Превосходство системы

На станцию Ивана отвела мать. Он не хотел идти, спотыкался, канючил, попробовал сказаться больным. Мать была непреклонна.

Она оплатила один билет, завела сына в пустой вагон и усадила на лавку. Уже понимая, что изменить судьбу не удастся, Иван решил попробовать последнее средство: горестный взгляд. Искренняя мужская скорбь отразилась в глазах и выплеснулась наружу тяжёлым, но полным смирения вздохом. Не сработало. Вернее, сработало, материнское сердце дрогнуло, но разум женщины оказался сильнее. Пряча глаза, она сунула ребёнку в руки яблоко и выскочила на перрон.

Иван почувствовал себя преданым. Ему хотелось броситься вслед за матерью, но двери вагона лязгнули и поезд тронулся. Он остался совсем один.

Вчера вечером родители долго спорили на кухне. Иван понимал, что разговор идёт о нём, считал, что имеет право присутствовать, но ему было строго велено ложиться спать. А подслушивать под дверью было и неудобно, и холодно. Она закрывалась плотно, разговора не было слышно, только иногда доносились отдельные слова: «время пришло», «совсем малыш» и «это жестоко». Узнать, о чём говорят родители ему так и не удалось. Босые ноги быстро замёрзли, и пришлось забраться под тёплое одеяло, чтобы согреться.

Утром отец с наигранной весёлостью заявил: «Иван, мы с мамой тебя поздравляем! Сегодня ты отправляешься в путешествие. Это путешествие — твоё первое, поэтому помни: чтобы не случилось — оно пойдёт тебе на пользу. Собирайся и возьми кофту». Мать молчала. Потом был завтрак, натянутые шутки, неестественный смех, сумбурные сборы и короткое прощание. Сам отец на станцию не пошёл. И это было первое предательство.

Вагончик издал предупредительный тоскливый скрип, дёрнулся и остановился. В голове ребёнка мгновенно возник план — броситься в дверь, растолкать входящих людей, выскочить, выпрыгнуть на перрон и зареветь. Зареветь громко и отчаянно. К нему обязательно кто-нибудь подойдёт, спросит: «Почему ты плачешь, мальчик?» и он расскажет этому кому-нибудь всё! О том, что нельзя бросать детей одних ни в больших вагонах, ни в маленьких вагончиках! О том, что нельзя предавать родных! О том, как это страшно — быть одному.

Дверь не открылась. Никто не вошёл, и некого было расталкивать.

Иван бросился к окну. И зажмурился от страха. Под вагончиком не было земли! Вернее, она была. Но совсем не там, где ей быть положено, а ниже. Много ниже. В нескольких метрах под вагончиком виднелась пустынная, потрескавшаяся от жары почва, на которой там-сям торчали куцые пучки жухлой травы. И всюду, сколько хватало глаз, не было видно ни единого движения. Иван решил, что произошла поломка, что дальше поезд не пойдёт. Не будет продолжения этому странному путешествию, и никогда он не узнает, зачем это было нужно. И неведомое страшное, которое поджидает его в конце дороги, никогда не дождётся его. Бесконечные дни и стылые ночи он будет лежать на жёсткой лавке, пока не умрёт здесь, в старом обшарпанном вагоне. Зависнув в пространстве, между землёй и небом, и когда-нибудь другой случайный путешественник найдёт только выбеленные ветром кости.

Чувство протеста рвануло из глубины, от солнечного сплетения, бестолково бухнулось в сердце и шибануло в мозг мыслью: «Надо посмотреть, что там — с той стороны вагончика!» Сорвался с места, обежал лавку с высокой спинкой — и оторопел. Там сидела девочка. Маленькая, лет шести. Сидела и смотрела на него не по-детски серьёзными серыми глазами. На лавке рядом с девочкой лежала чумазая нечесаная кукла.

Иван развернулся и сел на своё место. Словно дождавшись этого, вагончик дёрнулся и путешествие продолжилось.

«Вот ещё! Девчонка! Возись теперь с ней»

Вспомнилась мать. А за ней — и второе предательство, её. Уйти, бросить своего ребёнка — для чего? Нельзя придумать ей оправдание, но, выходит, есть причина, по которой можно так поступить?

«Я не должен осуждать мать, — думал Иван, — она женщина и она слаба. Она не станет бороться. Тем более бороться с Системой.»

О Системе Иван знал многое. Он был уверен, что именно Система ограничивала его свободу, подстраивала под себя его жизнь. Иногда её влияние было неощутимым и полезным — она знала, как правильно чистить зубы и когда — по жёсткому расписанию, не иначе — можно есть сладкое. Иногда советы становились навязчивым и раздражающим — когда Система начинала принуждать, на что Ивану нужно смотреть, и показывала, как Ивану следует думать. Но иногда её присутствие становилось невыносимым, а советы превращались в жёсткий диктат: что людям стоит делать в конкретный, ей самой определенный момент, и её не интересовали ни планы, ни судьбы, ни чувства. Она утверждала: «Ребенку возраста восьми лет желательно и рекомендовано совершить путешествие». Родители тянули до последнего. Но на следующей неделе ребёнку должно было исполниться девять, и ждать дольше было нельзя. Об этом тактично намекнула матери куратор детского развития. Система умела наказывать, но она умела и поощрять. Слушаться её было легко и покойно. Не слушаться…. А кто пробовал: не слушаться?

Мать. Иван знал это. Как знал, что она его любит. Мать часто находила мужество идти против Системы, если была уверена, что этого никто не видит. Она подсовывала Ивану сладости в вечернее время — Система этого крайне не одобряла. Иногда позволяла ему засиживаться допоздна, нарушая режим дня, и часто — Иван был уверен, что нарочно — забывала кодировать запрещенные трансляции. Мать оставляла на видных местах странные книги. Она хотела, чтобы ребенок знал правду. Даже ту правду, которую она сама страшилась признать.

Отец никогда не оспаривал решения Системы. Если она утверждала: «мужчины должны интересоваться спортом», — отец водил ребенка на соревнования. «Мужчины должны любить технику» — Ивану на праздник дарили игрушечное средство передвижения, новейший образец. «Сын должен расти мужчиной» И отец закреплял успех «Мы же не девчонки, верно, сын?» Отца не интересовало, ни то, что ребёнку на соревнованиях отчаянно скучно, ни то, что его подарок пылится в чулане с момента вручения. Отец не собирался поощрять инакомыслие: «Сын, ты вырастешь и сам поймёшь, что так лучше». Даже вредные привычки отца были именно теми, на которые Система смотрела сквозь пальцы.

Да. Иван обязательно во всём разберётся, когда вырастет. И не имеет значение, где и как ему теперь определено судьбой вырасти.

Мысль о будущем отозвалась тягучей тоской и на глаза навернулись слёзы. Иван испуганно посмотрел в другой конец вагончика. Девочка не могла его видеть: из-за спинки сиденья торчала только макушка с ровным пробором посередине. Если вытянуть шею, то можно было увидеть тугую косичку и кусочек уха, но даже один пробор чётко указывал: девочка смотрела в окно.

За окном были монстры! Огромный, похожий на мохнатую корову монстр-папа, и его маленький сын-монстр стояли на склоне оврага. Маленький монстр задумчиво жевал жухлую траву. Ростом он был с Ивана, и если бы ребенок захотел обнять зверя, ему бы пришлось развести руки так широко, как только он смог бы. Папа-монстр был неописуемого размера.

Поезд притормозил. Глаза ребёнка оказались на одном уровне с глазами зверя. Два тёмных влажных озёра, каждое с ладошку, смотрели прямо в душу. Выворачивали её наизнанку, ощупывали каждый закуток, запоминали, доставая самые заветные, самые тайные чувства, впитывали их. Опустошили до дна, выкрутили, как тряпку, встряхнули, проветрили — и вернули все мысли, все эмоции обратно. Но вернули новыми, мытыми и чистыми, странными, непривычными. Ни одной не забыли: и радости, и грусти, и обиду, и решимость — всё скрутили в один комок и забросили внутрь. Там чувства развязались, распоясалась и расползлись по углам. Испуганные, все попрятались. Только смятение и подавленность остались на виду.

Иван понял, что смотрит в пустое пространство. Не было монстров. Только склоны оврага и трава. Даже речки не было. А вот два глаза остались. Только не большие и мудрые, а маленькие и испуганные — над спинкой кресла. Он попробовал улыбнуться девочке. У него плохо получилось, да и не умел он никогда: кому-то улыбаться. Улыбаться нужно потому, что весело. А кому-то — это глупости. Но девочка поняла, что с ним всё в порядке. Успокоилась, задрала нос и отвернулась к окну.

Путешествие продолжалось. Большая часть пути прошла всё по той же скучной полупустынной дороге. Только однажды им встретилась стая волков. Несколько самых крупных оживлённо перетягивали грязную розовую тряпку. Остальные просто смотрели. У Ивана ёкнуло сердце: не тряпка это. От догадки — чьё-то тело — похолодело внутри, мальчик испугался, но неожиданно для себя не заплакал. Подошёл к соседке и протянул ей единственное, что у него осталось — мамино яблоко. А девочка яблоко взяла, но есть не стала, положила в карман. Иван даже рассердился: «Воображала!». Посмотрел в окно: не видно волков, и вернулся на место. Не хватало ему с мелюзгой возиться.

Вид за окном изменился: овраг стал мельче, на его склонах стали встречаться кусты, деревья. Появились животные: по деревьям бегали весёлые белки, пели птицы, где-то недалеко кричали гуси. Поезд шёл на снижение.

На станции Ивана встречала осунувшаяся, мучимая беспокойством мать. Как только вагон, издав радостный скрип, остановился, она бросилась внутрь, к своему ребёнку, обняла его, и слёзы радости помимо её воли потекли по щекам.

Позже мать говорила Ивану, словно просила прощения:

«Ваня, ты сам вспомни, что у тебя по русскому? Изольда Тихоновна сказала, что скоро даст вам сочинение. И тебе обязательно набраться новых впечатлений, а потом всё записать. И это будет очень важное сочинение. Оценка за него будет решающей в четверти».

Иван молчал. Ему было, что сказать Системе, но он не собирался сейчас раскрывать свои карты. И уж тем более, он не скажет больше не слова в этом прибежище скорби и безысходности — на старой железнодорожной станции, под полинявшей от солнца надписью:

«М****ский зоосад. Аттракцион: детская железная дорога».