Сорок тысяч, полгода экономии

Первого февраля Иван Петрович взял отпуск за свой счёт. Как знал, что нарыв лопнет… Второго февраля жена сунула под нос Ивану Петровичу газету:

— Смотри, — сказала она. — Я предупреждала, а ты… ты упрямый осёл!

Указ «О гражданских судах и народных дружинах» был опубликован прямо на первой странице. Иван Петрович обнял жену за плечи, сказал в испуганные глаза:

— Они не посмеют, слышишь? Не посмеют!

Верил ли он сам в эти слова? Наверное, нет.

Все последние годы Иван Петрович жил в тяжком недоумении. Где они ошиблись? Почему свернули не туда, почему допустили?.. Ведь в теории всё выглядело так просто, да и пример перед глазами был.

Но тучи собирались, дышалось с каждым днём всё тяжелее, как перед грозой. «Уедем, — предлагала жена. — У тебя родственники в Европе, уедем, пока можно. Продадим квартиру и… Что нас тут держит?»

«Они опомнятся, — отвечал Иван Петрович. — Не может быть, чтобы люди не понимали таких простых вещей! И… кто-то должен открыть им глаза? Вдруг это буду я? Потом, бросить Родину...». Жена только качала головой.

Первые дни после Указа ничего не происходило. Ходили слухи об арестах, но настолько дикие и неправдоподобные, что верить им значило себя не уважать. В остальном царили тишь и благодать, насколько это возможно в наше странное время, и у Ивана Петровича появилась надежда, что закон так и останется мертворожденным, как многие и многие до него. Восьмого, в четверг, он купил бутылку коньяка, хоть и простого, с тремя звёздочками, но армянского, ведь это был его день — День науки. Много лет Иван Петрович проработал в одном отраслевом НИИ, оттуда собирался уйти на пенсию, благо оставались считанные годы. На закуску Иван Петрович, — хотя и считал, что заедать коньяк это дурной тон, ну да какой напиток, такие и обычаи, — взял лимон и сыр в ларьке у дома.

Жена тоже помнила о празднике. Сделала причёску, подвела глаза, надела его любимое платье.

— А помнишь, Катя, — сказал Иван Петрович, разливая коньяк по правильным, пузатым бокалам, — как мы познакомились? Сижу это я в лаборатории, деловой и перспективный, заполняю журнал, и вдруг являешься ты, практиканточка с огромными глазищами! Я сразу понял...

— Помню, помню, — Катя взъерошила Ивану Петровичу редеющие волосы. — Я тебя сразу приметила.

— Почему?

— Халат у тебя был в пятнах и прожжён в двух местах, — рассмеялась жена. — Я тоже сразу поняла: молодой, но неухоженный, значит одинокий. Ты же красавчик был...

— Я и сейчас ещё ничего!

Чокнулись. Пригубили коньяк, и тут Катя спохватилась:

— Ой, Ваня, я же подарок приготовила!

Она сорвалась, убежала в спальню. Иван Петрович ощутил укол совести: он-то о Кате не подумал, хотя она проработала до пенсии в том же НИИ. Пускай и простым лаборантом, а всё одно не на рынке стояла.

— Вот, гляди.

Жена вышла из спальни, держа в руках завёрнутый в блестящую бумагу пакет...

В дверь зазвонили, долго и требовательно.

— Боже, кто это? — охнула Катя.

— Не знаю, — соврал Иван Петрович, вставая из-за стола. — Сейчас, иду же!

Звонили не переставая. Иван Петрович провернул ключ в замке, и тут же в прихожую ввалились, заполнив её почти всю, трое. Два молодца в камуфляже и высоких шнурованных ботинках, с короткими автоматами за плечами. За ними следом третий, чуть постарше, за тридцать, наверное, сухой и остролицый, в длинном кожаном пальто и такой же кожаной шляпе.

«Чисто комиссар», — подумал Иван Петрович.

— Чрезвычайный уполномоченный районной дружины Груднев, — кожаный сунул в лицо Ивану Петровичу красную книжицу. — Гражданин Фёдоров? Иван Петрович?

— Д-да, — кивнул Иван Петрович.

— Собирайтесь, вам придётся пройти с нами.

— Для чего? — взял себя в руки Иван Петрович.

— Да что с ним разговаривать! — встрял один из камуфлированных. — Сейчас я его...

— Отставить, Костин, — дёрнул лицом Груднев. — Собирайтесь, гражданин Фёдоров. Прикажете вести вас силой?

— Не надо, я сам, — потерянно сказал Иван Петрович и полез в шкаф за курткой.

— Не-ет! — закричала Катя, кинулась, повисла на плечах у мужа. — Не пущу! Он не пойдёт никуда!

— Сопротивление законным требованиям представителей власти? — спокойно поинтересовался уполномоченный.

— В самом деле, Катя, ну что ты, — Иван Петрович принялся неловко отдирать от себя жену. — Что о тебе… о нас подумают? Товарищи разберутся… Не тридцать седьмой год.

— Мы разберёмся, — подтвердил Груднев. — Вы готовы, гражданин Фёдоров?

— Да-да...

Иван Петрович шагнул на лестничную площадку.

— Ваня! — снова закричала жена. — Ботинки! Ты простудишься!

Она тихо, бесполезно зарыдала.

Иван Петрович скосил взгляд вниз: на ногах были домашние тапочки, в суматохе и от нервов он забыл обуться. Иван Петрович беспомощно посмотрел на Груднева, тот скривил равнодушную гримаску, разрешая. Дождался, пока Иван Петрович застегнёт змейки, развернулся и зашагал вниз по лестнице.

Третий, безымянный дружинник захлопнул дверь; Катин плач стих, отдалился.

— Шагай, давай, — хмуро приказал Костин.

Так они спустились с третьего этажа на первый. На площадке второго Иван Петрович услышал, как щёлкнул замок. В щель выглянула соседка, охнула и с лязгом захлопнула дверь. Кто это был? Иван Петрович внезапно понял, что не помнит эту женщину. Они прожили в одном подъезде почти тридцать лет, а он не знает, как её зовут!

И не узнает, с безжалостной ясностью осознал Иван Петрович.

Несмотря на вечер и дрянную погоду, на скамеечке возле подъезда сидела соседка сверху, пенсионерка Вера Ивановна. Окинув дружинников и Ивана Петровича взглядом, сказала злорадно:

— Ага, попался-таки, либераст проклятый!

— Что вы такое говорите, Вера Ивановна, — запротестовал Иван Петрович. — Вместе же работали!

— Ну и работали, ну и что? — поджала губы старуха. — Всё одно либераст. У Белого дома стоял, Борьку-алкоголика защищал! А Борька твой ограбил всю страну. Он да рыжий.

— Вы не правы… — начал Иван Петрович.

— Хватит, — прервал его Груднев. Развернулся к Вере Ивановне, улыбнулся тонкими губами:

— Спасибо за честность, уважаемая.

— Храни тебя Господь, милый, — перекрестила его старуха. — Наконец-то!

Через дорогу стоял фургончик. Груднев направился прямиком к нему. Понукаемый Костиным Иван Петрович — следом.

— Залазь, сука, — Костин открыл дверцу фургона. — Быстро!

Как хорошо, подумал мимолётно Иван Петрович, что сын в отъезде. Он бы не выдержал.

Внутри пахло сыростью, бензиновым выхлопом и ржавым железом. Иван Петрович плюхнулся на железную скамейку вдоль стены, Костин и молчаливый расположились напротив.

— Извините, а что, собственно?.. — предпринял попытку Иван Петрович.

— Молчи, сука! — рявкнул Костин и качнул автоматом. — Спасибо скажи уполномоченному, я бы тебя давно кончил, гнида. Какой ты, к чертям, Фёдоров? Фельдман ты, сука! Филькенгольд!

Молчаливый равнодушно смотрел сквозь Ивана Петровича.

Ехали недолго, минут через десять фургончик остановился.

После темноты фургона освещение заброшенного склада показались Ивану Петровичу ослепительно яркими. Он зажмурился.

— Чего раскорячился, корова чёртова!

От удара в спину Иван Петрович вывалился наружу и едва успел выставить руки, но всё равно больно ударился плечом о бетонный пол.

— Вставай, вставай, гад!

Костин и молчаливый подняли Ивана Петрович на ноги, прислонили к стене, сами отошли к Грудневу. Болело плечо, саднило спину. Очки разбились, Иван Петрович подслеповато щурился на конвоиров.

Груднев вынул из внутреннего кармана белый лист, развернул.

— Фёдоров Иван Петрович, 1962-го года рождения, — прочитал он. — Решением районного гражданского суда от 8-го февраля 2018-го года вы приговариваетесь...

— За что?! — закричал Иван Петрович.

— Я бы тебя вообще на ремни порезал! — зашипел Костин.

Иван Петрович увидел летящий в лицо приклад, дёрнулся. Щёку и нос ожгло болью. Он упал на колени, ощупал языком острые пеньки зубов, выплюнул кровь и осколки. Нащупал на полу полумесяц зубных коронок. Сорок тысяч, полгода экономии.

— За фто? — едва шевеля отбитыми губами, спросил он.

— За предательство страны, — размеренно заговорил уполномоченный, — за шоковую терапию и страдание народа, за деятельность в интересах иностранных держав вы приговариваетесь к расстрелу.

Холодная волна родилась в животе Ивана Петровича, поползла выше, к сердцу. Одновременно горячая струйка потекла по ногам.

— От, вонючка, — сплюнул Костин.

Иван Петрович, опираясь на руки, поднялся на колени, трясущийся и жалкий, потом выпрямился.

— Моё… слово...

— Говорите, — разрешил сквозь зубы Груднев.

— Зато… у нас были… Стругацкие и «Машина Времени», — Иван Петрович из последних сил старался произносить слова внятно — и ему это удалось, — а что… вспомните… перед смертью… вы? Тимати и… Зыкова?

Он смолк.

— Огонь! — приказал Груднев.

Две автоматные очереди слились в одну. Иван Петрович, сээнэс и либерал, грудой тряпья упал на мёрзлый бетон. Костин подскочил к трупу и стал пинать тяжёлыми берцами:

— Тимати, значит?! Так ты нас, сволочь? Тимати, да?!..

— Прекратите истерику, Костин! — прикрикнул на него уполномоченный. — Развели слюни. Развернулись — и за мной шагом марш! У нас ещё много работы.

Они ушли. Остался пустой склад, тусклый свет ламп, тени на потолке и скрюченный труп на полу. И зубные коронки в его сжатом кулаке. Сорок тысяч, полгода экономии.