Сортировка

Умирать оказалось не страшно, но очень больно. Боль залила сознание, парализовала волю, лишив возможности двигаться. С каждой микросекундой тиски увеличивали нажим, до предела и, не останавливаясь, дальше, за границы выносимости. Мелькнула малодушная мысль: «Не выдержу» — и не выдержал. Умер.

И главное, просила же жена: не пей перед баней, выпил — не ходи в парилку. Но это как это — не ходи? Пацаны все накатят по стопарю, и за веники возьмутся. А он на лавке будет сидеть? Потому что жена не пускает? Засмеют.

Да и что ему сделается, сорокалетнему здоровому лосю?

Так лось и помер. От инсульта.

После смерти попал Вовка в тихое-тихое место. Так покойно бывает только в санатории в межсезонье. Он отдыхал в таком пару лет назад, когда решили с женой провести отпуск вместе: оздоровить организм и семейные отношения. Где— то между Маринкой и Оксаной. Или Оксаной и Лялей — сейчас уже не вспомнить.

Место было похоже на площадку для игр: прямоугольный «язык» для городков, по периметру которого росли чахлые кусты. За кустами — одноногий столик и две скамейки. Всё покрыто однородной белой субстанцией, похожей на снег. Только почему-то не холодно: то ли ранняя весна, то ли поздняя осень — не понять. Ни людей, ни построек в пределах видимости нет.

Вовка наклонился, зачерпнул горсть снега — оказалось пена. Перетёр между пальцами, понюхал. Никакого химического запаха, который можно было ждать, если бы площадку заливали из пожарного гидранта. Осторожно лизнул. По вкусу пена напоминала оздоровительный кислородный коктейль из валерьянки. В санатории такой давали.

«Зря я умер, — подумал Вовка. — Столько дел недоделанных осталось». Почувствовал острое сожаление и пошатнулся: земля ушла из-под ног. Он не упал, только провалился в пену по щиколотку. Испугался от неожиданности, немного удивился. Опустился на колени, погрузил руку в грязно-белую массу. Ладонь вошла, не встретив сопротивления, за ней скрылся локоть, потом рука по плечо. А колени опирались на неосязаемую твердь устойчиво, как на землю. Вовка подумал, что случайно попал рукой в какой-то колодец, но нет — он мог двигать конечностью в любую сторону, и даже поднырнуть ею под колени.

— Шкипер, тебе развлекаться не надоело? — голос был радостно-язвительный, до боли знакомый. «Шкипером» Вовку называл только один человек — подкалывал за детскую мечту стать пиратом. Сколько дружили, столько и подкалывал — лет тридцать.

— Горюня?!

— А ты кого ждал? Господа Бога? Ну, так до него долгая дорога, — хохотнул бывший одноклассник, Егор Шмелёв. По весне на стройке, где он работал, произошёл несчастный случай: упал подъёмный кран. Сам кран никого не задел, даже крановщик выжил, а бетонная плита, которую он поднимал, задавила Егора. В закрытом гробу похоронили.

— Батька твой жив ещё, мать уже не здесь, других родственников нет. Вот и выходит, что кроме меня встречать некому. А что опоздал — это извини. Торопился, как мог.

Егор кивнул вниз, и Вовка только сейчас заметил, что ноги друга по колено в пене.

— Это почему?

— Грехи не держат, — Егор зло усмехнулся. — А ты не знаешь, куда попал? В чистилище. Сейчас пару дней походишь по поверхности, пока бронь новичка не кончится. А потом начнётся волынка по «переоценке жизненного пути». Но про это ты лучше у Пастора спросишь, что да как. У меня с демагогией туго. Скажу только, что пока в дурных делах не раскаешься — не утонешь. А других выходов отсюда, кроме как утонуть — нет.

И не дожидаясь ответа, побрёл куда-то по склону. Растерявшийся Вовка сперва отстал, и пришлось догонять. Сделать это было не просто: он боялся провалиться на каждом шагу. Привычный к пене Егор шёл споро, особой походкой, к которой нужно было приноровиться. Присмотревшись, Вовка понял: чтобы не вязнуть в пене, нужно идти, проскальзывая на каждом шагу, как в детстве катались в колготках по линолеуму.

Окружающий мир не радовал разнообразием. На горизонте грязно-серая пена переходила в грязно-серое небо, границы не было заметно, и из-за этого казалось, что Вовка находятся внутри мутного пузыря. Далеко впереди можно было различить цветные пятна, похожие на отсветы экрана над автокинотеатром, но сколько Вовка не всматривался, он не смог разобрать подробностей. Егора расспрашивать не стал, всё равно они, похоже, направлялись именно туда.

Несколько раз по пути встречались заброшенные площадки для игр, и время от времени виднелись чёрные круглые предметы, издали похожие на шары для боулинга. На заданный вопрос Егор только пожал плечами и неопределённо бросил:

— Саиды. Говорил же.

Вскоре один из шаров показался совсем рядом. Достаточно близко, чтобы Вовка смог рассмотреть горбоносый профиль, седину на висках и воскового цвета кожу, сухую и полупрозрачную, как пергамент. Вовка удивился: что за странный способ закапывать мёртвых вертикально, чтобы над поверхностью торчала только высушенная солнцем голова. Но когда они подошли ещё ближе, саид дёрнулся, сверкнул глазными яблоками, уставился на Вовку в упор и хрипло прокаркал:

— Свежее мясо ведут! Свежее! Ведут! Мясо!

Егор отклонился от пути, в сторону хохочущего саида, замахнулся ногой и коротким злым движением вогнал голову в пену.

— Ты что?!

— Пусть спасибо скажет, — сквозь зубы процедил провожатый. — В Рай ушёл, болезный. Сколько бы ещё мучился — неизвестно.

Сам Горюня стал выше, поднялся над пеной, теперь его глаза были с Вовкиными на одном уровне.

— Я его спас. Ценой собственного спасения. Давай, восхищайся моей жертвенностью, новичок. Тебе ведь восхищения не жалко, а, Шкипер? Ты вон в жизни мной часто восхищался. Тачки вслед за мной покупал, жену мою того… не побрезговал. И сейчас восхищайся. С тебя не убудет, а я от этого выше ходить буду. Оно ведь, понимаешь, Шкипер, никому не надо высоко ходить. Всем надо вниз, в пену. Чем ниже, тем ближе к Богу, тем быстрее отсюда. А мне отсюда не надо. У меня тут дело. А за себя ты не бойся, ты тут долго не задержишься. У меня на такие дела глаз намётан.

К лагерю вышли на закате следующего дня. Время дня в чистилище различалось, но схематично и кинематографически красиво, словно снятое старательным режиссёром-дипломником. Если ночь, то непременно полумесяц катается на парчовом облаке, и перемигиваются ясные звёзды. Если день, то только полдень, лёгкие облачка, мягкая полутень. Если вечер, то медленный и аккуратный закат, с талантливо продуманным изменением цвета и насыщенности. Каждый штрих ровно длится ровно столько времени, сколько нужно, что бы любой случайный зритель мог насладиться действом. И миражи — они-то и были яркими пятнами, виденными Вовкой предыдущим днём. То сирийский город в пустыне, то черноморское побережье в октябре — он легко угадывал, какое именно место и время ему показывают.

— Внушает, верно? — Егор притормозил перед лагерем. — Это наше чудо, Светка. Рисует фантазии. Эти — твои? Ну, верно. Наши ей уже надоели до оскомины.

Лагерь был похож на… на лагерь. И на то место, куда сразу попал Вовка: такие же куцые кусты, высаженные геометрическими фигурами, в их укрытии — брезентовые палатки-партизанки, между ними беспорядочно — кособокие столики и покрашенные в казённый синий цвет скамейки. За столиками сидели люди, их было немного, втрое меньше, чем палаток. Сидели чаще поодиночке, но даже если по двое, по трое — то всё равно обособленно друг от друга. На пришедших мужчин почти никто не обратил внимания: были увлечены закатом. Неведомая Света рисовала солнце, окунувшееся в холодную воду, одинокий шезлонг на берегу и ветер, играющий забытым пледом.

От одного из столиков отделилась по-мальчишечьи плоская фигурка. Подросток легко, едва ли не взлетая над пеной, подбежал по поверхности к Егору, и бросился на него с кулаками:

— Ты…. Ты опять? Ты мне же обещал, больше никогда! А сам?!

Ветер на побережье опрокинул шезлонг, над водой стали набухать тёмные, неповоротливые тучи.

Дрался подросток совсем по-девчоночьи — стучал кулачками в грудь, то ли бил, то ли лез обниматься. Егор справился с ним, играючи. Перехватил одной рукой запястья, обнял за талию, приподнял, сделал подсечку и уложил «бойца» в пену. Оказавшись на спине, тот разревелся. Оттолкнул Егора, вскочил и убежал в одну из палаток. Закат над лагерем скорбно застыл, выцвел и пошёл трещинами, как рисунок на штукатурке.

— Это Светка! Вишь, ждала меня, — разулыбался довольный друг, но сам себя одёрнул. — Ты не подумай, она смешная просто… — И зачастил, скрывая смущение: — Пошли, надо тебе палатку найти и чаем напоить. А может, у Палыча что покрепче припрятано. Он мужик хозяйственный.

Палыч был здесь кем-то вроде завхоза. У него нашлось всё: свободная палатка, пачка цейлонского чая, пакет сушек и бутылка водки. Правда, уйти с этим богатством далеко он не дал.

— В чистилище ведь без завхоза никак. Экономики нет, денег нет, работы нет. Где палатки искать, как еду добывать — никому не ясно.

— Палыч, не свисти, — влез Горюня. — Понимаешь, Вовка, тут ведь жрать не надо, пить не надо. Палатка… тоже, по сути, не нужна: дождей не бывает, температура всегда одинаковая. Все телесные потребности в той жизни остались.

— Потребности, может, и остались. А привычки никто не отменял. Вот, к примеру, выпить нам сейчас ведь не надо? Не надо. Но не плохо бы, я считаю.

Палыч многозначительно покосился на бутылку.

— И откуда это всё берётся? Палатки, водка… — спросил Вовка, сворачивая винтовую крышку.

— Кто знает, тот завхоз. Кто не завхоз, тому знать не надо, — буркнул Палыч. Достал откуда-то три гранённых стакана, дунул по очереди в каждый, посмотрел сквозь них на свет, проверяя чистоту, и остался доволен. Несколько раз соблазнительно булькнуло, чокнулись, выпили, захрустели сушками.

Егор спохватился:

— Вовка, ты завтра с утра с Пастором поговори обязательно.

— Да, с Пастором — обязательно. Он — человек уважаемый, я считаю. И умный.

Булькнуло. Чокнулись. Похрустели.

После второй раздобревший Палыч обратился к Вовке:

— И что ты думаешь, надолго ты к нам?

— Да не задержится он. Через месяц обратно свою палатку заберёшь, не позже.

— Ты Егору верь, он в сроках хорошо понимает, я считаю. Он тебе говорил, что уже полгода тут торчит? По собственному желанию? И сколько ещё торчать собирается — не известно.

— Палыч, не начинай, а?

— А что начинать? Нет, все же вокруг, как люди: пришёл, потоптался с недельку по поверхности и потихонечку, помаленечку вниз. С каждым вспомненным грешочком, с каждым осознанным личным подвигом — вниз. Когда все поступки инвентаризируешь — тони себе к Богу, он тебе до нужной станции билет выпишет. Так нет, найдётся жук, простейшую систему обойдёт. И добро бы ради дела. А то из-за бабы недозрелой.

— Палыч, закрой тему. Шкипер, налей.

Булькнуло. Чокнулись. Похрустели.

Когда закончилась водка, спросили у Палыча, чем пьяный завхоз отличается от трезвого. «Тем, что добрый, как дед Мороз, я считаю», — хмуро буркнул тот и полез в хозпалатку. Через пять минут на столе появилась бутылка водки и банка латвийских шпротов в масле, а за столом нарисовалась Светка. При ней Палыч к теме разговора возвращаться не стал.

Первым, кого увидел Вовка следующим утром, был Пастор. Худощавый человек сидел за столом, спиной к Вовкиной палатке. Ветер трепал широкий подол рясы, иногда задирая её по пояс. Пастор не обращал на это никакого внимания и не пытался одёрнуть подол. Торчащие из-под подола грязные джинсы его, похоже, не смущали. Время от времени он потирал одна о другую босые пятки, меняя положение тела. Он кого-то ждал.

«Меня», — отчётливо понял Вовка. Обошёл стол, сел напротив Пастора, посмотрел ему в лицо и удивлённо хмыкнул:

— Так всё-таки: Пастор или Палыч?

— Зови, как удобно, сын мой.

— Хорошо… «папа».

— Общий концепт по чистилищу, я так понимаю, ты ещё вчера уловил. Вопросы какие-нибудь остались?

Вовка растерялся. Он ждал долгую и нудную душещипательную беседу о пороках и добродетелях. В крайнем случае, тёплое и проникновенное наставление на верный путь: что и как делать, чтобы поскорее уйти с миром. Деловой, даже бездушный тон Пастора его задел. Он словно непрозрачно намекал, что правильность Вовкиного ухода никого, кроме самого Вовки, не волнует. И от этой мысли становилось неуютно.

— Егор говорил, не задерживаются тут у вас. Не нравится никому.

— Почему не задерживаются? Задерживаются. Кто не по своей воле. Как Светка. Она и хотела бы вниз, да не отпустит её никто — здесь нужна. Пока нужна — утонуть не может. Её чужая нужда, как поплавок держит. Так и будет вечно сидеть, — Пастор оттянул ворот рясы и почесался. Вовке показалось, что под пальцами мелькнули синие линии татуировки. — Кто-то — как я, функционально. Как человек я никому не нужен, хоть стреляйся. А как завхоз — всем, как пастор — новичкам, чтобы объяснять, что да как. Тем и перебиваюсь.

— Зачем? Так о сделанном вспоминать страшно?

— Нет, не страшно. Точно знаю, куда меня внизу определят. А я туда не хочу.

— А Егор что? Он из-за Светки не уходит?

Пастор кивнул:

— Угу. Надеется: от того, что он рядом, ей легче.

— А ей легче?

— А кто баб разберёт? Был бы он ей нужен — тоже бы не тонул, верно? Но что-то ты, Шкипер, чужими делами увлёкся. У самого-то вопросы есть?

— Да нет вроде бы. Неожиданно всё, сразу и не сообразишь. Я думал, в чистилище должны сразу решать, куда человеку дальше: в Ад, в Рай или как там. А у вас какая-то длинная схема выходит.

— Выходит. А зачем кому-то решать, как ты жил? Поступки сам совершал? Вот и суди себя сам, чем ты там руководствовался: самоотречением ли, гордыней, добротой, эгоизмом — это никому, кроме тебя не известно.

— Так я сам себя уговорю, что всегда хорош был и прав.

Пастор пожал плечами:

— Уговори, если сможешь. У меня вот не получается.

Вечером над лагерем давали сцену из «Эммануэль», а ночью Вовка проснулся от прикосновения чьей-то холодной груди и неумелого, нелепого поцелуя в щёку.

— Света!

Девчушка отстранилась, испуганно что-то пискнув.

— Ты какого чёрта делаешь?

— Я… Я…. — она дёрнулась к выходу, но Вовка успел перехватить за лодыжку, не дал уйти.

— Итак, я жду. Что это за цирк?

Против ожиданий, Светка не разревелась. Долго смотрела в тёмный угол, потом шумно вдохнула, как перед прыжком в воду, и выпалила:

— Я хочу, чтобы ты утопил Егора. Он добровольно никогда не уйдёт. А как невинно убиенный — отправиться прямой дорогой к Богу. Больше ему никто не сможет помочь, только ты!

— Что за бред?

— Не бред! Не бред! Ты не понимаешь, — Светка замотала головой. — Это на твоей дороге никак не скажется. Ты ведь друг Егору, ты сможешь расценить поступок, как благое дело, как оказанную помощь. Тебе же нужны добрые дела на баланс!

— Как расценить? Ты что не знаешь, что поступки бывают хорошие и плохие? Что убийство — зло. Как его не расценивай, как сам себя не убеждай — зло, и точка!

Светка потухла. Едва слышно прошелестела:

— Не поможешь?

— И не думай даже.

— До палатки хоть проводи, темно, мне страшно.

Выбравшись из палатки, успели сделать только пару шагов — наткнулись на сутулую фигуру. Первой Егора увидела Светка, Вовка даже не понял, отчего она резко развернулась и бросилась ему, Вовке на шею. И спросить не смог: девчушка крепко впилась губами в губы. Только краем глаза заметил, что Егор покачнулся, осел в пену по колено. А Светка уже горячо шептала в ухо, давясь слезами:

— Он сейчас уйдёт. Иди следом, утопи, прошу. Я за это тебе, что захочешь сделаю. Хочешь, на рисунках бордели каждый вечер крутить буду. Хочешь — сама под тебя лягу. Только сделай.

— Да ты с ума сошла! — Вовка отодрал Светку от себя, отбросил в мягкую пену, и не слова больше не говоря, ушёл. Егор пошёл следом за ним.

Через неделю Вовка вернулся. Он был по пояс в пене, и шёл медленно. Ни с кем не заговаривая, и не отвечая ни на чьи вопросы, он упрямо дошёл до Светки и что-то ей буркнул. Светка закрыла ладонями лицо и разревелась. Егор больше не вернулся никогда.

После этого Вовка провёл в лагере всего пару недель. Всё время до его ухода Светка, как и обещала, рисовала для него фантазии. Иногда это был бордель. Общественность негодовала, но Светке было всё равно. Сама она так и не опустилась в пену.