Последний камень

"Цивилизация не достигнет своего совершенства до тех пор, пока последний камень последней церкви не упадет на голову последнего священника".

Эмиль Золя

По склону небольшой горы медленно взбиралась человеческая фигурка. Гора была гладкой и зеленой как моховая кочка. Повсюду над ней раскинулось теплое, бархатистое небо. Оно висело так близко, что его хотелось зачерпнуть ложкой, словно фруктовый крем, разлитый каким-нибудь кондитером. Щедрый изгиб горизонта расстилал перед глазами празднично накрытый ландшафт с хорошо прожаренными, ещё дымящимися утренним туманом коричневыми скалами в обрамлении кудрявых пучков салатной зелени леса. Мускулистые лопатки рельефа бугрились от страсти в предвкушении прохладного лона океанских бухт. Дыхание перехватывало при виде кофейного русла широкой медленной реки, обнаженно изгибавшейся между холмами.

Это ежеутреннее искушение было совершенно неодолимым, и в прежние времена всякий раз оборачивалось вакханалией дневного и вечернего пиршества, но уныло бредущий в гору человек вот уже которую тысячу лет сидел на диете. История вкратце такова. Однажды он решил во всём разобраться, но вместо того ещё больше запутался, и, наконец, совсем позабыл времена, когда любое усилие совершалось им лишь в ожидании подготавливаемого этим усилием удовольствия. Веками человек только и делал, что обращал к небу свои жалобы и изливал на землю свои слезы. Пустое, безжизненное небо заняло все его мечты, а ласковую, родившую всё на свете землю он попирал ногами. Единственным из всех живых существ, человек вменил себе в обязанность переживать боль задолго до её прихода, а потом ещё через много лет, а то и веков после ухода. Сделав, таким образом, дни свои непрерывной борьбой и мукой, он вынужден был добавить к прочим заблуждениям идею о том, что существуют цели более благородные, чем жизнь и счастье, любовь и благополучие. Кончилось тем, что человек неистово возлюбил свои страдания и проводил дни беспрерывно благодаря за них кого-то.

Самый совершенный в мире инструмент комфортного выживания, человеческий мозг, из мощного средства примирения с реальностью превратился в мучимый психическими расстройствами аппендикс, вопиющий об ампутации. Из венца природы Homo sapiens сделался тупиковой ветвью эволюции...

До вершины холма оставалось уже немного. Не будь на плече человека непомерно тяжелой, похожей на крест деревянной конструкции, подъем дался бы ему гораздо легче. Однако, он был крепкого сложения и шел вверх с определенной целью. За поясом у него торчала небольшая лопата.

Одолев, наконец, подъем, человек с отвращением бросил свою жалобно скрипнувшую ношу на землю и, немного передохнув, принялся копать. Через пару часов работы, когда он стоял уже по пояс в земле, человек решил, что, пожалуй, достаточно. Выбравшись из ямы, он опустил в неё длинную перекладину креста и, выровняв ее вертикально, забросал землей и камнями, тщательно утаптывая. Получилось неплохо. После некоторого раздумья человек даже подскочил и повис на поперечном деревянном брусе. Крест заметно накренился, но выдержал вес крупного мужчины.

— Ну, вот… Вернусь сюда утром! — сообщил сам себе мужчина и, покачиваясь от усталости, зашагал обратно по склону.

Назавтра, едва только лучи солнца заскользили по водной глади широкой реки, мужчина уже вновь наблюдал с вершины холма её неторопливое течение. Он внимательно осмотрел крест, и с волнением заметил на нем четыре вбитых гвоздя и следы крови.

***

Молодой человек приятной, несколько восточной наружности, кареглазый и смуглый сидел перед трюмо и в свете ламп быстрыми движениями разрисовывал себе лицо. В приоткрытую форточку доносилась барабанная дробь работающего дизеля, во дворе с воем скрежетал какой-то механизм. Внезапно что-то оглушительно ухнуло и рассыпалось осколками, словно в стальной кузов самосвала уронили железобетонную болванку. Молодой человек решил полюбопытствовать и подошел к окну. При свете дня его раскрашенное как у краснокожего воина лицо выглядело томным и одновременно воинственным, как будто ещё мгновение, — и, изможденный трагичностью бытия, он нагнет как буйвол голову и ринется в бой со всем мировым злом.

Прямо под окнами налетевший ночью ураганный ветер переломил фонарь уличного освещения. Ремонтная бригада извлекла обломок из асфальта и уже устанавливала на его место новый фонарный столб. Автокран за один конец поднимал его с земли, чтобы опустить затем в подготовленную яму.

И вот, наблюдая восставляемый к вертикали продолговатый предмет, молодой человек вдруг вообразил себе нечто странное. То ли хищные птицы закружились над столбом, то ли это сворачивались и разворачивались в его руках пергаментные свитки… Закрыв глаза, он отвернулся, встряхнул головой и подумал:

"Да, по ночам-то спать хорошо бы..."

Взглянув же на столб ещё раз, он едва не вскрикнул: в верхней части его, раскинув руки в стороны, висел человек...

***

Мужчина всё еще разглядывал следы чьего-то пребывания на кресте, когда услышал за спиной звучный молодой голос:

— Привет-привет!

Мужчина резко обернулся и оказался лицом к лицу с тем, кого ожидал.

— Зачем ты поставил это здесь?

Мучительное подыскивание ответа затягивалось. Мужчина столько раз мысленно переживал эту встречу, что теперь совершенно растерялся.

— Эй, я тебя не знаю! Ты кто? — улыбнулся молодой человек и встряхнул черными волосами.

Мужчина, наконец, очнулся.

— Кто я такой, теперь не важно. Я оставил всё, чем жил прежде, и хочу стать твоим учеником. Больше мне ничего не надо. Я продал дом, раздал все деньги нищим, у меня не осталось никакого имущества кроме той одежды, что сейчас на мне и нескольких мелких монет.

Он сунул руку в карман и вытряхнул на землю всё, что там нашлось.

— Если это и впрямь твои последние деньги, — с улыбкой сказал молодой человек, — тебе лучше поднять их.

Его длинные, давно не мытые волосы рассыпались по плечам тонкими черными косичками.

— Но почему? — изумился мужчина, — ведь ты учишь людей оставить всё и следовать за тобой!

— Я? Ну, допустим. Только подумай, много ли пользы способен принести тот, кто сам лишил себя всего? И если уж на то пошло, мне не нужны последователи, мне нужны...

Мужчина вздрогнул. Его не удивили странные слова молодого человека, но испугал его отказ. Не желая верить услышанному, он всё пытался поглубже заглянуть в глаза собеседнику.

— Послушай, оставь эту затею. Я ничему не смогу научить тебя. Я не пророк, и даже не философ.

— А кто же ты тогда?

— Не знаю. Мне кажется, я самый обычный человек.

— А как же любовь? Ты всегда рад любому из нас, тогда как мы не рады даже самим себе… Скажи, в чем твой секрет? И чем должен пожертвовать человек, чтобы, подобно тебе, каждое утро просыпаться с улыбкой на губах?

Молодой человек прищурил глаза.

— Хм… Пожертвовать? А разве тебе когда-нибудь было чем жертвовать? Разве ты имел хоть чего-то вдоволь? Разве не любое твоё имение было заранее отравлено досадой на прошлое и тревогой за будущее? Ты никогда не был доволен тем, что имеешь, а значит, не был достоин иметь даже это!

Ты просишь научить тебя любви? Прекрасно! Слушай: поддерживай то, что тебе нравится, и препятствуй тому, что не нравится тебе. Всё прочее — притворство. На весь мир тебя всё равно не хватит. Любить человек может только себя… Ну, и то, что на него похоже, своё продолжение! Мы продолжаемся в друзьях, близких, бывает, что и в детях… Но знаешь ли ты, что часто дело совсем не в любви, а в приятии? Ты ничего не приобрел, раздав деньги нищим. Твоё загубленное имущество пропало даром, ибо прежде ты должен был научиться радоваться ему. Но парадокс в том, что тогда и в отречении отпала бы нужда!

Настал черед им поменяться ролями.

— Кто ты такой? — спросил мужчина, внимательно всматриваясь в собеседника.

Тот ответил вопросительным взглядом.

— Ведь ты не этот, из Назарета, правда?

— Конечно, нет. Иисус — это миф.

— У многих из нас другое мнение.

— А не нужно никаких мнений, — улыбнулся молодой человек. — Мнение не оденет плотью то, что существует лишь в вашем воображении. Иисус — миф, вот и всё!

— Ну, а всё-таки, кто ты?

Юноша весело рассмеялся.

— Хорошо, я скажу. Я — Иисус, тот самый. Только знал бы ты ещё, что это означает… Да, мои родители — Мария и Иосиф, но сейчас ты узнаешь одну вещь, о которой никто никогда не напишет. Мой дар любви — это их подарок. Ибо мать и отец очень любили меня. Ну, и друг друга… Вот что главное! Впрочем, я давно вырос из них, как из скорлупы… Представь себе самый прекрасный кокон, но даже он только стеснил бы движения мотылька! Словом, ничего в мире нельзя объяснить. Не спрашивай никого и не пытайся понять. Или спрашивай и пытайся, это всё равно. Людям доступно лишь то, на что они изначально способны. Всё, что случается — прекрасно, ибо единственно возможно. Когда-нибудь ты поймешь, к примеру, что неизлечимых болезней не бывает. Ведь врач не может не лечить, да и больной не может не лечиться. Тот же, кто не излечивается, есть уже не больной, а умирающий. А разве можно помочь умирающему? Тот, кому можно помочь, называется иначе: выздоравливающий! Ну, и так далее… Простая путаница в словах создала целые миры человеческой мысли, глубины религий и философий. Но мудрого не интересуют глубины. Ему теплее на мелководье!..

Мужчина молчал, и с каждой репликой молодого человека его молчание становилось всё более глубоким.

— Так я не договорил, — продолжал Иисус. — Я собирался сказать, что мне давно уже не нужны последователи, мне нужны… поклонники!

И, глядя в глаза собеседнику, он с вызовом продекламировал:

Царство правды не настанет никогда...

Я трудов и скорби не боюсь.

Пусть огнем пылают города,

Пусть от нищеты чернеет Русь!

Надо, чтоб родилось торжество

В сердце, задохнувшемся от мук!

Надо… петь! И больше — ничего!

Всё простится за могучий звук!

Голос — бог… Он должен так звучать,

Словно душу вывернули всю.

Чтоб весь мир тиранить и ласкать,

И потусторонний, и по-сю!

И не Тот, Кто храм в три дня возвел, —

Я слепому возвращу глаза,

Видевшие, как по сцене шел

Смертный, невместимый в небеса!

Мужчина уже не слушал. Разумеется, ему и в страшном сне не могло привидеться, что он станет биографом этого счастливого юного хвастунишки. Но странным образом, ещё меньше теперь ему хотелось найти того Иисуса, о котором он мечтал, ведающего "тайныя вся сердец болящих".

— Времена меняются, — сказал молодой человек. — Вот так, на сегодняшний день выглядит моё завещание миру. И я заранее знал, что оно тебе не понравится. Того ли ты искал, ответь честно?

***

Страх длился только долю секунды. Когда фигура на столбе зашевелилась, молодой человек облегченно вздохнул. То был всего лишь монтер, натягивавший оборванные ветром провода.

Он вернулся к зеркалу и продолжил гримироваться. Парик Сына Божия из длинных, грязных афрокосичек мешал накладывать румяна, и он снял его.

***

Как только мужчина, вытащив крест, спустился с холма, внезапно стало холодать. Тропическое солнце из своего почти зенита опустилось к самому горизонту и лучи его перестали давать тепло. День побледнел; так теряет краски лицо от которого отхлынула кровь. Небо заволокло морозным туманом. Деревья разом сбросили листья и густые волны дождевого леса по берегам широко льющейся к океану реки превратились в сухую щетину. Вот-вот налетит ледяной ветер, настанет вечная мерзлота, и покроются разодранные холодом в щепки мертвые деревья столетними ледяными торосами. Но до полярной ночи и обжигающих клубов метели дело не дошло. Вместо того пошел вдруг крупный, пушистый снег. Пелена над головой редела, и сквозь её седую рванину проступал отдающий чернотой густо-синий цвет зимнего неба. Маленькое горячее солнце заливало лучами снег и по всей долине из-под него вытаивали уютные цветные домики, окруженные почтенными столетними елями. Они чем-то напоминали новогодние коробки, в каких дарят детям конфеты. Кое-где над кирпичными трубами каминов вился дымок.

Словно стая летучих мышей, в долину слетались скорые зимние сумерки. Плетеные окошки домов загорались желтыми огоньками. В воздухе на фоне морозных запахов новогоднего леса ещё какое-то время реяли тревожные нотки только что шелестевших вокруг джунглей. Но вот дебри Амазонки окончательно уступили место маленькой северной деревушке. Приехавшие с работы хозяева затопили печки своих конфетных домиков. Сегодня вечером всех ждал праздник; одних — в шумном семейном кругу, других — в поэтичном одиночестве. Кто-то собирался всю ночь танцевать с друзьями, а кто-то предвкушал долгие часы раздумий у окна. Вернувшийся из города одним из последних крупный пожилой бородач только что за рулем придумал новую мелодию, и сосредоточенно напевал её, торопясь закрыть гараж. У математика по соседству был сегодня такой необыкновенный прилив энергии, что даже салфетки в доме все оказались испещрены формулами. С серверов, разбросанных по миру, летели в деревушку гигабайты любимых фильмов и музыки, на экранах компьютеров улыбались лица родных и друзей. Одни являлись в гости на фоне пальм, развалившись на песчаном пляже, другие — в теплых шапочках и с заиндевелыми усами горнолыжника...

А когда совсем стемнело, в деревушку въехали сказочные сани, запряженные тройкой крепких лошадок. В санях стоял и правил бородатый старик, напоминавший одного из местных жителей. А колокольчики под дугой пели прекраснейшую в мире мелодию, очень похожую на ту, что случайно родилась из тишины сегодня ночью.

***

Левий Матвей проснулся на рассвете. Лежа в траве, под кустом, зевая и поёживаясь от утренней сырости, он долго разглядывал повисшие между ветками нити паутины, жемчужные от ночной влаги. Капли росы искрились в теплых лучах восходящего солнца. Левий почувствовал голод. Он достал из мешка черствую лепешку и бутылку оливкового масла, откусил хлеба и запил его терпкой зеленоватой жидкостью из горлышка. И вдруг ему на ум пришли, наконец, слова, которые он искал уже много лет. Он отбросил еду в сторону, развернул пергамент, и остро заточенным стилусом на одному ему известном языке нацарапал последнюю фразу своего Евангелия:

"Что может быть лучше теплого, росистого утра в глуши? Только небытие!"

(Игорь Тарасенко, 2012)