добавив при этом, что смысл её исключительно академический, поскольку ни о каких подозрениях на рак не может быть и речи. Томету порекомендовали возвращаться домой, отдохнуть пару дней и ни о чем не переживать. “Если бы у всех пациентов были проблемы, подобные вашей липоме, — подытожил врач, — я бы остался без работы”.

“Ну да, как бы не так”, — подумал про себя Томет, ощущая, тем не менее, некоторое успокоение. Попрощавшись с ним, доктор напоследок откомандировал с ним ассистентку, чтобы та проводила Томета в кабинет томографии. Когда Томет следовал за ней, он уже почти не волновался, так как привык доверяться профессиональному мнению специалиста. Сейчас он сделает снимок, затем вернется к себе, поставит в известность менеджера о том, что до конца недели его не будет (“Это в любом случае того стоило!”), а дома постарается выбросить из головы воспоминания об этом дурацком проекте, заняв себя чем-нибудь до конца недели. Может быть, стоит выбраться за город… Думая об этом, он продолжал следовать по коридору за ассистенткой, не без удовольствия наблюдая за тем, как ее эффектно виляющие бедра расчищают дорогу от встречающихся им на пути пациентов. “Словно лоцман с маяком-ориентиром перед кораблем...” — думал Томет, удерживаясь в фарватере.

Сделав снимок, Томет вернулся домой, удовлетворенный санкционированным отдыхом, хотя и несколько удивленным тем оборотом, который приняли дела с этим шишковидным наростом. В голове крутилась мысль: “Меньше знаешь о себе, крепче спишь… А теперь — как в том анекдоте: открутил зачем-то гайку на животе — и тут же отвалилось то, что она удерживала…” Тем не менее, вечер он провел в лучших традициях — смакуя под старые фокстроты черный чай, размышлял о том, как же все-таки ему ужиться с циничным прагматизмом сотрудников. Он отлично понимал, что душок прагматизма (или, как минимум, утилитаризма) исходит и от его собственного поступка с посещением врача ради жалких трех дней отгулов. За этим неизбежно следовал вывод, что, так или иначе, все окружающие обречены на пошлую расчетливость… и если он, Томет, чем-либо и отличается от тех, в общество которых ему не хочется возвращаться, так только тем, на что именно они направляют свою рациональность. Кстати, а на что направляет её он сам? Что ему даст этот антракт? Все равно он вернется туда же. К тем же. И для того же. Похоже, ему все-таки придется распрощаться с его холистическими наклонностями… “Потому что нельзя жить в обществе и… э-э… не разделять принятой этим обществом… э-э… семантики, в пространстве которой обществу удобно определять себя и весь окружающий мир… Тьфу!” На этих мыслях Томет допил чай, язвительно усмехнулся той очередной банальности, к которой его привели собственные размышления, и через час уже спал.

Ночью он проснулся от сигнала телефона, лежащего рядом на журнальном столике. Судя по сигналу, это было письмо, пробившееся через спам-фильтр. За окном шел теплый летний дождь, ветер изредка заносил брызги в открытое окно — была его любимая погода, особенно ценимая им, когда он находился дома. Однако то, что его заставили проснуться, раздражало Томета — как самим фактом прерванного сна, так и тем, что причина этого заключалась во внезапном сообщении извне. Как всякий человек, живущий в окружении непонимания, Томет имел повышенную тревожность, поэтому не спешил брать в руки смартфон, откладывая момент ознакомления с содержанием сообщения — в конце-концов, это могло быть требование менеджера срочно выйти на работу… А он-то мечтал о том, что у него есть несколько дней отдыха! Наконец, поборов сонливость и опасения, он взял телефон и открыл сообщение.

Письмо было от хирурга. Тот делился заключением по поводу анализа образования, обнаруженного при вскрытии. Посоветовавшись с коллегами, хирург предлагал Томету не удалять опухоль, поскольку отростки, расходящиеся от нее по сторонам (один из которых, как он утверждал, скрывался в непонятном Томету foramen supraorbitale), указывали на то, что локализация липомы затруднительна и полного извлечения гарантировать невозможно — при том, что в срочном хирургическом вмешательстве или даже какой-либо терапии никакой необходимости не было. Доктор писал: “Фактически, ваши жалобы имеют сугубо эстетический характер — у вас нет ни болей, ни дисфункций соседствующих органов, само это образование стабильно на протяжении длительного времени. Поэтому я рекомендую вам оставить в покое то, что вас не тревожит, чтобы не создавать реальных проблем ex nihilo.” — тут веселый доктор решил добавить смайлик. В конце письма был постскриптум: “С письмом отправляю два файла — томографию и живой снимок, сделанный мной при операции. Думаю, вам будет интересно увидеть это со стороны; во всяком случае, в моей практике такой случай еще не встречался.”

Прочтя письмо, окончательно успокоившийся Томет пожал плечами и равнодушно открыл вложения. Первый — снимок с томографа: малопонятные замкнутые контуры и какие-то пятна, исполненные в градациях серого — непосвященному ни черта не разобрать. “Ну и где тут что?! Кем нужно быть, чтобы уметь отличать на этих снимках собственные мозги от посторонних объектов?.. — Томет крутил снимок, пытаясь разобраться, где у него верх, а где низ, забавляясь собственной беспомощностью, — С другой стороны, врачи ведь тоже обнаруживают различия между мозгами и опухолями не потому что опухоль не является мозгом, а мозг не является опухолью, но лишь потому что их в институтах просто натренировали давать такие определения: одному — то, другому — иное...” Он перешел к следующему изображению и сразу неприятно напрягся, увидев свой раскрытый кровоточащий висок, кожа которого была растянута какими-то стальными крючками — под ней виднелся белёсый объект необычной формы и сложной структуры.

Томет глядел на него с каким-то странным любопытством, не испытывая ни страха, ни отвращения к тому, что видел: странный, испещренный какими-то переплетениями сгусток, от которого равномерно распределялась дюжина ниточек, уходящих за пределы раскрытого надреза. Его даже несколько удивило то равнодушие, с которым он смотрел на это образование — словно он изучал профиль собственного носа, прическу на своей голове или узоры на подушечке собственного пальца — обычный комок мутноватой ткани с какими-то радиальными отводами… Внутри комка прослеживалась какая-то замысловатая структура, однако зевающий Томет даже не пытался сосредоточить на ней свой сонный взгляд — точно так же, как минутой раньше он равнодушно рассматривал невразумительный снимок томограммы, он проскользил глазом по раскрытому виску, не испытывая никакого желания задерживаться на деталях. Судя по всему, хирург был прав, когда отговорил его от дальнейшей операции — ничего особенного здесь не было, да и мало ли чего кроется у нас внутри? Томет вспомнил об одной сотруднице их офиса, которая посещала пластического хирурга по поводу каждого прыщика и пигментного пятна на своей шкуре. Но там все было закономерно — ее профессиональные качества оценивались в первую очередь по критерию внешних данных… А для него подобные вещи приоритета не имели.

Волнение от пробуждения давно улеглось, Томет автоматическим жестом отправил письмо в архив, потрогал пальцами пластырь на левом виске и, стараясь не растревожить шва, повернулся на подушке на правый бок. Его мысли были заняты тем, как он проведет оставшиеся дни отгулов… Ветер за окнами уже стих, но дождь продолжал равномерно молотить по карнизу. Под этот паттерн он быстро и с удовольствием заснул.

Полчаса спустя он резким жестом сбросил с себя одеяло и, с силой упираясь в матрас обеими руками, рывком принял сидячее положение, глядя в ночную темень широко раскрытыми от испуга глазами. Он не замечал, что его руки судорожно сжимают край одеяла, но ощущал, как по спине медленно сползает струйка холодного пота. Какую-то долю мгновения ему казалось, что причиной этому был приснившийся кошмар — но в следующую же секунду он понял, что то, что его испугало, было не во сне. И от понимания того, что его разбудило, он замер на месте, уставившись в непроглядную темень безлунной ночи. Впрочем, даже если бы сейчас был ясный солнечный день, он все равно бы не мог видеть ничего, кроме того единственного объекта, который стоял перед его взором — фотографии опухоли. Поверх нее наплывом держалась абстракция, которой незадолго перед операцией он любовался в статье о кордицепсе.

Томет преодолел оцепенение, схватил телефон и снова открыл фото. Да, точно. Повторяющийся структурный мотив в переплетениях опухоли не оставлял никаких сомнений в том, что перед ним был классический фрактал — точное воплощение того, что он в споре с коллегами совсем недавно упоминал под названием “самоподобная поверхность”. Его рука машинально потянулась к пластырю, прикрывавшему опухоль, но, пройдя полпути, остановилась и замерла — словно там, притаившись под кожей, её поджидало нечто… чудовищное в своей неуместности.

Уставившись на изображение, Томет присматривался к форме этого подкожного образования, жалея, что ракурс и качество снимка не позволяют увидеть все детали. Одно было несомненно — в этой структуре присутствовали все признаки самоповторяющихся паттернов, частью которых были симметрично расходящиеся отростки — вероятно, те, о которых хирург говорил, что они проникают куда-то дальше, под черепную кость… И, может быть, доходят до мозга? Постойте… Томет замер, охваченный подозрением: неужели такое совпадение возможно? Который год он любовно обыгрывает в дизайне эту математическую идею — и тут внезапно обнаруживает у себя опухоль, словно выполненную по его лекалам, форма которой идеально соответствует его собственным эстетическим вкусам! Откуда у него вообще появилась такая склонность к самоподобным поверхностям? Насколько ему известно, среди его окружения никто подобных вкусов не имеет. Почему он так настойчиво пытается их реализовать в своих проектах? Может быть, его пристрастие обусловлено совсем не тем, что ему казалось до этого? Как давно у него появилась эта любовь к фрактальным структурам?..

Статья о кордицепсе и иллюстрация к ней теперь не выходили у него из головы, оккупировав мысли и подчинив себе все ассоциации: разглядывая свой снимок, он видел отростки (точнее, догадывался о них), выходящие из центра сгустка и окружающие весь череп — находя отверстия, они ныряли в них, достигали коры головного мозга, проникали внутрь… Пока воображение рисовало ему эту картину, в памяти тут же всплывала вчерашняя фотография высохшего панциря насекомого, испещренного симметричными выбросами грибка-паразита… Образ опухоли, слившейся с его мозгом, был невероятно реалистичным и столь же чудовищным в своей неприемлемости, однако очень скоро его вытеснила ужасная догадка: если этот странный сгусток на самом деле не является банальной липомой, и если каким-то образом ему удалось добраться до мозга, то его воздействие наверняка стало отражаться на всех ощущениях и мыслях Томета. Как ни жутко это звучало, но это объясняло его “фрактальную акцентуацию” последнего времени… хотя он еще продолжал себя тешить надеждой на то, что это не более чем случайное совпадение.

Томет начал вспоминать все значимые события, которые произошли с ним за последние полдюжины лет. Их оказалось немного и, перебирая каждое воспоминание, Томет искал в нем отражение возможного влияния извне — то, объяснение чего выходило бы за рамки его собственной натуры. Новая работа — нет, не то… новое жилье — тоже не то… женщина — не то… смена дизайна и обстановки в квартире?.. Он включил лампы и огляделся вокруг. С первого взгляда все было таким, как всегда — свойственный ему, сколько он себя помнил, лаконичный стиль, воплощавший минимализм и функциональность. Однако что-то явно изменилось, причем изменилось относительно недавно — не более пяти лет назад, со времени последнего ремонта… Несколько минут он безуспешно вглядывался в рисунок обоев, рассматривал фасоны своей одежды, водил глазами по мебели, когда вдруг до него дошло — что именно стало другим. Сколько он себя знал, его любимым цветом всегда был оттенок, имеющий профессиональное название “кобальт”, а любимой частью гаммы — холодная зона палитры. Томет помнил хрестоматийное определение, гласящее, что эта тональность способствует созданию мечтательного, расслабленного настроения, в противовес теплой зоне, особенно желто-коричневых тонов, которые стимулировали рассудочное мышление, логику и внимание. Сейчас вся его квартира и большинство деталей его одежды были выдержаны именно в этих оттенках — от темно-коричневых до светло-желтых. Томет хорошо отдавал себе отчет, что такой резкий переход во вкусах дизайнера должен иметь серьезные причины, однако не мог обнаружить в своем прошлом опыте никаких оснований для подобных изменений.

Вместо этого он вдруг вспомнил переживания, которые испытал непосредственно перед входом в кабинет хирурга, и мысли, преследовавшие его на протяжении первых минут операции. Сейчас он был уверен, что его колебания и сомнения в целесообразности процедуры были слишком велики, чтобы быть продиктованными обычной боязнью хирургического вмешательства. Более того — в эту минуту Томет уже не сомневался, что его неосознаваемый мотив посещения книжной лавки и выбор статьи о кордицепсе также не были случайными — слишком быстро он оказался у стеллажа, содержащего эту брошюру, слишком безошибочно он выбрал из множества других именно ее. Что побудило его совершить это действие? Было ли это влиянием опухоли, включившейся в процессы, происходящие в его неокортексе, или же, наоборот — несло в себе выражение той самости былого Томета, которая еще пыталась бороться с этим вторжением? Томет с трудом впускал в себя осознание того, что в его положении определить это уже невозможно. Вопрос, который с данной минуты приобретал для него первостепенное значение, заключался уже не в определении генезиса мотивов или авторства мыслей, волновавших его, а в том, чтобы понять — кто теперь он сам?

Бросившись к компьютеру, он принялся лихорадочно перебирать папки с документами. Макеты… Техзадания… Репозиторий закрытых проектов… Вот оно! — медиа-архив со старыми фотографиями. Снимков было немного — он никогда не любил фотографироваться, однако для той задачи, которая перед ним стояла, фотоматериалов оказалось достаточно. Главное — благодаря его педантичной страсти к упорядочиванию, все они были аккуратно распределены по датам съемки. Томет отсортировал их в обратном хронологическом порядке и принялся изучать, не вполне отдавая себе отчета в том, что именно он хочет обнаружить. Тем не менее, уже через несколько минут он нашел то, что искал. Только самые свежие, сделанные в течении последних двух-трех лет снимки вызывали у него ощущение, которое хорошо известно каждому человеку, глядящему на свое отражение или любующемуся на свой портрет: он не просто узнавал, но чувствовал самого себя в запечатленном на фото субъекте. Когда он глядел на снимки этого периода, в его отношении к зрительному образу присутствовала та теплота и отождествление, которые лучше каких-либо визуальных соответствий сообщают нам, что перед нами на фото — мы сами. Однако это чувство ослабевало тем сильнее, чем старше становились фотографии, полностью исчезая приблизительно на той самой временной границе — около 5-7 лет назад. Снимки, старше этого периода, уже не вызывали у Томета никакого ощущения идентичности с изображенным на них молодым человеком. Он просто видел на них знакомого мужчину, черты лица которого были ему известны — но точно так же, как известны черты любых регулярно встречающихся в быту лиц. Никакого тождества, эмоциональной близости, подсознательного ощущения идентичности или даже банального родства с ним Томет уже не чувствовал. Он просто видел на снимках характерное лицо, которое было запечатлено в местах, среди вещей и в обстоятельствах, в которых Томет когда-то находился сам. Он всего лишь знал, что это должен был быть он, однако в его нынешнем положении цена этому знанию была уже очень условна...

Обманывать себя и дальше надеждами на ошибку или совпадение было невозможно — то, кем он сейчас себя считал, не имело к настоящему Томету никакого отношения. Томет остался в прошлом. Возможно, что его ошибка распространялась даже на то, что он продолжал считать себя самостоятельным человеком, индивидуумом, обладающим своим “Я”. Возможно даже, что его ошибка заключалась уже в том, что он считал эти ошибки — собственными.

Он вернулся к смартфону и снова открыл фотографию, присланную хирургом. Присмотрелся к отросткам, замысловато выпутывающимся из центра опухоли и уходящим куда-то далеко под кожу. В памяти всплывали кадры из старого голливудского фильма ужасов — эмбрион, охвативший щупальцами лицо одной из жертв и удушающий ее мерзким хвостом, обвившимся вокруг шеи… Томет покачал головой — параллель была слишком поверхностной, чтобы быть релевантной, её оправдывало лишь то, что никакими иными визуальными аналогами его память просто не располагала. Его память? Так, стоп, спокойно. Он продолжал изучать снимок. Сами по себе эти радиально волокна, исходящие из белесого сгустка, не вызывали никакого ужаса, подобного тому, который присутствовал в известной киноленте. То ли из-за странной эстетичности, которую он находил в этих переплетениях, и которая апеллировала, скорее, к сухой математике, чем к животному миру, то ли из-за того, что оно находилось под кожным покровом Томета — однако Томет не чувствовал того отвращения к этому образованию, которое должен был бы вызывать у него вид этого чужеродного паразита. Впрочем, амбивалентность, с которой он относился к этой опухоли, его даже больше пугала, чем успокаивала, потому что для нее существовало своё — страшное — объяснение. Возможно, истинная причина была в том, что Томет уже слился с ним. Он боялся уже не присутствия этого образования на своем виске, а того, что лишен какой-либо возможности определить степень его влияния на себя. Он ощутил жгучее желание подойти к зеркалу и взглянуть на себя со стороны. Он не сделал этого. Прекрасно представляя до мельчайших деталей то, что он увидит в отражении, он понимал при этом, что совершенно не знает — чьим отражением это будет.

Утро он встретил с воспаленным воображением, головной болью и красными глазами, в которых словно плавал какой-то песок — ни о каком сне, конечно же, не могло быть и речи. Стоя у окна и глядя на разгорающийся горизонт, Томет не замечал, как периодически трогает пальцами бугорок за левой бровью. Все его мысли были заняты тем, как теперь ему ужиться с этим открытием… однако, в чем, собственно, это открытие состояло? Может ли он сам вообще что-либо выяснить в том положении, в котором оказался?! — эта мысль ставила его в тупик. Для того, чтобы выйти из него, требовались ориентиры. Томету нужны были опорные критерии… и тут, увидев одинокого пешехода, пробирающегося через утренние сумерки, он вдруг понял, что это опору ему может дать сравнение себя с остальными. Ему нестерпимо захотелось оказаться в обществе — в любом, каком угодно, лишь бы это был собрание самых обычных людей, здоровых людей, чьи мозги не обременяют никакие избыточные образования. Он окажется среди них, он будет наблюдать за ними, за теми, кто из года в год успешно сохраняет свою натуру, кто без труда предотвращает какие-либо метаморфозы собственного “Я”, кто не допускает до своих мыслей никаких паразитов… Томет был уверен, что он легко обнаружит между ними и самим собой больше сходства, чем различий — ведь удавалось же ему это делать в течение всей предшествующей жизни, вплоть до самого последнего дня! Нельзя же допустить, чтобы из-за какого-то дурацкого нароста на его левом виске границы его ощущение самого себя самим собой из четких и определенных превратилось в размытую условность! Он не будет паниковать и не собирается так легко расставаться с главной ценностью в жизни каждого человека: со своей самостоятельностью, со своей самостью, со своим правом собственности на себя самого.

Способ вернуть свою идентичность был — для этого достаточно опереться на окружение из референсных образцов, окружение, составленное из обычных здоровых людей. Томет был уверен, что сможет найти ответы на свои вопросы, если ему удастся присмотреться к ним, сравнить их реакцию на окружающий мир со своей собственной, их поведение — со своим… Будучи интровертом всю свою жизнь, Томет редко испытывал потребность находиться в коллективе, легко довольствуясь собственным обществом и принимая ярлык “социопат”, как положительную характеристику. Однако сейчас именно общество себя самого вызывало у него наибольшее неприятие — настолько, что социум стал казаться единственным убежищем. Впрочем, никакого желания общаться с ними у Томета по-прежнему не ощущалось — все, чего он хотел, это наблюдать за здоровыми самодостаточными людьми, за теми, кем самого себя он уже не ощущал.

Дождавшись полного восхода солнца, Томет отправился в дорогу. Уже на выходе из квартиры его посетила мысль о том, что этот поступок плохо соответствует статусу больного, но он лишь равнодушно пожал плечами — в его положении то, что о нем могли подумать сотрудники, уже не имело большого значения.

Когда Томет добрался до парка, выбранного им для его experimentum crucis, солнце успело подняться достаточно высоко, укоротив тени у окружающих предметов и избавив глаза от необходимости щуриться под ослепительными горизонтальными лучами. Свежий утренний воздух холодил рану на виске, отчего та слегка ныла, напоминая о себе… и о том, что скрывалось под ней. Впрочем, даже без этого ощущения Томет ни на минуту не забывал о причине, которая его сюда привела. Он не спеша гулял по парковым аллеям, внимательно присматриваясь ко всему, что попадало в его поле зрения, словно видел это впервые. Каждый встречный представлял для него неподдельный интерес: увлеченно болтавшие парочки, дремавшие на лавочках пенсионеры, шлепавшие кроссовками по беговым дорожкам целлюлитные бегуньи, а также самодовольные семейства, выгуливавшие на поводках тявкающих генетических уродцев и собственное потомство.

Томет ощущал внутри себя собранность и напряжение, которые до этого возникали у него лишь во время скрупулезной работы над проектами — сейчас ему было важно, чтобы ни одна деталь реальности не ускользнула от его внимания, чтобы никакая случайная невнимательность не стала причиной ошибки в оценке собственной адекватности. Как никогда ранее, он боялся даже малейшего искажения в собственном восприятии окружающего мира и населяющих его людей. Однако, чем дальше он наблюдал, тем больше у него усиливалось ощущение, что эта реальность расплывается и ускользает от него. При беглом взгляде ему казалось, что картина вполне привычная и ничем не отличается от того, что он привык видел раньше, и — что для него сейчас было крайне важно — от того, что видят все остальные. Но стоило ему присмотреться, задержав взгляд на чем-то одном, как оно, ничуть не изменяясь и оставаясь прежним во всех элементах своего визуального ряда, в звуках и запахах — начинало выворачиваться наизнанку, представляясь совершенно неожиданными образами… Словно буквы текста на отраженной в зеркале странице, которые до этого он видел лишь в перевернутом виде, и о принадлежности которых к определенному алфавиту мог лишь догадываться, не в силах опознать ни одного слова, все вдруг сразу — словно зеркало убрали или добавили еще одну отражающую поверхность — обрели смысл, слившись в какой-то поразительный текст...

Он шел по дорожке, присматриваясь к окружающему пейзажу и прислушиваясь к прохожим, и все, что он при этом воспринимал своими органами чувств, лишь крохотную долю секунды существовало в привычном виде кустов, скамеек, мощеных дорожек, шагающих по ним живых людей, занятых осмысленной беседой или играющих в спортивные игры. В следующее же мгновение все эти фигуры замирали в каком-то непонятном стазисе, превращаясь в некую аморфную массу, детали которой не только сливались между собой, но даже переставали отличаться от антуража, составлявшего парковый контекст. Боковым зрением Томету еще удавалось фиксировать какое-то движение среди этих фигур, еще получалось идентифицировать их былые роли, категории и смысловые различия, однако, стоило ему сосредоточить на них свое внимание, сфокусировать на них взгляд, как они тут же оказывались застывшими формами, безвольно плывущими в каком-то медленном водовороте самоповторения, циклически воспроизводящем одни и те же трансформации, которые взаимно компенсировали друг друга, складываясь в какие-то турбулентные структуры, подчиняющиеся последовательностям, лишенных какой-либо возможности отклонения от неведомого маршрута… Внимание Томета периодически выхватывало обрывки речи проходящих мимо людей, но и она, еще совсем недавно казавшаяся ему вполне осмысленной и обладавшей бесчисленным множеством контекстуальных нюансов, отныне представлялась ему то бесконечным рефреном куплета, воспроизводимым заевшей пластинкой, то однообразным бормотанием, произносимым вразброд сотнями голосов — словно Томет оказался за кулисами театральной сцены в окружении статистов, изображающих гул толпы повторением одной и той же фразы: “о чем говорить, когда говорить не о чем”.

Только что он обогнал двух стильно одетых спортивных девиц, гордо носящих на своих лицах растянутые — от подбородка до лба — маски карьерного успеха, а на собственных спортивных достижениях — столь же туго натянутые леггинсы. Он успел заметить, что речь обеих состояла наполовину из существительных мира финансов, наполовину из курортных глаголов. Чуть дальше он прошел мимо парочки недавно разродившихся мамаш: хвастаясь друг перед другом своими сосунками, они вдохновленно обсуждали их кормежку и стул, жадно и со вкусом смакуя каждую деталь. На самом деле Томет лишь догадывался о том, что составляло предмет всех этих бесед — стоило ему повернуться в чью-либо сторону и присмотреться внимательнее, как его начинало преследовать навязчивое впечатление, что губы зачитывают один и тот же текст, и что смысловое наполнение обоих диалогов абсолютно идентично. Более того — Томет откуда-то совершенно точно знал, что и девицы, и мамаши, и их обгадившиеся сосунки представляют собой неотличимые копии друг друга и полностью взаимозаменяемы — как однотипные детали конструктора в каком-то донельзя примитивном игровом наборе…

Увлеченный этими наблюдениями, он миновал двух благообразных джентльменов с портфелями и хорошо поставленной дикцией: "экология… квоты… глобальное потепление… ООН… популяция…", а еще через минуту со стороны лавочки из-под кустов донеслось: "пойла хватило, но шашлыки уже… вернуться, заодно и баб прихватить…" — Томет узнавал все части речи, ему были доступны каждое существительное и прилагательное, даже пропущенные слухом слова он реконструировал без малейших усилий. Но в каждом из обоих случаев эти вереницы слов складывались в совершенно равнозначное бубнение, в какой-то мерный рокот, содержащий однообразные повторяющиеся примитивы, отличающиеся друг от друга лишь способом их вокализации… Словно одну и ту же мелодию пытались исполнить на разных инструментах и с разной степенью владения ими, как бы демонстрируя, что главный смысл заключен не в мелодии, а в использовании инструментов, в самой их эксплуатации...

Первое время он пытался прислушиваться, надеясь вернуть себе знакомое восприятие дискурса, стараясь найти смысл в том, что составляло основу переживаний говорящих, однако, чем больше усилий он прилагал, тем больше ощущался этот чудовищный эффект. В его генезисе у Томета не было никаких сомнений — слабая пульсирующая боль на левом виске сопутствовала восприятию всех деталей происходящего, как бы обрамляя их дополнительными контурами и не позволяя ни на минуту забыть о причине, по которой он здесь находится. Томет старался абстрагироваться от этого ощущения, прилагая все силы для того, чтобы на его мысли как можно меньше влияло то, что он нес в себе и чем являлся в настоящий момент, но странным образом это давало совсем обратный результат. Всё больше его преследовало ощущение, что содержательная часть речи окружающих абсолютно несущественна, что она выполняет функцию какой-то не расходуемой жвачки, которую животному дают для того, чтобы у того не атрофировался жевательный аппарат, или же игрушки, которую дают младенцу, лишь бы чем-нибудь занять его внимание.

К этому моменту он уже был твердо уверен в том, что все окружающие — и влюбленные подростки, держащиеся за руки, и верные жены с супругами, тоскливо косящимися на загорающих неподалеку студенток, и пенсионеры в аляповато пестрой одежде, прекрасно дополняющей их пятнистые лица, и какие-то бородатые интеллектуалы, с жаром дискутирующие над разложенными документами — все они являются абсолютными копиями друг друга… даже не копиями, а многократными повторениями одной и той же отсылки на какой-то прототип, представленный под разными углами, но при этом остающийся одним и тем же — вне зависимости от того, какой возраст, пол, костюм, положение или материальное состояние отражались в той или иной его бубнящей проекции. Однообразный звуковой фон, дополняющий зрительную картину, полностью подтверждал этот вывод — каждая реплика, исходящая от этих квазисубстанций, была абсолютно тождественна всем прочим, все фразы были жестко детерминированы тем или иными факторами — эмоциями, образом жизни, интересами, реже — логическими связями, которые в своей примитивности доходили до труизмов. Содержательная составляющая коммуникации всегда оставалась в границах первого закона логики: закона тождества “А == А”. Казалось, каждый говорящий ставит перед собой задачу ни в коем случае не шокировать своего слушателя новизной, пытаясь максимально точно повторить своими словами то, что было сказано до него… Наибольшим уважением пользовались те собеседники, которые тонко ощущали ритм этих повторений и вовремя уступали очередь другим, давая им возможность выразить себя, выдавливая из своего рта столь же предсказуемое однообразие...

Этот чудовищно растиражированный рефрен переставал казаться удивительным, стоило Томету обратить внимание на лица говоривших. Когда он приглядывался к ним, пытаясь найти хотя бы какие-то зацепки в их внешности, чтобы затем, опираясь на них, обнаружить различия в дискурсе — перед ним вставали совершенно неописуемые образы. Вместо живых людей он наблюдал какие-то продолжения пейзажа, издающие такие же естественные звуки, как хруст гравия на набережной или шелест листвы от порывов ветра. Он попытался обнаружить границу, отделяющую скамейку от развалившегося на ней пенсионера — отлично помня смысл каждого из этих определений — однако, к своему крайнему удивлению, не нашел никаких подтверждений тому, что их семантическое членение на разные категории вообще чем-либо оправдано! Даже сама скамейка воспринималась Тометом как один из ракурсов чего-то общего, динамического, постоянно переливающегося, создающего мнимые псевдо-различия внутри себя при помощи самоподдерживающихся турбуленций, характер движения и структурная организация которых странным образом напоминали Томету бесконечно усложняющиеся, но неизменно сохраняющие свою структуру и внутреннюю простоту самоподобные поверхности. Элементы, черт бы его побрал, фрактала!!

Посетители парка также были ими — каждый из них являлся не более чем фрагментом какого-то самоповторявшегося паттерна, с исключительной точностью, хотя и в собственном масштабе, воспроизводящим ту активность, в которую были вовлечены все остальные. Периодически Томет видел в этих однородных проекциях прежних людей, и поражался уже не той картиной, в которую они теперь складывались, а тем жизнелюбием, которое они продолжали излучать в своем “человеческом” облике, тем искренним интересом к бесконечному переигрыванию совершенно идентичных действий и той самодовольной вовлеченностью в хоровой речитатив, которые наполняли каждого из них.

“О чем они думают? Если их мысли целиком и полностью отражают то, чем они заняты, то это такие же самоподобные поверхности, за которыми не стоит ничего, кроме идеи бесконечного самоповтора, ничего, кроме попыток как можно тщательнее воспроизвести один и тот же мотив.” — Томет ощущал, что еще немного — и он сложит мозаику, приведя в систему свои впечатления от наблюдения такого чудовищного хоровода однообразия, — “Содержательность всей этой активности не превышает содержательности отражения, создающегося между двумя зеркалами, установленными друг напротив друга. Что же позволяет всем им ощущать такую вовлеченность в переживания этой повторяемости, этого клиширования, возведенного в абсолют? Наверное есть что-то еще, кроме привычки, что обуславливает эту их уверенность в собственной значимости и дает им ту определенность, которая мне почему-то стала недоступна...“ — тут он остановился на месте, зажмурившись и пытаясь сосредоточиться. Да, вот эта мысль. Томет наконец понял, откуда все окружающие так легко извлекают те смысловые категории, которые позволяют им находить содержательность — в собственной речи, отличия между собой и окружающим миром — в собственной визуальной картинке, вкус к жизни — в собственной активности… Для Томета реальность перестала представлять из себя “окружающий мир”, он просто чувствовал себя частью цельной и аморфной субстанции, а все те редкие уплотнения и турбулентности в ее структуре, которые ему еще удавалось обнаруживать в краткие периоды возвращения к нему привычного восприятия, случались в моменты, когда в нем мерцала способность ощущать себя центром этой фрактальной геометрии, возвращая на долю секунды ощущение “окружающего его мира”. Раньше это ощущение центра было столь привычным, что даже не замечалось им, оно не покидало его на протяжении всей его жизни, но теперь ускользать от него. Фокус расплывался или постоянно смещался в непредсказуемых направлениях, лишая Томета уверенности в том, что это его собственный центр. Реальность вокруг него постоянно плыла — границы перемешиваясь, размывались обозначения воспринимаемых ощущений, визуальные фигуры, сохраняя геометрическую природу, сливались в качественно новые образы… При этом всем остальным посетителям парка удавалось сохранять твердую картину, насыщенную четкими категориями, раскрашенную яркой палитрой красок и осмысленную в привычном концептуальном наборе — центр наблюдения, в который они помещали себя (и которым они себя ощущали), оставался незыблемым несмотря ни на что. Будучи здоровыми людьми, свободными от воздействия опухоли, они не теряли своего внутреннего наблюдателя, сохраняя способность осуществлять членение всего, что их окружало — от собственного центра, от себя.

Томету потребовалось немало времени для того, чтобы обдумать сложившееся положение. Похоже, ему не оставалось ничего, кроме как принять свое нынешнее состояние как свершившийся факт. За это время он покинул парк и, продолжая свой променад, успел добраться до здания, в котором располагался их офис. Он ненадолго задержался перед ее зеркальными окнами — несмотря на то, что его взгляд упирался в матовый бетон фасада, отскакивая от глянца бликующих стекол, ему казалось, что ему с исключительной подробностью доступна картина происходящего внутри здания. Томет видел всех сотрудников — и тех, кто торчал перед мониторами, увлеченно трудясь над очередным заказом, и тех, кто с не меньшим увлечением дискутировал у кофемашины, и менеджера, собравшего очередной митинг с участием клиента, которого требовалось убедить в том, в чем он сам хотел быть убежденным… Не было никаких сомнений — то, что сейчас произносится в офисе, ничем не отличаются от бубнения мамаш с сосунками в колясках или алкашей с портвейном под скамейками. Когда Томет пытался вспомнить лица своих соседей по офису, перед ним возникали такие же рутинные самоповторы, самодовольные циклические турбулентности, порожденные условным вычленением однообразных потоков внутри той самой аморфной массы.

Томет нащупал пальцем пластырь на виске и задумался, пытаясь всколыхнуть воспоминания раннего периода, когда он еще был “самим собой”. Не без труда ему удалось восстановить такую формулировку, которая выводила его на семантическое поле давно забытых ощущений: много самоповторов… нет — много лет назад, когда он еще бездумно… искренно горел потребностью быть полезной инструментом… специалистом, востребованным обществом, когда любые успехи подкрепляли ощущение его ограниченности… локальности… самоидентификации — он мало чем отличался от них. Он был абсолютно здоров — настолько, насколько может быть здоровым человек, лишенный наследственных заболеваний, умеренный во всем и следящий за своим состоянием… Все это осталось в прошлом. Сейчас само понятие заботы о своем здоровье стало для него нонсенсом — лишенный точки отсчета, он не знал, что и за чьим состоянием способно следить. Учитывая безусловное влияние опухоли на его восприятие, суждения, на всю его философию, полагаться на самооценку он уже не мог. К сожалению, попытка обрести точку отсчета путем наблюдения за окружающими также закончилась провалом — вместо полноценно живущих людей он обнаружил какие-то конвейерные манекены, разыгрывающих бесконечную мыльную оперу, полностью лишенную сюжета, хотя и обладающую каким-то непостижимым смыслом, плоскость которого не имела пересечения с плоскостью, в которой они произносили свои однообразные реплики, возились с бессмысленным реквизитом и облагораживали свои конвенциональные декорации...

Что-то произошло с пространством вокруг Томета. Возможно, он опять слишком отвлекся на свои мысли, но внезапно он обнаружил, что находится уже довольно далеко от места своей работы. Он стоял перед зданием исторического музея, являвшегося одной из городских достопримечательностей, возведенном в эпоху то ли Густава, то ли Ульрики… школьные сведения начисто стерлись из его головы, сохранив в памяти лишь какой-то уродливый асимметричный фас и оскомину отвращения к тщательно пропагандируемому пиетету перед аристократическим пафосом героев национальной истории.

Он позволил толпе туристов и праздношатающихся аборигенов увлечь себя в этот мраморный храм культурного наследия. Сам музей его ничем не привлекал — Томет с детства был равнодушен к подобным складилищам осколков эпохального прошлого. Однако современники, снующие внутри музея с вытянутыми в скучающем любопытстве лицами, не могли не обратить на себя его внимание. Он остановился в центре одного из залов и неспешно огляделся вокруг себя. Его глазам выхватили невоспитанного сопляка, пытающегося взобраться на бронзовую фигуру под ободряющие взгляды жирной мамаши, сосредоточенных знатоков живописи, сверяющихся по брошюрке с названиями висящих на стенах картин, веселящихся девиц, делающих селфи у яркого экспоната… Ощущение того, что во всех посетителях он видит одно и то же лицо, повторяющее одни и те же действия, внезапно снова захватило Томета, став настолько сильным, что у него на пару секунд закружилась голова, окружающий мир схлопнулся в замкнутое пространство — при этом сам Томет оказался не внутри, а снаружи того, что осталось… Это, впрочем, быстро прошло, и он снова вернулся в музей, продолжая наблюдать за пиршеством в столовой культуры.

Ему сразу бросилась в глаза разница между двумя категориями посетителей. Местные жители (точнее, соотечественники Томета), рассматривали экспонаты с целью найти в них что-то знакомое, обнаружить какую-то часть собственного опыта или отражения того уклада, в котором они выросли. В это же время снующие между ними туристы разочаровывались именно тогда, когда узнавали в выставленных образцах знакомые мотивы, поскольку предметом их поисков был “особый колорит”. Они чаще остальных останавливались у поясняющих табличек, чтобы прочесть подписи к экспонатам, тогда как аборигены были равнодушны к комментариям и текстовым подсказкам, словно заранее имели внутри себя некоторую канву, в которую вплетали визуальные впечатления. У Томета возникло ощущение, что представители обеих категорий пытаются установить личную связь с экспонатами музея, однако делают это совершенно разными способами. На лицах соотечественников прослеживалось стремление обнаружить самих себя в тех исторических останках, которые покоились внутри стеклянных витрин или возвышались на мраморных пьедесталах, Томету даже казалось, что он слышит их шепот: “Я наследник этих древних манускриптов, статуй, этих чаш, покрытых глазурью, этих инкрустированных ваз, этих восстановленных доспехов… Их оставили мои предки. Это моя культура, это мой пейзаж, это моя карта, это я сам — под толстым стеклом, на постаментах, внутри этих доспехов…”. В то же время чужестранцы каждый из обнаруживаемых ими художественных экспонатов и исторических реликтов старались поместить в собственную идентификацию, найти им место в своем опыте, втиснуть в собственные модели и представления: “Теперь на этих ступеньках отпечатки и моих ног… Мои глаза воспринимали отблеск этих золоченых фигур и этого масляного ренессанса, о которых везде пишут, что они — достояния мирового искусства. Я представил, как пью вино из этой серебряной чаши — это уже мой опыт, я пойду с ним дальше… в следующий зал.” При этом обе категории посетителей объединяло то, что все они старались таким образом продлить собственное существование в далекое прошлое, растянуть себя самих — на сотни лет назад. Аборигены протягивали эту связь от себя — к материальным свидетельствам многовековой истории, собранным и выставленным в залах этого музея. Чужестранцы старались притянуть эти экспонаты прошлого — к себе, приблизить эти исторические артефакты к собственному внутреннему миру, вобрать их образ в себя (легко закрывая глаза на то неизбежное искажение, которое он претерпевал в ходе этой процедуры). Томет пришел к выводу, что, несмотря на все различия в подходах, представителей обеих категорий объединяло главное: каждый из них безусловно ощущал ту невыразимую привлекательность и мощную притягательную силу, которая заключалась в главной характеристике каждого экспоната музея — в их вековой неизменности и способности противостоять самому времени.

Щелкающие камеры туристов напомнили Томету о том далеком времени, когда он увлекался фотографией, запечатлевая красочные горизонтали природных ландшафтов или обрывистые вертикали обнаженных моделей. Теперь ему казалось, что на "камере", через которую он много лет смотрел на окружающий мир, все это время стоял длиннофокусный объектив, дававший плоскую картину с узким углом обзора. Сейчас этот объектив сменился широкоформатным, обладающим огромной глубиной резкости, при этом вместо чудовищной дисторсии, неизбежной при точечном характере самого фотографа, он стал выдавать Томету геометрически идеальную картину, заигравшую совершенно неожиданными красками и сочетаниями элементов… Увы! — похоже, что этот точечный характер наблюдателя, утраченный им сейчас, позволял ему все это время обнаруживать в этой картине себе подобных и себя самого. Сейчас Томету казалось, что все окружающие и он сам присутствуют во всех точках, отражены в каждой детали пейзажа, а попытки локализовать какого-либо индивидуума, включая того самодостаточного и полного мотиваций члена человеческого общества, каким когда-то был сам Томет, не приводили ни к чему.

Он понял, что покинул музей, лишь когда обнаружил, что однообразные паттерны изменили свой характер движения — броуновское бурление кластеров сменилось на однонаправленные потоки мутной массы. Он шел по площади, чье пространство через равные промежутки было структурировано отлитыми в бронзе монументальными референсами повторений, случившимися сотни лет назад. Между ними, не спеша, передвигались те, которым, вероятно, крайне польстило бы, если бы они узнали, что между ними самими, этими истуканами и прообразами этих истуканов не существовало абсолютно никакой разницы. И что лишь недостаток пространства и бронзы являлись причинами, которые препятствовали тому, чтобы наградить их аналогичными почестями за то, что они сейчас блуждают по этому плацу, пиная ногами скомканные пластиковые стаканчики — подобно тому, как прообразы этих истуканов совершали эквивалентные телодвижения, принимая (вместе с теми, кто возвели всех этих истуканов) собственные действия за судьбоносные свершения...

Томету было ясно, что вместе с собой он полностью утратил остатки той системы ценностей, которая лежала в основе всего окружающего мира, какое-то общее качество, которое наделяет смыслом явления и придает определенность реальности… создавая саму эту реальность. Которое позволяет получать эмоции от просмотра кинокартин, мотивировать себя на карьерное развитие, находить интерес в посещении экзотических локаций, обнаруживать смысл в собственной речи, описывающей опыт этого посещения, самозабвенно плодить собственные копии… — другими словами, все то, что, вероятно, и заключает в себе их вкус к жизни.

Размышляя об этом, Томет ощутил голод и огляделся вокруг в поисках ресторана или кафе. Как полагается в благоустроенном городе, удовлетворение потребностей желудка осуществлялось неподалеку от места раздачи духовной пищи — в трех шагах от музея. Томет нырнул в ближайший обнаруженный ресторанчик, намереваясь воспользоваться сменой обстановки и сосредоточиться на анализе полученных впечатлений.

В зале было немноголюдно. Расположившись за столиком, он раскрыл претенциозно оформленную картонку и стал изучать today’s special. Почти сразу его взгляд зацепился за блюдо, обозначенное как “капуста Романеско в кляре”. Повинуясь какому-то неосознанному интересу к названию, он тут же сделал заказ, вдогонку сказав официантке, чтобы чай был настоящий, а не растворимый. На что в ответ получил шаблонное вранье, что “пакетированного чая они не держат”. При этом она даже не скрывала, что ее совершенно не волнует — верит Томет её словам или нет.

Дальше он занялся тем, чем вынужден заниматься каждый, ожидающий заказ — принялся изучать соседей. За ближайшим столиком двое молодых людей возбужденно обсуждали эпизоды какого-то фильма. Оба были зеркальными копиями друг друга — перед каждым справа стояла чашка кофе, слева был аккуратно уложен современный смартфон. Третьим ярким пятном у каждого из них выступали пестрые носки, выглядывающие из-под задранных брюк. В плоскости, очерченной этими символами, жестикулируя, дергалась фигура в футболке. Через равные промежутки времени оба собеседника, не прерывая разговора, поднимали свои телефоны и проверяли — не пора ли возвращаться в офис. Молодые люди были стильно одеты и подстрижены под типаж “юного профессионала”, у каждого на спинке стула висел модный рюкзачок — несомненно, полностью идентичный по содержанию своему собрату напротив.

Томет смотрел на них и не мог отделаться от ощущения, что он знает обоих уже десятки лет. Он готов был поклясться, что ремесленники этой возрастной группы всегда были причесаны именно так, что они во все времена носили за спиной такие же рюкзачки и точно так же выкладывали перед собой свои смартфоны — именно эти модели, которые сейчас лежали на столе. И обсуждали они именно этот фильм, этот же сюжет, тех же самых актеров — и в тех же выражениях… Он понимал, что это бред, что, безусловно, такого никак не могло быть, что мода, гаджеты, стиль и — в первую очередь! — сами люди находятся в безостановочной ротации, однако избавиться от этого ощущения он не мог. Он точно знал, что этих увлеченных собой ремесленников он наблюдал всю свою жизнь, читал о них в исторических романах, наблюдал в научно-популярных фильмах, реконструирующих быт доисторических племен… и даже видел их в какой-то передаче о стадных животных заповедника Серенгети. При этом Томет был абсолютно уверен в том, что речь шла не о типах социальной группы, не об абстрактных характерах, а именно об этих двух конкретных юнцах, сидящих сейчас напротив него за соседним столом! Он попытался всколыхнуть в своей памяти какие-либо иные лица, ассоциирующиеся у него с образом молодого специалиста, и — уже безо всякого удивления — принял от памяти категорический отказ.

Принесли заказ. Берясь за нож, Томет думал о том, что дело может быть не столько в памяти, сколько в общей способности к разделению каких-то категорий, к различению деталей, которые теперь от него ускользают. Из-за этого он не может участвовать в ритмической пульсации, осмысливающей поступки всех остальных, которая создается для них модой и регулярно меняющимися трендами общественного уклада. Похоже было, что механизмы, созданные для того, чтобы у бубнящей массы не возникало неизбежное в ее положении ощущение бессмысленной шаблонности собственной жизни, предназначенные для маскирования повторений, в которых протекает весь цикл существования каждой крупицы этой массы, для самого Томета теперь работали вхолостую. Для всех остальных эти регулярно изменяющиеся тренды продолжали задавать ту самую структурированность, которая превращала однообразное пространство в насыщенный ландшафт, полный красочных ориентиров и стимулов. Для всех, кроме Томета, который вместо этой живительной пульсации с каждым напряжением жевательной мышцы ощущал теперь лишь болезненную пульсацию шва на своем лбу.

В углу, за столиком под окном на руках молодой самки, отрешённо жующей пиццу, противно заквакала личинка примата. Это на мгновение отвлекло Томета, однако его взгляд тут же переключился на загорелую шатенку, сидящую неподалеку и внимательно изучающую пёстро иллюстрированный и, вероятно, очень интересный туристический журнал. Заметив его взгляд, девица поджала губы и переложила ноги. Этот жест задал мыслям Томета иное направление — подбирая остатки капусты и любуясь бюстом шатенки, он задумался о том, почему наблюдаемая в профиль женская грудь более эстетична и менее акцентирует физиологические каналы в её оценке, чем она же, представленная анфас. Напрашивался вывод, что причина этого заключалась в том же самом, что все утро беспокоило Томета — в ощущении себя целью месседжа, в отождествлении себя с тем, кому он направлен. До тех пор, пока ты не ощущаешь себя его адресатом, ты его оцениваешь отвлеченно, испытывая минимальное вовлечение в ту роль, которая вытекает из характера этого сообщения. Декольтированная грудь, смотрящая прямо на него, оценивалась бы Тометом совершенно иначе, чем она же — развернутая вдоль линии горизонта… “Вообще, любая конкретизация адресата образа сужает возможный спектр его допустимых трактовок, предельно упрощая их до привычного перечня и, в общем случае, низводя до уровня физиологии. В которой, конечно же, нет ничего плохого...”, — думал Томет, продолжая изучать профиль шатенки, но мыслями находясь очень далеко от нее.

Журнал на мгновение опустился, открывая узкий лоб, из-под которого блеснула пара любопытных слегка выпученных глаз — шатенка убедилась, что находится в фокусе внимания, и, довольная собственной значимостью, вернула его на прежнее место. “Как же досадно, — продолжал думать Томет, — что под давлением роли млекопитающего перестаешь замечать эстетическое превосходство той же капусты Романеско над банальными женскими сиськами, вся привлекательность которых обусловлена…” Он не завершил эту мысль, потому что обнаружил вдруг, что уже наступил вечер, что обращенные к западу фасады домов успели окраситься в багровые тона, а сам он, как оказалось, уже покинул ресторан и теперь бредет по скверу, задевая головой густые разросшиеся кусты сирени.

Последние мысли за столиком навели его на идею прибегнуть к самому простому способу вернуть себе жизненную привязку и ощутить себя полноценным человеком — завершить этот вечер у женщины. Среди сотрудников фирмы у него была хорошая знакомая, с которой у него установились доверительные взаимоотношения, основанные на комплементарных интересах и полном взаимопонимании. Все складывалось как нельзя лучше — она проживала совсем неподалеку от того места, где он сейчас находился, наверняка уже успела вернуться из спортзала и теперь сидела дома, коротая вечер за чтением книги или штудируя учебник иностранного языка (эти её привычки всегда импонировали Томету). Томет потянулся за телефоном, чтобы позвонить ей и предупредить о своем визите, когда внезапно до него дошло, что от данной затеи придется отказаться. Не прошло и недели, как он был у неё, а она, являясь замужней женщиной и дорожа своей самооценкой порядочной супруги, друзей по работе пускала в свою постель не чаще раза в декаду. Томет повернул домой.

“Я начинаю понимать, — продолжал думать он, — что идентичность складывается из регулярного повторения, что именно в локализованной однообразности, в раздражающей меня сейчас предсказуемости и предельности заключается то, ощущение чего утрачено… или вытеснено под влиянием опухоли.”

Тут он заметил, что проходит мимо прежней книжной лавки, и, не колеблясь, заглянул в нее. Бредя вдоль полок, он думал о том, что, в сущности, всякая идентичность, самость, “Я” требуют постоянной инспекции, причем осуществляет эту инспекцию тот же, кто владеет этой самостью. Томет усмехнулся, придя к тривиальному выводу, что воспоминания о самом себе вряд ли могут быть расценены как убедительное свидетельство подлинности "Томета", поскольку осуществляются они самим "Тометом" — кем бы он ни был. В этом момент он, неловко повернувшись, задел стеллаж, и стопка книг, приготовленных к сортировке, свалилась ему под ноги.

Наклонившись, он принялся их подбирать. Первым он поднял какой-то философский томик — на корешке ничего не говорящая ему фамилия "Dennett". Далее он подобрал с пола фолиант с шипящей славянской фамилией, посвященный, судя по азиатской физиономии с маршальскими погонами на обложке, любимой теме славян — смакованию собственных угнетений и репрессий. Поставил его на место и взял следующую книгу — это было хорошо знакомое ему собрание сочинений Оруэлла. Наконец, поднял последнюю книгу — это оказалась история эволюции человека. Не спеша возвращать ее на полку, Томет начал листать: Homo Habilis… Homo Erectus… — и тут вдруг, глядя на иллюстрации, вспомнил, как пару месяцев назад он оказался на спортивных соревнования, происходивших на центральном стадионе. Длинноногие и поджарые приматы с азартом соревновались друг с другом — кто быстрее запрыгнет, забежит, забросит…

Томет услышал свиток судьи и посмотрел вниз. И опять с высоты амфитеатра ему показалось, что перед ним какой-то бульон, что он глядит на какое-то бесконечное и бессмысленное перемешивание разнообразных ингредиентов непонятной массы, совершающей одни и те же ритмические движения, которые происходили на этом же самом месте — вчера, месяц, год, тысячи и даже миллионы лет назад… Это ощущение не было устойчивым, периодически Томету удавалось разглядеть в этой каше какие-то фракции, иногда он даже начинал различать среди них своих соплеменников — перед ним в каком-то рутинном хороводе сновали живые человекоподобные, хотя их вид и телодвижения навязчиво создавали впечатление стадных животных, приматов, организованно резвящихся обезьян. Как бы в подтверждение этого Томет разглядел внизу под собой ряды пальм с ананасами и бананами. Но едва он отвел взгляд в сторону, как тут же выяснилось, что это всего лишь раскрашенные под тропические темы зонтики от солнца, под которыми на судейских столах были водружены призовые кубки, сверкающие на солнце фальшивыми жёлтыми бликами.

Томет поднялся с трибуны и поспешил уйти со стадиона, испытывая тошноту, которую тут же отнес за счет влияния опухоли. У выхода он оказался в окружении толпы праздношатающихся горожан, задравших головы и восхищенно рассматривавших небосклон, в который по-очереди взмывали картонные пакеты, начиненные смесью серы, селитры и угля — лопаясь с громкими хлопками, они разбрасывая вокруг симметричные фигуры, составленные спектрально чистыми сполохами искр. Каждому залпу этих шутих вторили восхищенные крики зевак — как бы обозначая начало и конец срабатывания какой-то грандиозной и невероятно примитивной рефлекторной дуги. Томет был уверен, что это животное удовольствие они испытывают даже не от самой огненной иллюминации, а от той предсказуемости и повторяемости рефлекса, который провоцировал у них каждый залп. “Я точно знаю, что они стояли так, задрав головы, тысячи и миллионы лет, и будут стоять еще столько же, пока на их телах будут головы и глаза, — с отвращением думал Томет, — Как им, черт возьми, удается извлекать из всего этого впечатления?!”

В толпе начали увлеченно обсуждать увиденное. Томет яростно проталкивался мимо них, пытаясь поскорее выбраться из этого места и начиная ощущать, как внутри него нарастает паника — все попытки заставить себя ощутить вовлеченность в этот эгрегор, в этот жизнерадостный водоворот однообразия закончились полным крахом — он утратил саму связь с жизнью, и даже физическая реальность начинала становиться зыбкой, периодически распадаясь на какую-то неуловимую пыль, из которой в следующее мгновение образовывался новый непредсказуемый контекст…

Томет возвращался домой, не узнавая дороги, улиц, не обнаруживая людей в шествующих навстречу фигурах, видя вокруг лишь завихрения, турбулентные паттерны в каких-то циклических потоках, одни из которых обтекали его, другие — пытались увлечь в сторону… Из зеркальных витрин его телодвижения пародировала какая-то не поддающаяся отождествлению фигура, прототип которой был за гранью его понимания. О себе самом ему было уже трудно говорить даже в третьем лице — при каждой попытке выразить мнение о чем-либо, он ощущал пустоту, стоящую в центре нарратива, там, где когда-то находился автор высказывания. Может быть это и было то, что называется шизофренией? Ответ на этот вопрос был не так важен для Томета, как идея, на которую он его натолкнул. На сегодня с него хватит впечатлений. Сегодня он просто ляжет спать, а завтра с самого утра он отправится к психотерапевту: “Если это действительно профессионал, ему не привыкать, что к нему приходят не для того, чтобы вылечиться, а с целью узнать критерии здорового человека вообще.”

Утром, заваривая чай, Томет вспомнил, как ему ночью снилось, будто он беседует с персонажем какой-то компьютерной игры. Ему хорошо запомнилась эта сцена — в первую очередь благодаря своей абсурдности и несоответствию всему его рациональному опыту, всем тем установкам, которые он считал фундаментальными. “Почему я никогда не задумывался над тем, что какими бы фантастическими ни были наши сны, мы ощущаем себя в них совершенно естественно? Мы принимаем любую роль, предоставленную нам сновидением, как свою собственную, мы искренне действуем на любой сцене, в которую нас поместили подсознательные механизмы… К этому все привыкли, это никого не удивляет. Но почему никто не задумывается о том, что с той же самой легкостью, с которой нам подменяют реальность вымышленным антуражем и навязывают фантасмагорический сюжет, также могут подменить и самого актера этой пьесы? Судя по той легкости, с которой я действовал в этом бредовом контексте, это мое “Я” не имело ничего общего с тем, кто засыпал и кто проснулся. И, похоже, влияние опухоли здесь абсолютно ни при чем, потому что я сравниваю не себя-сегодняшнего с собой-вчерашним, а себя-спящего — с собой-бодрствующим.”

Томет знал, что спекулятивными приемами психоанализа можно объяснить все, что угодно, но именно поэтому он никогда не доверял этому методу толкованию сновидений — в первую очередь потому что кроме Зигмунда Фрейда, с его безразмерно-резиновым влиянием бессознательного, существовал также и Карл Поппер — с его принципом фальсифицируемости. Кроме того, Томет отлично понимал, что фрейдовская концепция не дает объяснения тому, почему в сновидении совершенно абсурдные и фантастические образы легко обретают статус само-собой разумеющейся данности — для того, чтобы воплотить символику бессознательных образов, не было никакой необходимости совершать подобную избыточную работу по тотальной трансформации контекста и всех участников сцены. Гибкость “Я”, которая позволяла ему принимать на себя любую роль и отыгрывать её в любой сцене, должна была обусловливаться иными причинами… И Томету уже начало казаться, что он понимает — какими именно.

Все свидетельствовало о том, что никакого “Я” не существует вообще. То, что называется личностью человека, на самом деле существует не дольше, чем тот сиюсекундный контекст, в котором она раскрывается. И когда этот контекст кардинально меняется, от предыдущего “Я” не остаётся ничего. Вероятно, догадался Томет, именно поэтому все окружающие так отчаянно стремятся достигнуть в своей жизни регулярной повторяемости всех явлений, прилагая усилия для того, чтобы каждое следующее мгновение их существования было точной копией предыдущего — таким манером они всего лишь реализуют собственный инстинкт самосохранения, осуществляют сохранность самости, создают себе устойчивое, неизменное во времени, значение.

“То, что мы называем самим собой, — думал Томет, бросая в чашку кубик льда, — в сущности, готово принять форму любого сосуда, в который его помещают, и раствориться без остатка в любом контексте… Как известно, даже убежденным и образованным атеистам снятся кошмары, в которых их пугают убедительные в своей подлинности черти. С одинаковой готовностью наша самость бросается отыгрывать любую доставшуюся ей роль — в любой абсурдной сцене, лишенной каких-либо связей с ее прошлым опытом, убеждениями и представлениями. Единственный остаток, который сохраняется во сне от реального субъекта — это его темперамент, обусловленный физической организацией вместилища...” Тут у него в памяти всплыла одна беседа с их офисным программистом (ограниченным позитивистом и конъюнктурщиком, как, впрочем, все айтишники, которых он знал) — и метафора обрела четкую формулировку: “То, что мы считаем вместилищем нашего “Я”, в сущности представляет собой пустой компьютер, способный принять абсолютно любую программу, выполнять которую он будет с одинаковой самоотдачей — для мифической предустановленной операционной системы под названием “EGO”, которая бы управляла запускаемыми внутри нее процессами, в этой архитектуре нет ни места, ни необходимости...”

Томет еще долго сидел бы перед чашкой, размышляя о вещах, на которые его навело воспоминание о сне, но тут кунжутное печенье, которое он макал в чай, отломилось и плюхнулось в чашку. Он чертыхнулся, поднялся из-за стола и стал собираться на встречу с психотерапевтом.

Кабинет врача располагался в старинном здании, вход в которое скрывали высокие вишни, приятно затеняющие небольшую аллею, упирающуюся в ступеньки крыльца. В комфортной и уютной приемной царила тишина. У стены в мягких полукреслах дожидалась своей очереди пара посетителей, поглощенных перелистыванием журналов. Перед дверью кабинета терапевта возвышалась стойка ресепшн, возле которой за монитором скучала блондинка с нефункционально гипертрофированными частями тела. В углу под окном на коврике дремала полосатая кошка.

По своей привычке, явившись на несколько минут раньше назначенного времени, Томет занял ближайшее кресло и принялся ждать своей очереди. Свободных журналов под рукой не оказалось. Ему оставалось лишь коротать время, наблюдая за присутствующими. Фокус внимания недолго искал точку остановки, двое пациентов, читавших журналы, не представляли для Томета никакого интереса — он воспринимал бы их как журнальные подставки, использующиеся для продажи дешевой прессы, если бы сами журналы, которые они изучали, не ассоциировались у него с рулонами туалетной бумаги. Взгляд Томета остановился на блондинке за стойкой — в ней жизни замечалось больше: уставившись на дисплей голубыми глазами, она периодически нажимала на кнопку мышки средней фалангой указательного пальца, увенчанного грандиозным ногтем. Похоже, она распределяла лайки в какой-то соцсети, повышая экзистенциальный уровень своему сетевому окружению. Это действие совершалось ею с удивительно стабильным интервалом, подобно идеально отрегулированному автомату конвейера. Приглядевшись, Томет обнаружил, что эту стабильность поддерживали вторичные манипуляции, осуществляемые ею в перерывах между кликами — после каждого нажатия на кнопку блондинка отправляла в свой рот багровую ягоду, которую вытягивала из розовой пиалы, располагавшейся слева от нее, затем дважды хлопала себя по щекам ресницами (как бы очищая сетчатку глаза от предыдущего визуального образа), после чего переходила к следующей картинке. Пока Томет любовался слаженной работой этого механизма, его мысли занимал лишь один вопрос: какую роль выполняли эти ягоды — являлись ли они компенсацией или подкреплением, в которых девица нуждалась при каждом лайке своих подружек?

Незаметно он погрузился в размышления: зачем он, собственно, сюда пришел? Да, у него стресс, и для психотерапевта он, несомненно, представляет богатый материал, однако — чего сам Томет хочет добиться этим посещением? Да, он мучается сомнениями в собственной идентичности, не говоря уже о том, что его восприятие окружающего мира далеко от адекватности — как он её помнит. "Но что я скажу ему? Что там, где другие видят деревья, я вижу даже не лес — я вижу какой-то биоценоз, если можно так выразиться? Что прошу его помочь мне обнаружить себя в бессмыслице, частью которой он и сам является? Черта с два он меня поймет. Теми словами, которые составляют лексикон их вдохновенного бухтения, невозможно выразить что-либо, кроме тех проблем, к которым они уже привыкли… и которые этим же языком и творятся. Я хорошо знаю, что даже когда оба собеседника разговаривают на общем языке, и один из них понимает то, что хотел сказать другой, все равно конечные картины у обоих будут совершенно различны. Причем, они при этом не будут противоречивыми — они просто будут совершенно чуждыми, находясь в разных концептуальных плоскостях… Как если бы кто-то излагал формулу нахождения точек Лагранжа, а его слова воспринимались бы как рецепт запекания яблочного пирога… О чем тут рассуждать?"

Задумавшись, Томет, как это уже случалось с ним в последние дни, куда-то провалился, потеряв связь с окружающей его обстановкой и совершенно забыв о том, где он находится. В реальность его вернул лишь повторный окрик девицы: “… Хансельв! Кто из вас Хансельв?” Томет поднял голову. ”Ваша очередь.” Он выбрался из кресла и поспешил в открывшуюся дверь.

Кабинет психотерапевта оказался довольно банальным: коврик — копия собрата из приемной, спокойная цветовая тональность и закругленные углы у немногочисленной мебели. Все способствовало созданию интимной и доверительной беседы, которая должна возвращать пациента в лоно здравого смысла. Больше всего к этому располагало рафинированно заурядное лицо самого психолога. Единственным ярким пятном в кабинете было открытое окно, в которое заглядывала ветка вишневого дерева, радующая глаз вкраплениями созревших ягод на фоне зеленой листвы, подсвеченной косыми лучами утреннего солнца.

Беседа началась предсказуемо скучно. Расспросив Томета о его предках и убедившись, что ни он, ни его родители не страдали от наследственных заболеваний, не злоупотребляли наркотиками, не были замечены в склонности к бродяжничеству и не ловились на кражах мелочи, психотерапевт профессионально понизил тон и предпринял попытку добиться от него рассказов о психологических травмах и шокирующих событиях из раннего детского периода. Однако, как Томет ни старался, ему не удалось облегчить терапевту его работу — повествовать оказалось не о чем.

Тогда доктор попросил его предельно тщательно изложить проблемы, с которыми он пришел. Несмотря на то, что Томет больше всего боялся именно этой задачи, справиться с ней ему удалось без особых затруднений — поведав в двух словах об обнаружении опухоли, он затем поделился событиями из своего прошлого и в несколько минут изложил наиболее волнующие моменты самого свежего своего опыта. Чем дальше он говорил, тем уверенней и спокойней становилось выражение лица врача — казалось, Томет пересказывает ему выученную наизусть главу из хрестоматии.

Когда Томет замолчал, терапевт выдержал паузу, к которой его обязывал сертификат, украшавший стену за его креслом, и сказал:

— Судя по вашей речи, человек вы образованный, поэтому буду говорить с вами без обиняков, — произнося эти слова, доктор изобразил на своем лице открытость и ободрение, — Если я правильно вас понял, все началось с момента обнаружения у вас этого образования? — он кивнул в сторону лба Томета.

— Да, — ответил Томет, — однако, мне кажется, что операция позволила мне лишь узнать о его влиянии, хотя сами изменения начались много раньше.

— Безусловно, так вам и должно казаться, — улыбнулся психотерапевт, — вы переосмысливаете свой опыт в категориях новых установок, с учетом новой информации, поэтому вам кажется (как вы правильно выразились), что он несет именно такой смысл. На самом же деле — давайте проведем мысленный эксперимент и представим себе, что было бы, если бы вы не посетили хирурга и не видели своей липомы? — он сделал акцент на этом слове, как бы подчеркивая, что ее следует трактовать так, и только так, — Ведь очевидно, что вы бы сейчас совершенно не беспокоились на счет того, что кто-то управляет вашими мыслями.

Томет покачал головой:

— Не совсем так, доктор. Скорее — совсем не так. Я не утверждал, что моими мыслями кто-либо управляет, у меня и в мыслях не было думать такое… — он кисло улыбнулся своему плеоназму, помолчал, подыскивая доступную метафору, и добавил, — С вашего разрешения, попробую такой образ: я не утверждаю, что в автомобиле появился новый водитель. Лучше сказать, что я не уверен в том, что сигналы на приборной панели адекватно отражают состояние машины и направление, в котором она едет. Не говоря уже о том, что ландшафт за окном я порой совершенно не узнаю.

— Хорошо-хорошо! — поднял руку терапевт, — Я вас понял. Хм… — он задумчиво покрутил пальцами карандаш и, подумав с минуту, произнес, — Сперва я думал, что это типовой образец диссоциативного расстройства идентичности — не самого распространенного, но достаточно известного. Однако, похоже, ваш случай в это определение не вкладывается. Обычно такие пациенты жалуются на несколько личностей, соседствующих друг с другом, а вы, насколько я понял, переживаете, что перестали узнавать ту, которая… Да-да? — перебил он самого себя, видя, что Томет желает что-то сказать.

— Я бы не сказал, что не узнаю ее, потому что, согласитесь, для узнавания требуется быть уверенным, что сохранена какая-то константа, некий шаблон или образец, которые хранятся в каком-нибудь “недоступном” для любых посторонних воздействий месте памяти или личности — не важно, в каком. Вы меня понимаете?

Терапевт кивнул, хотя от последней реплики Томета его лицо несколько окаменело, а губы сжались.

— Так вот. Ввиду того, что подобных мест не существует, мне нет смысла обращать внимание на степень узнаваемости себя-прежнего собой-нынешним — результат этой “очной ставки” мне ничего не даст. Меня беспокоит, что на фоне появления этой опухоли я, похоже, потерял ощущение каких-то важных категорий, которые создают различия между окружающими объектами… и субъектами. А они-то, доктор, изменяться не должны!

Произнеся это, Томет замолчал и подался назад в кресле, показывая своим видом, что мяч теперь на стороне собеседника. Однако, судя по его застывшей мимике, терапевт пока еще не представлял, в какую сторону этот мяч катить. Чтобы не терять лицо и выиграть время, он решил пожонглировать им, демонстрируя свое мастерство:

— Безусловно, само по себе впечатление от вашей липомы не могло дать вам ничего, кроме невроза навязчивого состояния, но этот невроз никогда бы не появился без соответствующего контекста, без питательной почвы. Другими словами, у вас уже изначально было нечто, готовое для того, чтобы проявиться, приняв форму этого расстройства.

Томет с готовностью кивнул, думая лишь об одном: имеют ли они с доктором в виду одно и то же.

— По-моему, за ответами на ваш вопрос даже не обязательно обращаться к психотерапевту, потому что — кем бы вы сами ни были, вы всегда можете смело утверждать, что вы — Хансельв, вы — Томет. И никто этого не сможет оспорить до тех пор, пока вас не подменит физически другой субъект, с иным опытом. До тех пор, пока вы верите в то, что вы — это вы, вы существуете.

— То есть, достаточно одной лишь моей веры в себя?

— Безусловно! — оживился терапевт надеждой на то, что нащупал верную дорогу, — Я вам скажу, как здоровый человек — здоровому человеку (каким вы, несомненно, являетесь): главная функция психотерапевта заключается именно в том, чтобы заставить пациента поверить в себя. Во всех смыслах этого слова.

— И это означает, что наше с вами “Я” — это не более, чем наша собственная вера в то, что оно существует, — сказал Томет, внимательно глядя на собеседника.

— Ну, не только наша, — доктор поспешил задрапировать профессиональной улыбкой прорехи в своем тезисе, — но и окружающих тоже. Вы ведь не можете жаловаться на то, что окружающие перестали видеть в вас — вас самих?

Томет отрицательно мотнул головой.

— Вот! А это значит, что все в полном порядке! — торжествующе подытожил терапевт.

Томет вздохнул и сказал:

— Я пришел к вам потому что я сам перестал видеть в них тех, кого видел раньше. Я с радостью бы опирался на окружающую реальность — чтобы вычленить из нее себя самого… если бы она осталась для меня той же, какой была раньше, и какой, судя по всему, осталась для всех остальных… — здесь он прервался, почувствовав, что начинает повторяться, и что повторения эти ничего нового не добавят. Он не услышал то, что ему ответил врач — его внимание отвлек внезапный порыв ветра за окном. Томет рефлекторно взглянул в ту сторону и обнаружил на вишневой ветке полосатую кошку, которую до этого он видел спавшей на коврике в приемной. Кошка вскарабкалась до развилки в ветках вишни и замерла, стряхнув пару ягод, которые, ударившись о подоконник открытого окна, свалились на ковер, застилающий пол кабинета. Проводив их взглядом, Томет вернул свое внимание к речи терапевта.

—… уже одно то, что вы понимаете сложность своего положения, то, что вы осознаете эту проблему и самостоятельно решили прийти ко мне для ее решения, позволяет утверждать, что вы — здравомыслящий человек, отдающий отчет в своих действиях и ничуть не утративший самостоятельности в поступках...

На этих словах Томет оторвал глаза от вишни на коврике и посмотрел на собеседника. То, что он увидел перед собой, едва не заставило его забыть возражение, готовое сорваться у него с языка — вместо благообразного психотерапевта, прямо над в креслом, где он до этого находился, мерцала преломляющаяся пустота, вибрировавшая множественными воронками, уходящими куда-то вглубь, далеко за пределы ограничивающих пространство кабинета стен. С трудом сдержавшись, чтобы не вскочить со своего места, Томет заставил себя всмотреться в этот сгусток — и в этот момент что-то насторожило его, какое-то предчувствие или интуитивное ощущение… Его поразило собственное отношение к тому, что он видел — какое-то удивительно интимное приятие этой пустоты, странное доверительное чувство, природу которого он никак не мог определить. Он ощутил, что его тянет описывать этот сгусток при помощи личного местоимения первого лица, и тут же понял, что перед ним — не отражение его, не копия и не продолжение, а — он сам. Одновременно с появлением этой уверенности, ощущение беседы исчезло и диалог сколлапсировал в монолог — достаточно привычный для Томета по своему характеру, но впервые визуализировавшийся столь необычным образом.

Томет собрал свою волю и, не желая разрушать остатки былого контекста, сформулировал ответ так, чтобы он был приемлемым вне зависимости от того, кому он его сейчас адресовывал:

— Только что мы выяснили, что для того, чтобы я мог считать себя самим собой, мне достаточно верить в это. То же самое — в моем отношении к окружающим и их самих — ко мне. Однако проблема в том, что для того, чтобы все это делать, мне приходится сейчас совершать сознательное усилие. В котором, насколько мне известно, нормальный человек абсолютно не нуждается — у него это реализуется автоматически, инстинктивно, безмысленно, рефлекторно. Без этого усилия я не могу включиться в их реальность и принять их масштаб событий.

Томет ответил:

— Уважаемый мистер Хансельв, давайте все-таки отделим мух от котлет. Как правило, к психотерапевту не ходят для того, чтобы переписать свою наследственность, изменить свою физиологию, переиграть эпизоды своего детства, сбросить балласт своего фенотипа, исправить свои неудачи в карьере или отменить проигрыши на бирже. К нему ходят для того, чтобы избавиться от психологических травм, которые возникают на фоне переживания всех этих событий и явлений. Я убежден, что и вы пришли сюда не для того, чтобы вас избавили от вашей липомы, от вашего темперамента интроверта, от вашей склонности к рефлексии, от вашей тенденции усложнять очевидное, но — для того, чтобы вам подсказали, как научиться жить со всем этим грузом (который, надо заметить, есть абсолютно у всех), как сделать его необременительным, маскируя его или преобразуя его энергетику в недеструктивную форму...

— Прошу прощения, — перебил Томет, протестующе поднимая руку, — но если ограничиваться такими костылями, то подобная терапия ничем не будет отличаться от бутылки виски или коньяка… — Томет попробовал улыбнуться для смягчения резкости параллели, но тут же сообразил, что в беседе с самим собой можно не беспокоиться о подобных мимических виньетках.

— Что ж, если глядеть на вещи с такого угла, можно сказать и так. Дело вкуса! Исторически сложилось, что в одних культурах прибегают к одному средству, в других — к другому. Можно вообще пойти в церковь на исповедь — результат будет тот же. Главное — чтобы терапевт или шаман разделяли с пациентом его концептуальный набор, его парадигму восприятия действительности… К алкоголю это требование, само собой, не относится. Возможно, именно поэтому данный способ наиболее популярен...

“А можно вообще прекратить искать реперные точки в том, что творится тобой самим, для проверки аутентичности себя самого, — слушая себя, думал Томет, — Сейчас, когда не только границы моего “Я” утрачены, но когда сама физическая реальность плывет и рушится с каждым новым днем моего опыта — как я могу надеяться, что во всем этом аморфном океане для меня вдруг кристаллизуется некий спасительный айсберг, создав точку отсчета или вернув прежние критерии прочной суши? Ни один собеседник не вернет мне утраченную парадигму и не восстановит прежний концептуальный набор. Между мной самим и каким-либо посторонним терапевтом нет и быть не может ни единой системы ценностей, ни общих механизмов восприятия. А все попытки собеседования самого себя самим собой — это претензии барона Мюнхгаузена на вытаскивание себя из болота за собственные волосы. Может быть я уже и не Томет, но точно еще не Мюнхгаузен...”

Он поднялся со своего кресла, продолжая слышать речь собеседника, источник которой тут же стал затухать, размываясь в азимутальной развертке. Томет попрощался с самим собой и покинул кабинет, старательно обходя лежавшую на коврике вишню, словно она была живая.

Остаток дня он шатался по городу, уже не стараясь бороться со своими ощущениями и не пытаясь привести их к какой-то норме — впрочем и представление о ней к этому моменту у него уже настолько ослабло, что это было попросту невозможно. Возникавшие перед ним образы уже не казались ему абсурдными, в них была какая-то система, своя логика, составляющая какую-то картину, о масштабах которой он даже боялся подумать. Но иногда его поражали совершенно неожиданные наплывы ощущений — даже в метафорическом смысле он отказывался их понимать, сознавая при этом, что они наполнены каким-то значением, и что доступ к нему блокируется какими-то остатками защитных механизмов его прежней психики.

Однажды он забрел в университетский городок и увидел себя в окружении разноцветной молодежи, деловито снующей по разветвленным аллеям, связывавшим здания классической архитектуры c модерновыми кампусами. Судя по одежде и поведению, некоторые из них были аспирантами, а может даже молодыми докторами с превосходно защищенными диссертациями, в то время как остальные вели себя как студенты первых курсов. Озелененные без чрезмерной строгости форм скверы облагораживали атмосферу, созданную для созревания интеллекта и мотивации его носителей на творческое раскрытие своих способностей.

Томет развалился на одной из скамеек, надеясь хотя бы здесь, вдали от опостылевшей рутины обывательщины, так раздражавшей его в центральной части города, отдохнуть и сосредоточиться на своих мыслях. Глаза его залюбовались ближайшими деревьями, в которых он по плодам узнал шелковицу. Ему нравилась эта ягода, сейчас был как раз сезон ее созревания. Взгляд сосредоточился на листьях, среди которых он обнаружил множество копошащихся гусениц. “Тутовый шелкопряд, — догадался Томет, — Надо же, как его тут много…” Он всматривался в крону дерева, обнаруживая, что все листья плотно обсажены желто-белыми червячками — каждый из них деловито обрабатывал свой периметр, безостановочно работая мелкими челюстями и поглощая живительную клетчатку. Каким-то непонятным образом Томет мог отчетливо видеть каждую деталь этой сцены, не теряя при этом общей картины: он мог наблюдать за каждой гусеницей, жадно обрабатывающей выбранный ею лист, не упуская из виду остальных, оккупировавших кроны деревьев. Вместо хруста мелкого гравия под кроссовками студентов, бродивших по зеленым аллеям сквера, в ушах Томета стоял теперь отчетливый хруст челюстей, которыми эти жадные извивающиеся комочки живого протеина поглощали запасы клеточной энергии, накопленной для них в ветвистых кронах шелковицы… Некоторые гусеницы уже успели накушаться зелени и теперь, извиваясь, выпускали их себя нити липкой паутины, сворачивая вокруг себя блестящие серебром коконы. Почему-то не гусеницы, а именно коконы привлекали внимание Томета — он ощущал, что составлявшая их паутина была более реальной и, если можно так выразиться, обладала преимущественным существованием, чем гусеницы, которые её плели. Гусеницы строили коконы, используя их для завершения своего жизненного цикла, однако — Томет готов был поклясться — сами они являлись лишь расходным материалом, в то время как остающаяся после их циклической ротации шелковичная нить скатывалась в какие-то немыслимые конструкции, внутри которых обнаруживались странно знакомые повторяющиеся паттерны и самоподобные фрагменты. Некоторые из них были поистине огромны — сам Томет мог бы поместиться в них целиком, потерявшись среди бесчисленных геометрических пересечений этих отблескивающих нитей…

Он рывком поднялся со скамейки и испуганно огляделся по сторонам. Студенты продолжали бродить по аллеям, доктора наук и профессоры все так же шествовали по дорожкам, бросая солнечные блики лакированной кожей портфелей и глянцем пластиковых папок — вокруг ничего не изменилось, однако Томет поспешил покинуть это место. На фоне событий последних двух дней то, что он только что пережил, не содержало в себе чего-либо особенно пугающего, и, вероятно, являлось всего-навсего следствием какой-то аберрации зрения, несомненно, спровоцированной его опухолью. Однако в увиденном чувствовался какой-то чудовищный подтекст, все сильнее ощущавшийся где-то внутри него — настолько глубоко, что характер этого переживания он даже не пытался выразить доступным ему языком.

Возвращаясь домой, Томет шел уже не по улицам со знакомыми лицами, в которых еще совсем недавно он легко узнавал граждан одной из самых благоустроенных стран мира — вместо этого он огибал какие-то участки бесконечно повторяющейся структуры, то углубляясь в одну рекурсию самоподобия, то меняя ее на соседствующую, характер вариаций которой приближал его к цели — к тому, что еще вчера он называл своей квартирой. Иногда к нему возвращалось привычное восприятие, но оно лишь подчеркивало несопоставимость масштабов и невыразимость одного средствами и словарями, созданными внутри другого. Эти две картины никак не противоречили одна другой, возможно, они лежали в разных плоскостях — причем, вторая, недавно обретенная плоскость, объединяла противоположные элементы первой в каком-то единстве, которое можно было бы назвать гармоничным, если бы способ их объединения и те эмоции, которые оно вызывало у Томета, еще хранившего память о прежнем мире, не казались ему чудовищно неприемлемыми для любого живого существа. Паттерны и фигуры складывались в какие-то образы, для цельного восприятия которых у Томета не оказалось ни готовности, ни смелости… Он ощущал неприятие этого нового, готового открыться ему, его сковывал животный ужас от того, что оно отрицало саму человеческую природу, ужас, доходящий до тошноты… — но тут видение отступало и Томет ненадолго возвращался в норму.

На улице был уже глубокий вечер. Томет стоял перед светящейся витриной казино и пытался понять, что его здесь задержало. Да, точно — расхожие символы азарта, украшающие стекло, напомнили ему об одном фэнтезийном романе, в котором главный герой, используя игральные карты, менял реальность силой воображения, добиваясь собственного перемещения между референсами какого-то универсального и единого прототипа. Томет рассмеялся над наивностью автора — очевидного объективиста. Впрочем, этот объективизм для самого Томета сейчас являлся недостижимой мечтой — похоже, что в этой парадигме получалось уютно существовать всем, кроме него самого. Лично у него уже не осталось никаких сомнений в том, что реальности не существовало. Как и самих наблюдателей.

Неподалеку вокруг ночного фонаря роилась мошкара, над которой, посвистывая, закладывала виражи ночная мышь. Томет с минуту наблюдал за ее эволюциями, когда она, совершив вдруг резкий пируэт прямо перед его лицом, хлопнула крыльями и, перевернувшись вверх ногами, повисла на ветке. Тут же на него сверху уставились двое блестящих бусинок ее внимательных и настороженных глаз. Несколько секунд Томет и мышь, не шевелясь, изучали друг друга. “Интересно, кого она видит? — думал Томет, глядя на мерно дышащий кожистый комочек, — Вижусь ли я вообще ее глазами? Вероятно, я для нее не более, чем часть пейзажа, как эта скамейка… А смогла бы она узнать себя, если бы увидела себя с моего ракурса?”. Сорвавшись с ветки, мышь спикировала на Томета, едва не задев его крыльями, и взмыла вверх, растворяясь в пустоте ночного неба.

Посещение психотерапевта, как это ни удивительно, помогло Томету — его переживания по поводу того, что с ним произошло, практически сошли на нет. Было ли это следствием элементарной вербализации проблемы или же доктор во время беседы на самом деле успел подбросить ему удачную идею (сейчас Томет уже не помнил ни одной), но той неопределенности, которая его мучила еще утром, у него уже не было. Теперь он был твердо убежден в том, что до тех пор, пока он носит под своей кожей это чужеродное образование, восстановить предыдущее восприятие себя самого и окружающего мира ему не удастся. Он понял источник своей тревожности, природу всех страхов последних двух дней и основание для той паники, которая вчера погнала его из праздной толпы — подальше от очередных свидетельств его отличия от окружающих, от нормальных людей. Все эти новые переживания, всё то новое содержание, которое он сейчас открывает в каждом взгляде вокруг и внутри себя, все те странные метаморфозы, которые периодически происходят с ним и которые его заставляют усомниться даже в сохранности законов природы — всё это не пугало бы и не отталкивало Томета, если бы он не знал, что причина этого заключена в чуждой ему опухоли. Возможно, Томет не отторгал бы этот новый опыт, если бы не сознание того, что он целиком и полностью обусловлен чужеродным организмом, превратившим его из здорового человека в непонятно кого, в какое-то чудовище. И пока еще окружающие не успели узнать, какими чудовищами они кажутся ему самому, следует как можно скорее избавиться от этой опухоли.

Завтра он идет к хирургу и, не слушая никаких возражений, убедит его вырезать все, до чего только сможет дотянуться его скальпель.

На следующее утро Томет, едва проснувшись, быстро собрался и без лишних промедлений отправился в клинику, рассчитывая довести дело до конца, чего бы ему это ни стоило. Окружающая реальность за ночь ничуть не стала лучше — Томет все так же продирался сквозь трудно узнаваемый ландшафт, опасаясь лишь одного — в случае, если операция по каким-либо причинам будет отложена еще на день-два, он может перестать воспринимать ее в прежней семантике: из спасительной процедуры исцеления она может превратиться в что-то такое, на что Томет решиться будет уже не в состоянии. Всю дорогу он старался ни на что не обращать внимания, сосредоточившсь на подготовке доводов и оттачивании аргументации, которые бы убедили врача в необходимости операции здесь и сейчас. До кабинета врача он добрался, полный непреклонной решимости не покидать клинику, пока его не избавят от этой опухоли.

Судя по тому, как его принял доктор, аргументы и формулировки, которые Томет подготавливал по пути в клинику, отразились на его лице, вобравшем в себя все переживания двух последних дней и настроение этого утра. Стоило Томету переступить порог кабинета, как хирург, узнав его, тут же догадался не только о причинах его визита, но и о том состоянии, в котором он находился. Не утруждая себя ненужными дискуссиями, врач ограничился лишь повторным описанием сложности формы липомы, предупредив, что визуальный эффект от процедуры может быть меньшим, чем ожидает Томет, и что поэтому пусть тот не рассчитывает на эстетическую безупречность. Все это Томет выслушал вполуха, заранее соглашаясь на все последствия и повторяя, как мантру, лишь одно: липому нужно удалить, и как можно скорее.

Видя это, хирург не стал его отговаривать и ограничился лишь тем, что попросил его подписать бланк о принятии на себя ответственности за результат операции, бланк отказа от претензий в случае осложнений и заявку на хирургическую процедуру. Томет поставил свой росчерк на трех совершенно идентичных в его восприятии листах, которые ассистентка аккуратно разложила по столь же одинаковым папкам (его уже не удивляло то, что окружающие находят тонкие различия в однообразной бессмыслице, которая его окружала). “Ничего, — думал он, наблюдая за ее странными локомоциями по кабинету, — Ждать уже недолго… I’ll be back!”

Все дальнейшие процедуры были хорошо знакомы Томету, поэтому прошли мимо его внимания: подготовка, простыня, анестезия… Он не ощущал практически ничего, потому что все его мысли были сосредоточены на внутреннем счетчике обратного отсчета, который где-то глубоко внутри него мерно щелкал, отмеряя наступающий момент удаления опухоли, приближая порог освобождения от чужеродного влияния, очищения сущности Томета. Лежа под простыней, он, естественно, не мог знать, на каком этапе находится операция и сколько времени осталось до ее завершения, поэтому этот счетчик не выражался в какие-то конкретных числах, однако с каждой секундой он ощущал приближение финала, достижение нулевой отметки — той точки отсчета в общей системе координат, которую он тщетно искал вокруг себя все эти дни...

Наконец, хирург звякнул инструментом, возвращенным в поддон, и произнес давно ожидаемые слова:

— Вот и всё. Задача оказалась проще, чем я думал… Можете свободно вздохнуть — все лишнее удалено, операция завершена. Только не спешите вставать…

Томет даже не думал шевелиться, вместо этого он продолжал неподвижно лежать с закрытыми глазами, не замечая, как его висок обрабатывали, накладывая антисептический пластырь. Все это время он опасливо прислушивался к себе, к своим реакциям, к своим ощущениями, эмоциям, мыслям и ассоциациям. Кроме радостной мысли о том, что он наконец-то здоров, кроме ощущения свершившегося освобождения от опухоли, его голову больше ничего не занимало. Боясь разрушить хрупкую надежду на избавление, первое время он не спешил смотреть вокруг себя, осторожно сосредоточившись вместо этого на изучении внутренних ощущений. И лишь когда убедился, что в них нет никакого чужеродного налета, с каждой секундой все больше доверяя самому себе, он открыл глаза и осмотрелся. Все, что он видел вокруг, было, как в лучшие дни — привычным и знакомым, все виделось настоящим и незыблемым, все было живым и означенным, включая доктора, снимавшего у окна халат, и ассистентку, которая, наклонившись, убирала в стерилизатор инструменты — ее фигура, подсвеченная лучами утреннего солнца, также радовала Томета привычными стимулами здоровой жизни. Однако больше всего он наслаждался переменой во внутренних ощущениях, которые невозможно было выразить ни в каких чувственных категориях. Эти ощущения можно было сравнить с обретением уверенности в собственном теле и облегчением от сознания наступившей чистоты, наступающих после того, как вымоешь с мылом руки, которые до этого были загрязнены чем-то септическим. Он словно избавился от этой постоянно преследующей мысли, что зараза притаилась на подушках пальцев, на ладонях и запястьях — её смыла вода, и теперь он снова может без опасения пользоваться своим телом… Томет ощущал сейчас именно это ощущение чистоты, это спокойное доверие к собственным органам — отныне ни одна клеточка его, ни один рецептор, ни одна ассоциативная связь не угрожали ему, не были чуждыми его подлинному “Я”. Он ощутил, как к нему вернулась уверенность в своих силах, в своей цельности, в своей значимости, следом за которыми пришло понимание такой же значимости всего окружающего мира.

После того, как Томета полностью удовлетворили результаты интроспекции, впечатления от инспекции окружающего мира были ожидаемо положительными. В зеркальной поверхности бестеневой лампы отразился его лоб, украшенный пластырем, захватившим половину брови и придающим Томету вид байкера, пережившего неудачный вираж. Томет стал осторожно выбираться из хирургического кресла, по очереди опуская ноги — и тут ему стала понятна радость, которую испытывают моряки, ступающие на незыблемую твердь суши после долгого плавания: пол, на который он опустился, был восхитительно прочным, устойчивым и однозначным.

Томет от всей души поблагодарил хирурга, улыбнулся ассистентке и неторопливым шагом вышел из кабинета. Он шел по коридору, с удовольствием рассматривая встречавшихся ему больных и медсестёр, наслаждаясь сознанием того факта, что они сами, со своей стороны, встречают на своем пути — именно его, настоящего Томета, а не помесь стилиста с неведомой абстракцией… Избавившись от опухоли, он снова впустил в себя весь спектр привычных ощущений, эмоций, жизненных метафор и чувств. Он снова ощущал в себе ту определенность, которой ему так недоставало эти два дня, а вместе с ней к нему вернулось привычное членение воспринимаемых образов на то, чем является сам Томет, и то, чем он не является и никогда являться не будет — т.е. всё окружающее. Реальность снова стала четкой и понятной, налившись недостающими категориями и красками. Он смотрел по сторонам, радостно прислушивался к словам больных и ловил запахи спирта, камфоры и антисептиков, наслаждаясь четкостью ощущений, естественностью ассоциаций и конкретикой в образах, к которым они вели. Никакого влечения к сложным формам, к бесконечным и самоподобным поверхностям он более не испытывал. Строгая и четкая геометрия, состоящая из типовых графических объектов — таким отныне будет его базовый набор, его концептуальные элементы дизайна, его типо-графия. В его голове больше не было нароста, который вклинивался в его самость, влиял на его вкусы и прививал ему патологический интерес к фракталам, к усложнению форм, к обнаружениям повсюду примеров самоотражений и к бесконечной рефлексии.

Теперь ничто не мешает Томету найти общий язык со своими сотрудниками. Им не нравилось его пристрастие к вычурности в стиле? Да пожалуйста — он без труда перейдет на материальный дизайн, на примитивы, утвержденные бизнес-логикой и тем, что называют usability. Возможно, он даже сможет найти в естественности и простоте что-то свое. Возможно, ему даже удастся полюбить принцип интуитивной доступности для человека (а в идеале — для любого теплокровного существа), не допускающий множественных толкований и сомнительных аллюзий. Пропорциональные плоскости, палитры комплементарных цветов, число Фибоначчи — как основа для золотого сечения, но использованное однократно, ни в коем случае не рекурсивно! Веками утвержденное отношение природы и человека нужно не размывать холистическими претензиями, а использовать в дизайне, составные элементы которого определяются концептами, которые каждый из нас впитал еще на внутриутробном этапе развития. Томет теперь отлично знает, чем грозит утрата этих концептов — он никогда больше не закажет себе капусту Романеско.

Покидая фойе клиники, Томет ненадолго задержался у зеркала, чтобы полюбоваться на себя самого. Ему доставляло удовольствие узнавание этого отражения — пусть даже с небольшим дополнительным штрихом на портрете. Однако именно этого штриха ему недоставало для того, чтобы вернуть себя, чтобы видеть приветливый окружающий мир, а не бурлящее однообразие каких-то завихрений и потоков непонятно чего. Сладкая ноющая боль, причиняемая ему свежим швом, напоминала ему об избавлении от чужеродного образования. Томет шел сквозь толпу и улыбался встречным прохожим — только для того, чтобы заставлять лицевую мышцу создавать напряжение в этом послеоперационном шве. Наслаждаясь своей болью, он надеялся, что, когда шов затянется, он уже свыкнется с возвращенным ему статусом полноценного человека, перестав нуждаться в этом зуде, как в напоминании о том, что он — это он, настоящий, свой собственный Томет. Завтра он возвращается в офис.

Отойдя недалеко от здания, он обернулся назад и увидел в окне второго этажа хирурга и его ассистентку, смотревших ему вслед. Томет жизнерадостно улыбнулся и благодарно кивнул им обоим. Доктор помахал ему в ответ.

Глядя из окна на Томета, ассистентка с восторгом, в котором почти не было преувеличения, произнесла:

— Я, конечно, читала про эффект от хирургического плацебо, но такое вижу впервые. Я поражена! Только… вы не боитесь, что он сделает томографию и обнаружит, что операция была фейком?

Врач усмехнулся и уверенно ответил:

— Ты же видела, каким он к нам пришел, и каким вышел. Не волнуйся — для сомнения в своем здоровье у него уже нет причин. Чтобы иметь потребность копаться в себе и разбираться в том, что там кроется, нужен какой-то комплекс неполноценности, а мы с тобой только что удачно избавили от него этого господина. Так что историю болезни пациента Хансельва можешь смело отправлять в архив — мы его больше не увидим.

И, как бы ставя точку, он хлопнул своей широкой и крепкой ладонью уверенного в себе специалиста по ее левой ягодице — упругой и безупречно сферичной.

© Валентин Лохоня 2019

публикация на сайте автора: nonnihil.net/#horizon