Пусть он увидит сам

Накатило, как обычно, вечером. Всю ночь я колотил по клавишам старенькой «Украины» и к утру едва таскал ноги от усталости. Нет, я не ретроград, нет у меня к современной технике ненависти, вон и ноут открыт, а в нём — несколько избранных сайтов, но… Много раз пробовал, но не идёт у меня текст на компьютере! Не лезет наружу — и всё.

Машинка у меня раздолбанная, заслуженная. Несколько клавиш потерялись, бить приходится прямо по рычагам. Кожуха нет, каретка слетает, и тогда приходится ползать по полу, искать шарик, по которому она ездит. Это не страшно, я приспособился, у меня и магнит специальный есть на длинной ручке — как раз для такого случая. Только досадно очень! Не вовремя это происходит. Только в раж войдёшь, клавиши, не глядя, терзаешь, ручку перевода каретки от души дёргаешь...

Люблю старые вещи. Мебель времён исторического материализма, пожелтевшую бумагу. Помогает в работе, появляется призывает. Но особенно меня торкает от старых фотографий. Есть в этих лицах что-то неземное! Как увижу — так и начинаю строчить. Только сначала выпиваю рюмку старого коньяка. Не совсем уж коллекционного — мой внутренний геронтофил не теряет связи с реальностью, — но вполне приличного.

Наутро я был выжат как лимон. Поставив в очередной раз каретку на место, я понял: хватит! Собрал готовые листы и прогнал через сканер. Пропустил сканы через распознавалку, минут десять ещё ошибки правил и разместил в сети. Занимался этим спокойно, уже на автомате, но аккуратно. Не люблю лишней работы, жаба заедает. Были у меня такие случаи, научили. По второму-третьему разу всё наперекосяк, то сканер сбойнёт, то операционка повиснет.

Всё сделал, напился горячего чаю с бутербродами и намылился спать.

— Дрыннь! Дрынь-дрынн-нь!

Звонок у меня тоже старый, может, древнее машинки.

В глазке маячил незнакомый усатый мужик. Прилично одетый, стоял спокойно. Не гопник. Я открыл.

— Палладий Иван Сергеевич? — спросил усатый.

— Да, а что?..

Слева и справа выскочили амбалы. Подхватили меня под локти, деликатно, но крепко.

— Э! Э!.. Что это значит? — дёрнулся я.

— Спокойнее, гражданин, — ответил усатый. — Задерживаем вас до выяснения.

Какого выяснения, зачем выяснения, до меня не довели. Пронесли четыре пролёта по лестнице и посадили в джип с тонированными окнами, а после загрузились в него сами.

— Сидите спокойно, гражданин, — сказал усатый, устраиваясь рядом с водителем, и добавил: — А кричать не надо.

— Нет? — глупо спросил я.

— Да, — ответил усатый и широко улыбнулся.

Мы тронулись, и мне стало страшновато. Окна джипа казались чёрными не только снаружи, но и изнутри!

Для чего тонируют стёкла? Чтобы с улицы не видели, что творится в машине. Шофёр-то в любом случае должен смотреть на дорогу! Но качок на водительском кресле спокойно крутил баранку, поглядывал по сторонам, иногда притормаживал, иногда прибавлял газу, в общем, вёл себя как обычный человек. Монитор на приборной панели? Я чуть подался вперёд: к лобовому стеклу крепился дешёвый регистратор. Махонький слепой экранчик показывал кусок дороги и немножко обочины. Парень, однако, не обращал на регистратор внимания, и правильно делал, в нём мало что заметишь. Уж это я знаю, в маршрутках каждый день катаюсь.

— Пробка впереди, — обернулся водитель. — Сейчас трясти будет. Дворами пойдём.

На его носу сидели чёрные очки-консервы.

Мне захотелось ущипнуть себя. Может, меня сморило от усталости? Лежу сейчас носом в клавиатуре, и от неудобства мне снится кошмар?

Усатый заметил моё изумление и снисходительно пояснил:

— Очки-полароид.

Амбалы по бокам жизнерадостно заржали. Жеребцы, блин.

Усатый сказал такую чушь, что я успокоился. Нет, всё происходило в реальности, до такой глупости сам я додуматься не мог. Ни пьяный, ни, тем более, трезвый! Всё дело, конечно же, в очках. Наверное, там тоже экранчики, а на них идёт картинка с камер. Эти камеры не стоят ничего, хоть во все углы понатыкай! То есть, денег-то они стоят, но для Конторы, а без Конторы тут не обошлось, это не деньги.

Я откинулся и закрыл глаза. Контора, вернее, одна из множества конторок, сменивших советского монстра. Несколько минут я размышлял, что лучше: одна структура с едиными командованием и планированием, мощная, но неповоротливая, или несколько мелких и оперативных спецслужб? И есть ли для меня разница, в чьи лапы попадать...

Машина шло ровно. Или пробка рассосалась, или водила был знатный, но ничего меня не беспокоило. Усталость после заполошной ночи взяла своё, я задремал и проснулся уже от щелчков открываемых дверей.

— Приехали, господин писатель, — мирно сказал усатый и подал мне руку.

Джип стоял на асфальтированном пятачке, его окружали старые ели и берёзы. За ними угадывался высокий бетонный забор, а в одном месте сверху забора блеснула колючая проволока. Дальше теснился настоящий дикий лес. Амбалы незаметно пропали, водитель снял очки, открыл капот и возился в двигателе.

Впереди за деревьями стоял длинный одноэтажный дом из серого кирпича. Обычный дом, с большими окнами, с цветами в горшках за стёклами и клумбами в палисаднике. К дому вела дорожка, мощёная бутылочными донцами. Надо же, эстеты...

— Вас ждут, — сказал усатый и показал на дорожку. Сказал безмятежно и твёрдо, и я не стал ничего спрашивать. Никакой вины я за собой не знал, их интереса не предполагал. Сами всё расскажут.

В просторном кабинете пахло свежим кофе и дорогим табаком. Усатый усадил меня в кожаное кресло и ушёл.

— Ну и что? — спросил я в пространство. — Что значат эти игры в шпионов, это загадочное похищение и агенты в секретных очках? Я не Флеминг, я скромный сочинитель и не посвящён в тайны спецслужб.

— Это мы проверили сразу.

Хозяин кабинеты вышел у меня из-за спины. Немолодой, с серьёзным, значительным лицом. Я чуть не засмеялся: именно такие лица положено иметь контрразведчику, стоящему на страже. Усталый, но аккуратно выбритый, белки и веки покраснели от ночных бдений, но мешков под глазами нет, а седые волосы аккуратно пострижены. Человек при отдельном кабинете с кожаной мебелью. Полковник или даже генерал.

— Вы будете называть меня Полковник, — сказал человек.

Ага, не генерал. Не выслужил, значит.

— Почему? — язвительно спросил я.

— Что — почему?

— Почему я вообще буду вас как-то называть? Никаких подписок я не давал...

— Дадите, — пообещал Полковник.

Я сбился и замолчал.

— Потому что вот, — сказал Полковник. Надел очки в тонкой металлической оправе, открыл лежащий на столе файлик, взял сверху лист и начал читать:

— «… занесло на льду и бросило на отбойник. Ржавая железная полоса пробила лобовое стекло, пронизала салон насквозь и вышла из заднего окна. Машина оказалась наколота на отбойник, как жук на булавку. Окровавленное тело Кольки конвульсивно подрагивало на водительском кресле. Полоса своим острым краем срезала приятелю голову, она лежала теперь на заднем сиденье и смотрела на Виктора остановившемся взглядом. Кровь была всюду: заливала приборную панель, хлюпала под ногами, намочила горячим брюки, как будто Виктор обмочился. В воздухе разлился терпкий кровяной запах, словно зарезали поросёнка. Он рванул дверцу и вывалился наружу, в грязный снег...»

Полковник подозрительно посмотрел на меня: — Поросёнок, что ли, вывалился?

— Вам-то какое дело? — мне стало обидно. — Кто надо, тот и вывалился.

— Да, — сказал Полковник. — Этот опус, мы консультировались со специалистами, не имеет никакой литературной ценности.

— Ни черта ваши специалисты не понимают в литературе!

— Так вот, господин Палладий, — не обратил внимания Полковник, — вы разместили это на Самиздате семнадцатого апреля прошлого года. Так?

— Не помню! — отрезал я. — Когда хочу, то и размещаю. Нынче вам не тридцать седьмой год!

— А как звали вашего героя, вы помните? — поинтересовался Полковник.

— Виктор.

— Виктор… — подбодрил меня Полковник. — Иванович… Ну?

— Лобинцев, — закончил я. — И что?! В чём дело?!

— Так. Что у вас дальше… — Полковник перевернул страничку. — Та-ак… Подозрение на сотрясение мозга… принято решение госпитализировать… На крутом повороте карета «Скорой помощи» теряет управление и врезается в грузовик, перевозивший металлические профили. Стальным уголком ему срезает голову.

— Ну… да, — сказал я, — Не смог придумать чего-то особенного. Но ведь интересно же? Спасся в аварии, стал свидетелем, как другу отрезало голову, и в том момент, когда считал, что всё позади, ему тоже отрезает голову. Жанр такой, остросюжетный. В чём дело-то?

Полковник вздохнул, взял со стола другую папку, картонную.

— Виктор Иванович Лобин, — печально начал он.

— Лобинцев же!

— Лобин! — рявкнул Полковник. — Депутат Государственной Думы! Двадцать четвёртого апреля прошлого года возвращался в Москву. Чистая дорога, ни гололёда, ни луж. Машину заносит на луже масла — днём раньше там у какого-то дальнобойщика картер протёк, он стоял, чинился, — и бросает на полосу отбойника! В этом месте, перед мостом, как раз отбойник начинается. Водителю отрезает голову. Депутат Лобин, весь в чужой крови, вылезает наружу и вызывает кого следует. У него сотрясение мозга, в карете «Скорой помощи» его везут в Склиф, и на повороте… — Полковник замолчал.

У меня ёкнуло внутри.

— И что? — спросил я, предчувствуя ответ. — Голову? Уголком?

— Голову, — с отвращением сказал Полковник. — Куском гипсокартона.

— Это случайность, — сказал я. — Полковник, вы же понимаете, это дурацкое совпадение!

— Да, Иван Сергеевич, — Полковник подпёр подбородок ладонью и внимательно на меня посмотрел. — Это может быть совпадение.

Нехороший у него был взгляд. Мне как снег вдоль хребта насыпали. Не верил мне Полковник.

— Вы что же, — проговорил я, — считаете, что это я депутата Лобина?..

Полковник достал из первого файла следующий лист:

— «… Аркаша расположился на шезлонге, возле горячего бассейна. Голый, но в галстуке. Почему голый? Потому что свобода. Супруга свалила, охота ей эти развалины рассматривать? Неважно, зато три дня в его полном распоряжении. А галстук… из духа противоречия, знай, мол, наших. Голый, но в галстуке! Аркаша глянул на стол: пузатый бокал с пойлом, копчёная рыбка на тарелке, лимончики, фрукты, зелень. Набулькал вискаря, понюхал, передёрнулся. Что за гадость! Как его беспартийные пьют? Поднёс бокал ко рту и понял: чего-то не хватало… А не хватало льда, виски положено со льдом лакать или с содовой. С содовой не хотелось. Разводить сорокоградусную лимонадом? Да идут они все к свиньям! А вот лёд… Гадкий он совсем безо льда, вискарь-то!..»

Читал Полковник с выражением. Понравилось, наверное… Дальше Аркаша колол лёд и случайно отрубил палец. Кровища, все дела. Пытался завязать, но оступился и упал в бассейн. От удара головой о борт потерял сознание и истёк кровью — вода-то горячая!

— Постойте, Полковник, — сказал я. — Ваш второй депутат тоже в галстуке ходил? Галстук зажало лесенкой, голова осталась над водой, поэтому он не мог утонуть?

— Лебензон Аркадий Исаакович, — скрипнул зубами Полковник, — владелец строительного холдинга. Очень предусмотрительный был человек, спасательный жилет надел.

— В пятизвёздном отеле?! — изумился я.

— У богатых свои причуды, — философски изрёк Полковник. — Вы скажите лучше, почему так нелепо?

— Что? — не понял я.

— Почему они так нелепо гибнут?

— Как нелепо? Всё крайне логично. Нет ни капли фантастики, каждая сцена выверена до сантиметра, — обижено ответил я.

Полковник смотрел пристально, словно мысленно уже просверлил дрелью во лбу дырочку. И теперь прицеливается, присматривается, какой ложкой залезть в мою голову, и начать вычерпывать мозг. Нет, молчит. Ждёт продолжения. Значит, все жё не будет кошмарить, не признает угрозой общества. Можно слегка расслабиться.

— Вам разве литературные специалисты не рассказывали основные правила написания романа? — я специально протянул последнее слово. Вышло что-то цыганское, баронское. Дикие поля, повозки и злато, злато, злато. Продолжил:

— Спокойная, размеренная жизнь человека никому не интересна. В отличие от ярких моментов. По науке, надо в одной книге выдать квинтэссенцию необычного. Например, человек попал в аварию, через три месяца вылечился, через полгода продал дом для погашения кредита, а еще через год связался в бандитами, то в романе это надо уместить за неделю, другую. А уж в рассказе...

— Тихо, — сказал современный чекист.

— Что, уважаемый?.. — по инерции начал я.

— Уважаемыми вы друзей называть будете. Меня же Полковник. Если не дойдет со второго раза, третий вы запомните надолго. И поверьте, герои ваших писанин вам завидовать не станут, — понизив голос до шепота сказал седоголовый.

И взял со стола чайную ложечку. Я проглотил слюну, ставшую тягучей, словно съел ложку полынного мёда.

— Перифразирую вопрос, чтобы особо талантливый писатель меня понял. Почему их так нелепо ликвидируют? Почему не взрыв? Выстрел снайпера? Если ваши коллеги не хотят поднимать шум, то никто не отменял яды или отказавшие вовремя тормоза. Сотни способов! — последние слова он выкрикнул мне в лицо. — Почему вы их так нелепо убиваете? — и направил ложку мне прямо в лоб.

Снег вдоль хребта растаял и потек в трусы холодным потом. Все жё я главный подозреваемый. Ниточка к группе профессиональных убийц. На моё горе, наверняка, единственная. А значит, будут выворачивать наизнанку, пытать и добиваться своего.

— Не знаю, — я ответил честно и понял, что ошибся. Теперь каждое моё слово на вес жизни. Почему-то вспомнилась соседка, молодая брюнетка с яркой помадой, намекающая на чай в постели. И почему я не пью чай в постели, а только обязательно на кухне? Чушь какая… Глупо, если остаток жизни проведу в камере. Или не камере, а в чём-то тесном, деревянном, и главное, под землёй.

— Не знаете, почему так, но знаете, кто и зачем. Аналитики отвели вам две роли. Составителя планов по ликвидации или просто рупором, который озвучивают угрозу вашей группы.

Ложечка опустилась. Полковник улыбнулся уголком рта.

— Поясню. Я сам захотел посмотреть на вас. Оценить. И теперь понимаю, первый вариант не для вас. Вы слабы, внутри вас не железо, а бумага. В здравом уме вам никто бы и пароль от мейла не доверил. Значит, вас используют как рекламный проспект, чтобы показать нам нашу слабость. Или собственную силу?

Страх сменился горячим раздражением, словно дали выпить горячего кофе.

— Что вы позволяете себе! Никто меня не использует! Я не причастен к убийствам, уважаемый, — выкрикнул я и глянул в глаза тигру, тихо добавил: — уважаемый полковник.

— Просто Полковник, — сказал он. — Значит, используют вас втёмную. Проверим.

Он встал и со звоном кинул чайную ложечку на стол. Она прокатилась в мою сторону. Я заворожено смотрел на неё, словно увидел, как из телевизора выпала шоколадка. Есть же детекторы лжи. А если у них уже есть дистанционно читающие мысли аппаратура? Вот я подумал про ложку и дырку в голове, ему сообщили и он крутит её, вертит передо мною...

Чушь. Бред. Надо выдохнуть. Но сделать мне это не дали.

— А знаете, Иван Сергеевич, — весело сказал Полковник, — чёрт с ними, с вашими террористами! Найдём и выловим, если они есть. Вы как хотите, высшую меру — или Отечеству послужить?

Если бы не мягкое кресло позади, я бы сел на пол.

— Нет у нас высшей меры, — ничего умнее мне в голову не пришло.

— Не будьте наивным, — сказал Полковник. — Было бы решение применить. Поедете в отпуск, упадёте в бассейн с пираньями или скушаете пирожок с полонием. Несчастный случай, бывает.

— Не знаю я никаких террористов, сколько можно говорить!

— Значит, послужить хотите, — подытожил Полковник.

— Так я, вроде, отслужил уже? — промямлил я, уже понимая, что к чему. — Послушайте, Полковник! Вы же не думаете, что я могу как-то влиять?.. Это же просто слова, их, наверное, и не читает никто!

— Вот и проверим, — отрезал службист. — И запомните, влиять — в ваших интересах. Так — или террористы и высшая мера. Думать будете?

— Нет, — угрюмо ответил я и добавил упрямо: — Не выйдет из этого ничего.

— Проверим, — повторил Полковник.

Внутри клокотало от обиды, но я понимал: Полковник, говоря о бумаге, прав. Трусоват я. Почему не растопырился на лестнице? Не врезался в конвоиров с разбега головой? Была ведь мысль… Конечно, места на лестнице маловато, не развернёшься, но не в этом дело. Просто гыгыкнуло что-то внутри: «А ты меня забодай!» Глупо это — бодаться. А потом из окошка сигать, как профессор Плейшнер. У него, кстати, яд был...

Осмотрелся: комната как комната. Стильные обои на стенах, хорошая мебель, широкий диван — хоть с девицами кувыркайся. Найдут мне девицу, если попрошу? Да запросто, только свистни! Главное, хорошо себя вести. Вот вы и попались, Штирлиц! Об этом знала только русская пианистка. Гы-гы. Тьфу, пакость!..

В соседней комнатке оказался санузел. Душ, раковина для умывания, унитаз. Вода горячая и холодная. Жить можно, а что решётки на окнах, так сделаем вид, что это для красоты.

С монитора, с любительской чёрно-белой фотографии, глядел на меня незнакомый чернявый мальчик. В чём-то же ты провинился? Забыл поделиться или захотел сменить Утёса? Мальчик не отвечал, смотрел на меня, а я тупо пялился в ответ. Мысли куда-то пропали, утекли, как вода в канализацию. Ничего я про него не мог сказать, то есть вообще. Ни сказать, ни выдумать.

Монитор мигнул, почернел, потом на нём возникли психоделические пузыри. Они ползали взад и вперёд, сталкивались друг с другом и краями экрана, и вообще, вели себя нагло и бесцеремонно. Монитор… Как я мог забыть? Заморочил мне голову Полковник!

— Машинку мне принесите печатную! — заорал я в потолок. — Механическую!

Полковник хмуро рассматривал листы, покрытые скачущими, слепыми буквами. Я утонул в кресле, и плевать мне было и на Полковника, и на все конторы, вместе взятые. Четыре часа я просидел, не разгибаясь, и теперь плечи ныли, а скрюченные пальцы болели.

Не знаю, в каком подвале откопали это пыльное чудовище, но стоило мне увидеть ржавые рычаги и блёклую, пробитую во многих местах ленту, как слова рванули наружу потоком. Я давился и захлёбывался мыслями, образы колотили по голове мягкими молотами, я был как чумной. Грязным мешком стукнутый.

— Коньяку дайте, Полковник, — потребовал я. — Старого.

— Это обязательно? — сварливо спросил Полковник.

Он явно был недоволен, он брюзгливо кривил губы, он ожидал чего-то другого, но ругаться не спешил.

— Не знаю, — сказал я. — На воле я всегда выпиваю коньяку, только не после, а до.

— На во-оле, — передразнил меня Полковник, но достал из шкафа початую бутылку. — Армянский четырнадцатилетний устроит?

— Вот и проверим, — мстительно ответил я.

— Наглец, — проворчал Полковник.

— Вот не надо! — ответил я, принимая бокал. — Всё должно быть точно.

Я пил спиртное маленькими глотками, и мне было хорошо, как мастеру-виртуозу после сложной работы. Полковник смотрел на меня удивлённо и обескуражено, как на карманную собачонку, которая безропотно сносила, что её принимают за игрушку, что её тискают и таскают за хвост, и которая внезапно цапнула мучителя за палец. И ничего не скажешь, в своём праве тварь.

— Это правда, — неохотно признал Полковник и бросил мятую бумагу на стол. — Но он жив. Он не сломал ногу, не попался на взятке или тайной встрече с врагом. Тут даже есть кое-что, прошедшее мимо нашей наружки.

— Кто это? — спросил я.

— Вам так плевать на политику?! — оторопел Полковник. — Видный оппозиционер. Он безопасен. Почти безопасен, но действует на нервы. Однако, вы никак не изменили его жизнь. Это плохо.

— А я что говорил? — пожал я плечами. — Что дальше? Будете искать несуществующих террористов или, всё же, отпустите меня домой?

— Конечно же, домой! А как же иначе! Это вы дурных статеек перечитали, образ плохой о нас сложился, а ведь мы на стражеЮ служим народу и стране, — Полковник широко улыбнулся и протянул мне руку.

Я одним глотком допил коньяк, и встал. Оказалось, мы с Полковником одного роста. Странно, казалось он выше на голову. Вот что страх делает. Ладонь у оппонента оказалась шершавой от мозолей, теплой и сильной.

Улыбка на лице Полковника перетекла в оскал хищника. Он сжал мою ладонь, и резко схватил второй повыше локтя. Больно, словно в кипяток сунул! Выступили слёзы, казалось, ещё миг, и проклятый военный оторвет мне руку! А я к ней за годы привык.

— Вы одной рукой быстро печатаете? — спокойным голосом спросил мучитель.

— Нееет, — прохрипел я. Не закричал, и то маленькая победа.

— Жаль, — произнес он и толкнул меня на стул.

Я смачно плюхнулся, ударился копчиком.

— Иван Сергеевич, вы как ребёнок, честное слово, — продолжил Полковник разговор как ни в чем не бывало, — если нет террористов, то получается вы, именно вы можете влиять на судьбы людей. Кто же вас теперь опустит?

Я баюкал больную конечность и чувствовал, как во мне зарождается веселая истерика. Вот к петарде безумия поднесли огонёк, фитиль уже горит, искрит...

— Ха! Ну, наконец-то вы поняли. А все думал, когда же догадаетесь, — меня занесло, я начал нести чушь, но остановиться уже не мог. Чем бредовее, тем смешнее, а что мне остаётся, кроме как веселиться. — Да, этот дар мне от деда перешёл. Он родился в Воронежской области, прожил, от сохи не отрываясь. Правда, советская власть научила чуток читать и писать...

Полковник махнул, закрывая мне рот. Вытащил мобилу, распорядился:

— Мекрулов, папки принеси. Да на столе, слева. Бегом.

Не знаю этого Мекрулова, но голос у Полковника был такой, что я папки принес бы за две минуты. Посыльный справился за одну.

— Продолжайте Иван Сергеевич, — попросил Полковник. Взяв одну папку, он раскрыл её и начал листать, наворачивая вокруг меня круги.

— Так я и говорю, дед во всем виноват. Помню, перед смертью налил мне квасу и говорит: смотри, Ванька, нашкрябую я на заборе, шоб корова сдохла у соседа треклятого, вот она и копыта откинет...

Полковник резко остановился за спиной, словно налетел на стену.

Я непроизвольно вжал голову в плечи, опасаясь ударом как минимум папками.

Минута проползла, скрипнули доски и Полковник продолжил кружение.

— Вы почему замолчали? — спросил с удивленной наигранностью, — продолжайте, очень занятная история.

— А вы почему? — осмелился я спросить

— Я выбираю материал, который вам можно показать. Нет, неточно выразился, — поморщился Полковник, — это вы меня уже заразили, дорогой писатель. Так вот, показать я вам могу всё, правда, после некоторых документов вас придется сразу расстрелять.

— Как рука? — резко сменил он тему разговора. И бросил передо мной подписанную карточку.

— Нормально, — произнес я. Боль в руке куда-то ушла, внимание захватил старый снимок. Малец сидит на стульчике, чинно сложив ладошки на коленях. Деревянный стол, простая обстановка. Только стул висит над столом. Сам по себе, без опоры.

«1937-й год, Илья Н., 9 лет, телекинез», — подписано химическим карандашом.

— У меня много такого добра, — сказал Полковник и снова сел напротив. — Все долго и добросовестно работали на благо Родины. Так что, любезный Иван Сергеевич, не балабольте зря. Никуда я вас не отпущу.

— Вы гангстер, Полковник, — простонал я. Стало противно за себя: нашёл где актёрствовать… — Зачем так делать?

— В воспитательных целях, — сказал Полковник.

— Мне теперь про мальчика придумывать? — я кивнул на фотографию.

— Зачем? Мы про него всё и так знаем, — Полковник бросил папку с карточкой на стол, в кучу таких же. — Умер он в восемьдесят девятом. Пытался машину на спор поднять, надорвался и умер. Мелко это: ведьмы, шаманы, телекинетики. Ерунда полная. Нас ждут великие дела!

Полковника несло, как только что меня. Минут десять он разворачивал передо мной блестящие перспективы. Как мы с ним!.. Да как он один!.. Да на международном уровне!.. Все политики в годах, только и нужно детскую фотку найти, это же какой рычаг для дипломатии! Потом выпрямился и затих, поводя головой, будто слушал звон орденов. Фантазёр, блин. Куда мне, бедному графоману...

Месяца два прошли как в тумане. Просыпался я ближе к вечеру, наскоро ел, не замечая вкуса. Наверное, меня хорошо кормили, мне было не до того. Я заново переживал недавний кайф, и ждал, с нетерпением ждал новой дозы! Меня не мучили. Вежливый молодой офицер приносил на подносе фотографию и бокал с коньяком, а наутро забирал готовый «отчёт». Что происходило в промежутке? Блаженство без дна и берегов! Я был как мальчишка, чья подружка всегда за, и заводился с пол-оборота. Не от вида тонкого плечика, не от обрисованного солнцем силуэта, и не от биения сердца под ладонями. Желтеющая бумага, зёрна серебра, сбившиеся в большие и малые пятна, запах старой фотоэмульсии сводили меня с ума.

Машинку мне поменяли. Новая была куда старше, но гораздо лучше сохранилась, рычаги двигались мягко, а каретка ласково жужжала. И если слова стали любовницей, то машинка — её шёлковым платьем и невесомым бельём. Раздевать женщину почти так же приятно, как и владеть ею, не так ли?

Не помню, кто были все эти люди. Истории теснились в голове, смешивались, как в котле и исчезали бесследно. Полковник ходил именинником, и тогда я вспоминал, кто я и где. Стриптиз души, порно в тюремной камере, оргии на шконке.

Ненавижу.

— Выходной! — объявил он однажды. — Поедем на природу. Не жалеете вы себя, Иван Сергеевич, бледный весь, как книжный червь! — и мелко захихикал собственной шутке.

Неподалёку в лесу пряталось озеро с тёмной торфяной водой. Полковник полез купаться, фыркал в полусотне метров от берега, как бегемот. Лесной воздух и солнце разогнали скопившийся в сознании туман. Я с любопытством рассматривал окрестности: заросли камыша, начинающий желтеть березняк на другой стороне озера, причудливые пни, служившие сваями для мостков. Им тоже хочется красоты, подумал я лениво, тоже люди.

Внезапно кровь бросилась мне в лицо. Корочки! Полковник неудачно бросил на траву пиджак, удостоверение выпало и кармана и раскрылось. Я скосил глаза: Полковник серьёзно глядел с квадратика картона. Молодой, куда моложе, чем сейчас! Знакомое дело, не нашлось свежей фотографии, схватил первую попавшуюся. Я сам такой.

Пришёл привычный зуд, в голове закружились фразы.

— Поехали на базу? — помахал я Полковнику рукой. — Отвык у вас от природы, знобит.

Зачем Полковник подсунул мне своё фото? Сам подсунул, намеренно: не добираются небрежные чекисты до таких чинов и лет! Желал знать, какие великие дела ему суждены? Ничего не оказалось интересного в его жизни, словно не в Конторе подвизался, а охранником на рынке. Бумажки, отчёты, редкие командировки. Стареющая жена, сын на последнем курсе мединститута. Не захотел идти по стопам отца… Гордый слишком или принципиальный без меры. Впрочем, Органам хорошие врачи нужны не меньше аналитиков или сыскарей.

Щёлкали клавиши, а я думал. Умение размышлять о двух вещах сразу пришло недавно и стало спасением от тоски. Вспомнились родители, школьный приятель, умерший недавно от воспаления лёгких, глаза его жены на похоронах, огромные, мёртвые, пустые. Молодая женщина стала вдруг старухой, если не внешне, то душой — точно. Оказывается, ушли уже многие из тех, кого я знал. Странно, я вроде и не стар, откуда такие мысли? Я очнулся. Проглядел последние листы… Чёрт! Полковник умирал, ему оставались считанные месяцы, может быть, полгода. Медики подозревали, были почти уверены в диагнозе. Рак… Он не знал своего приговора, просто навалились досадные болячки, и эскулапы завели вокруг него хоровод, и это мешало.

Вот она, месть! Расскажу всё, распишу в подробностях, так, чтобы самому страшно стало. Всю грязь и боль наступающей смерти, весь ужас ухода. Чтобы знал.

Слова лились легко и свободно, яркие и тошнотворные образы без усилий выплёскивались на бумагу. Значит, всё правда, значит, всё так и будет! Решил, Полковник, словить удачу за хвост, сварить Золотую рыбку? Подавишься, сволочь, моей ухой...

Всё. Я откинулся в кресле: кипа бумаги выросла, в машинке заправлен последний лист, а на нём, с красной строки, одно слово: «Боль...». Вот твои великие дела, Полковник. Я постоял у открытого окна, вдыхая лесные запахи, и завалился на койку. Снились мне море и солнце, и чайки, и альбатросы над волнами.

— Я подозревал, — сказал Полковник, когда мой конвоир вышел. Мне дали время отдохнуть и перекусить. Не представляю, что стоило это Полковнику; недавняя радость показалась мне мелкой и стыдной. — И ничего нельзя сделать?

— Я угадываю и предугадываю, — я развёл руками, — но влиять? Вы знаете, что нет. Извините.

— Не вовремя, — ответил он и бросил бумаги в ящик стола. — Но что поделаешь...

Я смотрел, как он перелистывает страницы, как хмурится, рассматривая что-то, видное только ему, и не мог найти ужаса смерти на его лице. Нет, все мы знаем, что жизнь не вечна, и готовимся к концу, но чтобы узнать вот так, внезапно определённо, и даже не поморщиться?! Не напиться, наконец? Робот он, что ли? Терминатор с Лубянки?

— Вот, посмотрите, — Полковник подал мне фотографию.

На снимке была Земля в последней четверти, блёклая, размытая. На Европу похоже, но кто его знает?

— Из архива лунных миссий, — сухо сказал он. — Янки следить за нами пытались, да что тут увидишь? Вот и рассекретили.

— Зачем это мне? — удивился я. — Чего вы хотите?

— Чёрт знает, что творится в стране, — Полковник ответил не сразу, долго подбирал слова. — Хочу знать, что всё будет хорошо. Иначе совсем обидно умирать. Только честно, слышишь!

Коньяк почему-то отдавал сивухой, как последняя палёнка. Было гадко. Доктора нашли, стране диагнозы ставить!.. Не слишком ли? Не хочу знать. Не хочу быть патологоанатомом, копаться бесстрастно в мёртвой требухе событий. Хочу радоваться и ужасаться новостям, скрипеть зубами от безысходности и злости поражений, но и плакать светло от радости побед. Хочу увидеть сам, вместе со всеми!

Я отбросил в сторону приготовленную бумагу, взглянул на заправленный в машинку лист.

«Боль...»

Я представил фотографию Полковника и осознал: раньше я предугадывал будущее, сейчас в силах его изменить. Предопределённость бетоном и свинцом придавила плечи, но я смог донести руки до клавиш:

«… внезапно...».

Воздух будто загустел, а механизм опустили в масло. Рычаги неохотно покидали своё место, медленно плыли к ленте. Я боролся с судьбой, я творил её в первый и единственный раз, не подсматривал будущее, а менял его. Заболело сердце, на лбу выступил холодный пот. Мир потемнел, сжался до мутного пятнышка, и в его середине родились буквы.

«… отступила».

Дурнота внезапно отступила.

Слова покорно падали на бумагу. О врачебной ошибке, о перепутанных анализах, об усталости и отпуске, о новых впечатлениях и свежести взгляда. О том, что жизнь не стоит на месте, а финал не скоро.

Не за что мне его любить, но пусть он увидит сам.