При личной встрече

В середине августа бои неожиданно затихли и сержанта Адама Олимова вызвали в штаб бригады.

— Езжай-ка ты в отпуск, — сказал замначштаба Дондиков, седой подполковник-танкист. — По данным разведки, — он криво усмехнулся, — неделя у тебя есть. Да плюс двое суток на дорогу.

— А если… — не поверил Олимов.

— Найдём, кого на пушку тебе посадить, — отмахнулся подполковник. — Пополнение ждём. Учёные, что тебе индюки! Или тебе, что, — он почесал под рубашкой волосатую потную грудь, — отдохнуть не хочется? Если ветераны кочевряжатся, мне тебе кого к морю посылать, салажат?

— Да вы что, господин полковник?! — испугался Олимов. — Не надо салажат. И дедов не надо.

— Дуй тогда, — удовлетворённо сказал Дондиков.

— То есть, к начфину? — уточнил сержант. — За подъёмными?

— Сначала в строевую часть, — покачал подполковник прокуренным пальцем. — Война, сержант. Кто тебе выпустит тебя из войск без нужного документа?

Так и сказал, с ударением на втором слоге. Значит, не шутил, значит, точно к морю!

В купе сержант и ветеран сел у занавешенного окна, прямой как шпала и такой же суровый. По перрону ходил патруль, и Олимову совсем не улыбалось по третьему разу объяснять, как и что. Ну и пусть подорожная подписана комбригом! Ну и ладно, что на бумагах самые правильные печати! Среди патрулей такие случаются дураки. Уж кому об этом знать, как не ветерану самоволок Олимову?

Вагон был пуст. Мелькнула и исчезла проводница, краснолицая тётка средних лет, потом стукнули сцепки и перрон поехал назад. Поезд набирал ход. Мелькнул и пропал старый вокзал, потянулись слева и справа гнилые болота, где сидела в обороне их бригада. Адам честно выждал час, потом достал из вещмешка флягу со спиртом и банку тушёнки.

Эх, дружбаны-ветераны! Если бы не вы, сидел бы Адам Олимов злой и трезвый, попивал мутный железнодорожный чаёк. Это дружбаны стояли в оцеплении, это ветераны ходили в патрулях и проверяли его вещички.

— За вас, друганы! — Адам набулькал спирта в крышечку и чокнулся со вскрытой жестянкой. — И за отпуск...

Спирт ошпарил глотку, Адам подцепил ножом кусок мяса, кинул в рот, прожевал.

— Что такое отпуск на войне? — сообщил он дивану напротив. — Это изумление временем и местом, где можно ходить, не кланяясь пулям, и где смерть — не банальна.

Эту фразу он придумал в первые дни на фронте. Сначала радовался ей, потом кривился её манерности, потом отбросил, напыщенную и пустую. Но вот же, пригодилась!.. Хотя точно была она пустой и напыщенной. Нет ничего банальнее смерти.

Адам собрался выпить вторую, но тут поезд, который не торопясь полз в гору, встал.

— Эй, хозяйка! — позвал сержант, выглянув в коридор. Хмель уже ударил в голову, слова прозвучали громко и хрипло. — Почему стоим?

— Пассажиры! — прокричала из тамбура проводница.

Лязгнула дверь, хлопнула лестница. По коридору, покачиваясь, ведь поезд уже тронулся и набирал ход, прошли три молодые женщины. Адам ошарашенно проводил их глазами, откинулся на спинку дивана… Обалдеть! Сутки в вагоне, он и три девицы! Кто такие, откуда? Адам яростно замотал головой: у одной точно была ядовито-зелёная причёска, вторая… кажется, лысая как коленка, а третья?

Не запомнил!

Ни лиц, ни фигур...

Ветеран взял флягу и початую банку тушёнки, сунул в карман брюк ещё одну и отправился знакомиться. Потом вернулся и прихватил набор стаканчиков в дорогу. Как раз три штуки, ему хватит и крышечки!

Он шёл по вагону и заглядывал в купе. Первое, второе, третье… Соседки сидели в четвёртом, считая от его собственного. Адам без спросу плюхнулся на диван рядом с лысой, выложил на стол «угощение» и заявил:

— Адам меня зовут, в отпуск еду. Выпьем за знакомство?

Женщины переглянулись. Адам моргнул: нет, девушки, молодые и симпатичные. Или?.. Адам облегчённо вздохнул. Молодые симпатичные девушки, немножко странные, но когда ещё чудить?

— У нас много имён, — сказала лысая, та, что сидела рядом. Высокая, очень стройная, эстет назвал бы её тощенькой, с тонкими запястьями и щиколотками. Кости черепа, казалось, светились сквозь кожу чисто выбритой головы. — Меня, например, называют Руфу или Пати.

— Руфу, — сказал Адам, — Руфу буду называть, мне так больше нравится. Не против?

— Нет, — улыбнулась Руфу. — Я не бываю против.

Звучало заманчиво. Девчонка-то с понятием!

Сейчас самое время было выпить на брудершафт, но что подумают её подруги?

— Вот и славно, — Адам булькнул в стаканчик спирта. — Шампанского нет, но это честное солдатское пойло.

Ядовито-зелёная представилась Кугой. Пухлая, круглолицая, с лихорадочно блестящими глазами и нездоровым румянцем на скулах. Под кайфом?

Третью звали Гверрой. Адаму неожиданно показалось, что нечистую, больную кожу её лица покрывает жирная пороховая копоть, а волосы свисают сосульками. Гверра курила цигарку, свёрнутую из газеты. Адам моргнул. Нет, показалось… Не грязь, кожа очень смуглая плюс пыльные окна вагона. Мулатка, полуафриканка, потому и носит дреды...

Странные были девицы, под стать именам. Это смутило Адама, но ненадолго. Ветераны не тушуются! Он разлил спирт по стаканчикам и решительно сказал:

— Пьём за знакомство! До дна!

Соседки не стали манерничать, разобрали ёмкости, чокнулись и выпили. Да так вкусно, так умело! Видал Адам женщин, но чтобы пить спирт как воду?

— Закусывайте, девочки, — предложил он. — Вот только хлеба не взял. Но могу и сбегать.

— У нас есть, — успокоила его Куга. Вынула и положила на стол большой каравай.

— Вот это хорошо! — обрадовался Адам. — Так не хочется уходить! Вы откуда и куда, девочки? Вот я — военный, в отпуск еду, а вы?

— И мы, боец, — ответила за всех Гверра, — и мы отдыхать.

— Медички, что ли? — спросил Адам.

— Примерно.

— Это хорошо, — пробормотал сержант, — без медицины на войне никак.

Кажется, он напился. Досадно! Вступило в плечи, потянуло в сон. Адам привалился к жёсткому — даже не скажешь, что девушка! — боку Руфу и задремал с открытыми глазами.

Отпускницы тихо говорили о чём-то, посмеивались, бросали на него быстрые взгляды.

— Почему нет? — ясно сказала Руфу. — Разве отпуск не про нас? Разве не можем мы отдохнуть?

— Как знаешь, — Гверра пожала плечами. — Я не против солдат. Люблю солдатиков.

— Просыпайся, ветеран! — Руфу выставила на стол пузатую бутыль и рюмки. — Выпьешь нашего вина?

— Обязательно! — бодро сказал Адам. — На брудершафт!

— На брудершафт, — помедлив, кивнула Руфу.

Густое как кровь вино заполнило хрусталь. Они переплели руки и выпили. Адам почувствовал, как по жилам пробежал жидкий огонь. Какой странный напиток, он никогда не пробовал такого!

Руфу сидела неестественно прямо, напряжённо. Адам обнял её и коснулся своими губами её губ .

Они были холодные и сухие, а спина под пальцами твёрдой как дерево. От нервов, наверное...

— Пойдём, — сказал Адам, вставая, и подал ей руку. Энергия бурлила в жилах, от недавнего опьянения не осталось и следа, — найдём пустое купе и закроем дверь изнутри. Тебе надо расслабиться.

— Расскажешь, как это было, сестричка, — сказала им в спину Куга.

Адама испугала её худоба и бледность, но он взял себя в руки. Бедная девочка, до чего она себя довела! Он мужчина и должен быть нежным. Адам старался как мог, и Руфу отмякла, задышала, на щеках заиграл румянец, округлились бёдра и грудь.

А потом всё было так, как и должно быть между мужчиной и женщиной. Адам надеялся, ему нечего стыдиться, и Руфу может рассказать сёстрам всё.

Потом он неторопливо одевался, а Руфу лежала на полке нагая и расслабленная и лениво наблюдала за ним. Адам видел, как блестели её глаза под опущенными ресницами.

— Раньше мне никогда не говорили «бедная девочка», — сказала Руфу, когда он уходил. — Никогда.

Адам обернулся. Она уже спала, положив щёку на ладошку. Бедная девочка.

Человек легко забывает страшное, иначе он не смог бы жить. Фронт остался за краем памяти, лица мёртвых друзей отдалились на время. За ночь Адам отлично выспался и в полдень при полном параде стучался в давешнюю дверь.

— У вас осталось вчерашнее вино, барышни? — спросил с порога.

— Для тебя, ветеран, оно есть всегда! — Гверра поднесла ему фужер. — Расскажешь мне о своих победах? Люблю слушать о победах!

Любовь Гверры была столь же мучительна, как и сладка. Так, наверное, пехотинец бежит, задыхаясь и слушая свист пуль, чтобы добежать и выпустить во врага весь рожок, а потом, когда всё закончится, сидеть и смотреть в безбрежное небо. Жив!

Гверра выжала его досуха. Тело болело и жаловалось, а душа просила ещё, забыв, что сил уже нет.

Гверра насытилась, и пришла Куга. Её страсть превратила Адама в расслабленный кисель. Он не мог сказать точно, в самом ли деле держал в руках её горячее тело или в бреду? Его обняла галлюцинация, яркая и неестественно чёткая. Дно океана с Кугой-русалкой, сказочный лес Средиземья и Куга — эльфийская принцесса, летающие скалы из древнего фильма и синекожая Куга верхом на крылатом ящере...

Когда поезд достиг маленького городка у моря, Адама качало ветром, как после болезни.

До войны на набережной шумели торговые ряды, ресторанчики и кафе гостеприимно раскрывали двери и веранды. Днём на пляжах не было видно песка от бронзовых, красных и белых тел, а в воздухе стоял визг детей. Вечерами, уложив малолетних сирен спать, пары прогуливались вдоль моря, пили домашнее вино в павильонах из лозы или слушали бродячих музыкантов. Концертный зал на мысу с видом на залив тоже никогда не бывал пуст.

Сейчас место курортников заняли беженцы от войны. Им было не до моря и отдыха, они приехали сюда работать и выживать, только вездесущие дети роились на грязных, запущенных общественных пляжах.

Они поселились в одном пансионате. Сейчас в нём никто не жил, а сестрички, в отличии от Адама, предъявившего ваучер, платили живыми деньгами. Хозяйка, крашеная брюнетка с неестественно красными губами, без возражений выделила им два смежных номера.

Целую неделю широченный огороженный пляж принадлежал только им! Девицы сбросили дорожные наряды и разгуливали нагишом. Прислуга старательно отворачивалась. Адам щеголял в шортах. Не от стыдливости, для удобства.

Ночи слились с днями в бесконечный любовный хоровод. Они сплетались в многорукое, многоногое существо на сдвинутых постелях, любили друг друга на полу, на песке под жгучим солнцем, на камнях в полосе прибоя и даже в воде. Адам обгорел, а сёстры как-то очень быстро превратились в точёные шоколадные статуэтки. В средоточия страсти и чудес.

Семь дней Адам почти не спал и не ел, а пил только рубиновое вино, от которого в жилах горел огонь. На восьмое утро он проснулся один. Отпуск кончился, его ждал обратный путь.

Тягач ревел, разбрызгивая воду и жидкую грязь, размалывая в щепки стволики хилых болотных деревьев, изображавших гать, но не двигался с места.

— Хана, — механик-водитель Димыч выбрался из боевого отделения, спрыгнул, встал рядом с Адамом. — На брюхе сидим. Хорошо сидим, плотно.

— Всем отставить пока! — Адам достал сигареты, закурил. На пачке были изображены пальмы и красотка в бикини. — Чапай думать будет.

Парни из отделения побросали лопаты и топоры, расселись на фашиннике.

Димыч посмотрел вопросительно, дождался кивка, угостился куревом.

— Налетай, пацаны! — Адам положил пачку на горячую броневую панель, отошёл в сторону. Последняя, пусть скорее кончится. Незачем душу травить.

Бойцы подходили по одному, угощались. Голые спины и плечи блестели от соляры, жирной грязи и давленой мошкары.

Сейчас враг наседал, командование выпрямляло линию фронта. Им приказали сняться с позиции, отступать.

За этот кусок земли бились издавна. И когда здесь были пойменные луга, и позже, когда плотина превратила сушу в море с болотистыми берегами. Кто бы ни владел этой землёй, он держался за неё цепко, закапывался в неё и строил редуты. Если поискать, под слоем ила найдётся и кремневый наконечник стрелы, и навершие копья из сыродутного железа, и кривая изъеденная ржой сабля, и столетней давности винтовка. И даже самоходка «Таймень», если он не придумает, как быть. Дёрнул же чёрт резать угол!

Адам отбросил окурок, пошёл вперёд через кусты. Под ногами чавкало, грязь хватала за сапоги, не пускала.

— Куда намылился, командир? — спросил сзади Димыч.

— Зелень там какая-то не такая, — не оборачиваясь, ответил Адам. — Зеленее. Может, дерево покрепче? На тросе-то вылезем?

— На тросе-то конечно, — согласился ефрейтор, — на тросе мы откуда угодно вылезем.

За кустами, в самом деле, росло дерево. Не те прутья, которыми они стелили гать, а настоящее, приземистое, кривое, с толстым узловатым стволом. Нашло кусок тверди и вцепилось корнями.

— Димыч! — закричал Адам. — Дуй-ка сюда.

— Ага, — сказал подбежавший механик. — Это да, это удачно, командир...

Укрепили трос, Димыч скрылся в жарком железном нутре. Тягач чихнул, взвыл. Трос натянулся, дерево задрожало и накренилось, потом болото вздохнуло, и машина медленно поползла вперёд.

— Пошла! — восторженно помахал из люка Димыч.

Отделение закричало.

В вое двигателя появился новый, чужеродный оттенок. Адам задрал голову к небу: с высоты на них валился «Призрак» с хищными синими звёздами на фюзеляже. Под крыльями самолёта зажглись рыжие огни, потянулись к земле, прямо к ним стремительные дымные полосы.

— Ложись!.. — успел заорать Адам, и тут ракеты нашли цель.

В бреду Адам боролся с прибоем. Надо было на берег, но океан не пускал, волны били в спину, под ноги, тащили назад, в пучину. Океан рвался в глотку, Адам не мог вдохнуть, размахивал руками, месил солёную воду. Наконец, стихии надоела непослушная игрушка, вал подхватил его и выбросил на песок выше линии прибоя.

Подошли Гверра и Гуфу. Гверра потянула к нему руку, но Гуфу покачала головой. Её губы шевельнулись. «Рано», — угадал Адам. Девушки исчезли, сверху жарило солнце, белое сияние заливало мир, жгло глаза.

Адам дёрнул рукой — заслониться… и очнулся.

Болото горело. Пылало горючее, трещали от жара и обугливались деревья и кусты. Болело ошпаренное лицо...

Адам лежал по горло в вонючей воде. Взрыв швырнул его в старый капонир — и тем спас. «Спасибо, братцы», — шепнул Адам давно мёртвым артиллеристам. И какая разница, чью сторону они занимали?

Он со стоном выбрался на твёрдое место и огляделся. Ракеты разметали отделение в фарш. Адам встал, принял залпом полфляги спирта и побрёл собирать медальоны погибших. Простите, парни, что не могу вас похоронить, но без вести пропавшими вам не быть!..

Большая война агонизировала. Линия фронта перестала существовать, свои и чужие смешались в широкой полосе, сшибались там и сям в коротких стычках и убивали, убивали, рискуя ежесекундно быть убитыми.

Чтобы не рисковать, Адам шёл болотами, по крутой дуге. Пил тёплую застоявшуюся воду, ел лягушек, пиявок и змей. Ему повезло, нога его не нашла случайную мину, не попалось навстречу бегущего из окружения врага и не свалила лихорадка. На исходе второй недели Адам вышел к своим.

Мир наступил внезапно.

Адам не стал продлевать контракт и отбыл домой. Страна мало-помалу возвращалась к жизни. Адам выпил на всех положенных поминках, сказал всем вдовам бесполезные слова утешения, отоспался — и ударился в коммерцию.

Помогли удачливость и железное здоровье. Организм работал как часы. Адам ни разу не чихнул, когда вокруг бушевали эпидемии гриппа, мог работать сутками, без еды и отдыха, прошёл даже хронический насморк, который беспокоил его с детства. Дела пошли в гору, Адам быстро стал успешен, развеял козни конкурентов и отбил атаки братков. Встал вопрос: что дальше? От политики его тошнило, большой бизнес вызывал отвращение, и Адам решил отдать остаток молодости женщинам.

И остался в недоумении. С дамами, а претенденток хватало, ему было невыносимо скучно. Ни одна даже близко не походила на трёх сестёр. Но надо заниматься хоть чем-то? Не пить же...

Он возвращался от очередной пассии. Всё прошло мило и очень по-домашнему. Женщина, похоже, осталась довольна и лелеяла надежды, Адам же не чувствовал ничего, кроме безразличия.

Снаружи лил осенний дождь, а в салоне царил уют. Посвистывали дворники, урчали лошади за приборной панелью, тёплое сиденье ласкало спину и зад. Девушка в приёмнике пела про любовь. Хорошо пела, душевно.

Рассуждая объективно, сегодняшняя подруга была неплоха. Не пора ли бросить поиски, остепениться, наделать маленьких сопливых адамчиков? Она ему неинтересна, он не думает о ней ночами, ну и что? Можно прожить и без любви...

Адам выщелкнул из пачки сигарету, сунул между зубов, потянулся за огнём. Влажная зажигалка выскользнула из пальцев. Он скосил глаза: вот она, только нагнуться!

Водитель встречной фуры не справился с мокрой дорогой. Его повело влево, выбросило на чужую полосу. Адам, занятый зажигалкой, увидел фары мчащегося на него грузовика и перекошенное лицо за лобовым стеклом за миг до удара...

Операционная бригада нервничала: пациент уходил, они уже не могли его спасти. Множество переломов, обильное внутреннее кровотечение, каша вместо кишечника, осколки рёбер в лёгких. Добросовестно гонял воздух аппарат искусственного дыхания, и донорской крови было в избытке, но...

Адам очнулся и всплыл вверх. С потолка светил мёртвый безжалостный свет, внизу вокруг его тела копошились люди в бирюзовых робах, но зубчатый график на мониторе уже превратился в ровную линию.

Позади эскулапов встала фигура в чёрном балахоне, распахнула за спиной два чёрных крыла. Откинула чёрный капюшон, посмотрела на Адама чёрными провалами глаз. Смерть… Потом в пустых глазницах что-то дрогнуло, словно Смерть умела сомневаться.

— Адам, — сказала Смерть.

Нет, она изменилась, костяк оброс плотью, теперь перед Адамом стояла...

— Руфу! — узнал Адам.

— Спасибо тебе за отпуск, ветеран, — коротко поклонилась Руфу. — Спасибо, что назвал меня бедной девочкой.

— Да… но… вот, — Адам развёл руками.

— Мои сёстры, Война и Чума, уже одарили тебя, забыли про тебя, — сказала Руфу. — Моя очередь. Ты готов принять мой подарок? Но помни, отказаться от него ты сможешь только лично, при встрече!

В закрытых медицинских документах это происшествие назовут «казусом Савушкина-Олимова». Когда монитор показал устойчивое отсутствие мозговой активности, проще говоря, когда пациент скончался, доктор-реаниматолог Афанасий Савушкин закричал: «Что же ты делаешь, гад! Оживай!» — и отвесил трупу затрещину. Старая операционная сестра Глафира Никаноровна неодобрительно покачала головой и пошла за спиртом — врачу от нервов. В этот момент экран монитора нарисовал первые острые пики, а мертвец на столе судорожно втянул в себя воздух и закашлялся.

Медики работали ещё четыре часа, латая сосуды, сшивая разорванные кишки и промывая полости. Пациент вёл себя идеально, словно нарочно помогая докторам.

Спирт не понадобился, но вечером Афанасий Савушкин жестоко надрался коньяком. Уж он-то понимал, что к чудесному спасению Адама Олимова он имеет самое отдалённое отношение. Другими словами, он тут ни при чём. Они могли уйти из операционной всей бригадой, Олимов выжил бы и сам.

В маленьком приморском городке живёт старик. Здесь он поселился, когда умер его последний внук. «Чтобы не пугать правнуков», — отвечает он на прямой вопрос.

Он завсегдатай кладбища и не пропускает ничьих похорон. Стоит позади безутешных родных и жадно всматривается в лица усопших, словно удивляясь и завидуя.

Ещё он любит босиком гулять вдоль линии прибоя. В любое время года, утром и вечером, в штиль и в ненастье. Он машет руками и спорит с волнами. Если оказаться в такой момент рядом, то можно услышать обрывки слов.

— При встрече, — повторяет он. — Только лично!