Пёс государев

— Ну вот, граждане, — объявил Соловьёв, толкая дверь и без стука входя в дом. — Теперь и до ваших нетрудовых личностев очередь дошла. Хватит вам среди тёмной массы религиозную неграмотность изводить. — Он извлёк из планшета бумагу и прошествовал к столу. — Получите, как говорится, и распишитесь.

— Выселяете, значит? — мрачно промолвил священник, опуская взгляд на официальный бланк со зловещим заголовком «Особая комиссия при Н.К.В.Д. Р.С.Ф.С.Р.».

— Всеобязательно.

— Да как же это, — всплеснула руками попадья. — И так уже сидим тише воды — ниже травы…

— Знаем мы, как вы тут сидите, — буркнул Соловьёв. — Народная власть, значит, борется с классовым врагом в лице голода, а вы тут позволяете себе Антихриста и мелкобуржуазный образ жизни…

— И кто ж нас выселяет? — обречённо вздохнул хозяин дома. — Губисполком или кто повыше?

— Там обо всём указано. — Соловьёв присел на табурет и снял буденовку. — Водица у вас найдётся? А то жажда прямо поперёк горла встала…

Попадья ушла за водой, а муж её покосился на документ.

— Особая комиссия… — прочёл он. — Как враждебный элемент… Ссылка на три года в Мезень… — Он поднял глаза на гостя и покачал головой. — Это ж надо — без вины, без проступка, даже без обвинения. Дожили.

— Какое вам, попам, ещё обвинение? — удивился Соловьёв, вытирая пот со лба. — Пожировали на народных хлебах — и баста. Я бы вас, которые бывшие, вообще к стенке ставил. Для наглядности.

Хозяйка вынесла ему жестяную кружку с водой и стала смотреть, как он пьёт. Потом спросила:

— А может, отменят ещё решение-то? Может, не окончательно это?

Соловьёв вытер губы, открыл было рот, чтобы ответить, но священник опередил его.

— Не отменят, — хмуро прогудел он. — Понятно же — раздавить нас хотят. Выполоть всю православную церковь под корень.

— И правильно, — сказал чекист, возвращая кружку попадье. — Неча с вами цацкаться. Раз дармоед — получи. Да и граница рядом, того и гляди Антанта нагрянет. Савинковцы тоже шныряют, а вы тут, гражданин Рождественский, контрреволюцию проповедуете… В общем, сроку вам на семейные вопросы — три дня. Потом явитесь в указанный адрес.

— А что там, в этой Мезени-то, господин комиссар? — торопливо спросила попадья. — Нам ведь не одним там жить, а детей ещё кормить надо…

Соловьёв досадливо покачал головой.

— Вы, гражданка, хоть несознательный класс, а должны соблюдать. Какой тут вам «господин»? Господа все до революции были, а теперь кончились. Такой у нас курс нынче. Доступно?

— Куда уж доступнее, — проворчал хозяин дома.

— А что там есть — сами узнаете. Детей ваших как невиновных в старом режиме можно в коммуну взять. На перековку и трудовое воспитание.

— Нет уж, — отрезал священник. — Своих воспитывайте. А мы сами как-нибудь…

Соловьёв хмыкнул, поднялся с табурета и от души потянулся, хрустнув суставами.

— А в избе вашей сделаем ответственную ячейку. Партийные будут жить, просвещение устраивать.

Дверь вдруг распахнулась, и внутрь влетела запыхавшаяся румяная женщина в цветастой юбке и светлом овчинном полушубке. Увидев сотрудника ГПУ, она просияла.

— Заарестовывать пришли?

— А вы кто, гражданка, будете? — подозрительно спросил Соловьёв.

— Комарова я, Дарья Прохоровна. Пришла вот напоследок в глаза этому подлецу взглянуть.

— Злорадствуешь, Дарья? — произнёс священник.

— А что ж не позлорадствовать-то, отец Тимофей? Ты мне почитай как бельмо на глазу. Всю душу вымотал.

— Потому как ворожбой занимаешься. А это — от дьявола.

— Погодьте-ка, — оборвал их сбитый с толку Соловьёв. — Комарова? Кто такая? Почему не по уставу?

— Вот ещё, уставы ваши! Хватит уж того, что я сигнал вам отправила, на чистую воду этих паразитов вывела.

— Так это через тебя мы муку терпим? — воскликнула попадья. — Ой, матушки мои, сил нету… И как тебе не совестно в глаза честным людям-то смотреть?

— Да я в ваши глаза завсегда могу и посмотреть, и плюнуть, Татьяна Сергевна, — ответила вошедшая. — Это уж как пожелаете.

— Зараза бесстыжая, — всхлипнула попадья.

— Не гневи Господа, — пробурчал муж. — Всё в воле Божией. Раз решил Он так, значит, правильно это.

— А ну отставить! — рявкнул Соловьёв. — Суеверной агитации тут больше быть не может. А вы, гражданка Комарова, отвечайте как будто на исповеди: за каким лешим мешаете ходу революционных действий?

— Ну так это… — смутилась гостья, — гляжу, конь ваш привязанный мается, вот и притопала. Потому как долг во мне играет. Не хочу в стороне остаться от событий. Чтоб знали, кто тут радеет за революцию.

— Заслуги ваши перед властью рабочих и крестьян не пропадут, отметятся. Вы в сомнение не впадайте...

— Ну коли так, пусть мне ихний дом и перейдёт. Я не прочь, даже наоборот.

Священник криво ухмыльнулся.

— Вот она, сознательность ваша, — с сарказмом объявил он Соловьёву. — Цена ей — поповский дом.

— Очень вы невнятно поступаете, — с укоризной обратился работник ГПУ к Комаровой. — Пока трудовой народ не на жизнь, а на смерть давит гидру капитализма, вы тут ведёте такие странные беседы.

— Да на кой ляд мне ваша гидра! — в сердцах воскликнула Комарова. — Что мне ею, скотину кормить?

Соловьёв аж рот раскрыл. Хозяин же дома укоризненно произнёс:

— Детей наших тебе не жалко, так хоть душу свою пожалей, Дарья. Господь-то всё видит. — Он многозначительно показал на икону в красном углу.

— А видел Он, отец Тимофей, как предок твой мою прабабку на костёр отправил?

— Ты о чём? — удивился священник.

— Будто и не знаешь.

— Помилуй Бог!

— А прапрадеда своего, который в Пскове дьяком был, помнишь ли?

— Прапрадеда? Которого? — растерялся священник. — Да и не окормляло у нас никого во Пскове уже сто лет как…

— Не сто, а пять раз по сто, отец Тимофей.

— Что ты мелешь! Никак пьяная заявилась?

— А вот я тебе сейчас покажу кой-чего, — усмехнулась Дарья.

И, не дав никому опомниться, она зашептала что-то неразборчиво, закрутилась на месте, да так устрашающе, что Соловьёв потянулся за наганом.

— Гляжу, у вас прям гнездо тут… — пробормотал он. Но окружающий мир вдруг исчез, а вместо него появилось нечто ошеломляющее.

Высокий тёмный подвал. Арочные потолки тонули в дыму и копоти. Пахло потом, жареным мясом и кровью. Доносились слабые стоны. В центре на коленях стояла измученная женщина со связанными за спиной руками, облачённая в грязную нижнюю рубашку, из-под которой белесыми костяшками торчали голени. Рядом кряжистым истуканом возвышался невысокий человек с плетью в руке. На красном от жара лице его мерцали капельки пота, мокрые чёрные волосы прилипли ко лбу. Чуть поодаль виднелся бородач в холщовой рубахе, перепоясанной ремешком, в сермяжных портах, заткнутых в сапоги. Глаза его были полуприкрыты, подбородок — прижат к груди; он перебирал чётки и беззвучно шевелил губами — молился. Ещё дальше, возле короткой каменной лестницы, ведущей к низкой кованой двери, за маленьким столиком на табурете сидел писарь. Перед ним лежал желтоватый лист пергамента, испещрённый чернильными закорючками.

— На дыбу, что ль? — обернувшись, спросил человек с плетью у обладателя чёток.

Тот поднял лицо, мотнул головой.

— Экий ты торопливый. Всех ведьм мне перекалечишь.

— Ну тогда огнём. Оно даже сподручнее.

Бородач, вздохнув, приблизился к женщине. Присел, заглянул в лицо, остерегаясь касаться руками. Под глазами у пытаемой набрякли синяки, щёки были расцарапаны, в правом уголке рта запеклась кровь. Приоткрыв губы, она тяжело дышала и дрожала веками.

— Ну что, Дарья, будешь ты правду молвить или железом тебя прижечь?

— Никакой за мной вины нету, — слабо ответила та. — Наговор это. Матушкой Богородицей клянусь…

— Ай-яй-яй, — огорчился бородач. — И как это уста твои поганые святое имя смеют произносить? Да ещё и клясться? Разве не знаешь ты, что Господь Бог запретил нам клясться?

Женщина тупо смотрела на него, ничего не понимая. Бородач отошёл к писарю, взял пергаментный свиток, раскрутил его.

— Сказано было второго дня Марфою — кузнецовой дочерью, — зачитал он: — Сего года шесть тысяч девятьсот девятнадцатого от сотворения мира собирались мы на Крестопоклонное воскресенье у Глашки Сантыповой — жены гончара Ивашки ворожить да порчу наводить. Были там, окромя меня, Дашка Створова — дочка Маланьи-чародейки, да Ульянка — вдова по каменщике Потапе, Андрияновом сыне. И та Дашка показывала нам, как гадать о грядущем и говорить с бесами, а пуще того — вызывать хвори и губить урожай. — Бородач перевёл взгляд на пытаемую. — Показания против тебя несокрушимые, Дарья. Признайся, облегчи душу. Ведь скоро предстанешь перед Создателем нашим. С чем пойдёшь на тот свет? Избавься от лукавого, не то — видит Бог! — возьмёмся за тебя со всей силою.

— Ничего не было, — ответила женщина, с трудом ворочая языком. — Что собирались, то правда. А про хвори и прочее — всё брехня.

— Силён диавол! — обречённо развёл руками обладатель чёток.

— Может, кнутовищем? — предложил палач.

— На дыбу. И калёным железом. Пока всё не признает.

Палач взялся за дыбу, а допрашивающий отступил к кадке с водой и отпил из черпака. Затем присел на ступеньки рядом с писарем.

— Уморился я с ними. А ведь только четвёртая пошла! Сколько их ещё?

— Восемь, — ответил тот.

— Сегодня не поспеем. Придётся завтра сразу после заутрени начинать.

— Да что ж? Разве к спеху дело?

— Князь торопит. Чернь воду мутит, слухи разные бродят. Да и Орден под боком. Не ровён час — ударит.

— Слышно, у них тоже язва пошла...

Палач меж тем вздёрнул стонущую женщину на дыбе, отошёл к пылающей жаровне и, надев перчатки, взял клещи с раскалёнными зажимами. Бородач встал, приблизился к несчастной.

— Последний раз тебя прошу: искупи грехи покаянием. Признайся во всём. Скажи, кого ещё на зло подбила?

Женщина с трудом подняла веки.

— Будь ты проклят, Тимоха.

Бородач досадливо поджал губы и обернулся к палачу.

— Приступай.

Дикий крик огласил своды пытошной. Послышалось шипение прижигаемой плоти и потрескивание тлеющей одежды. Женщина уронила голову. Пока палач приводил её в чувство, окачивая водой, бородач что-то шептал, перебирая чётки, потом опять обратился к Дашке с увещеванием:

— Признавайся, несчастная. Отринь бесовское прельщение.

— Нету больше сил моих, — прошептала женщина. — Истерзали, ироды. Всё подтверждаю. Только прекратите муку эту.

Дьяк прытко подскочил к столу, схватил пергамент. Бросая взгляд то на свиток с письменами, то на женщину, принялся тараторить:

— Признаёшь ли, что на Крестопоклонное воскресенье была у Глашки Сантыповой и там смущала её, Глашку, а також и двух иных соблазнами диавольскими?

— Признаю.

— Признаёшь ли, что учила вызывать хвори и бедствия, говорить с бесами и отдаваться нечистому?

— Признаю.

— Признаёшь ли, что, побуждаемая сатаной, вместе с другими девицами, тобою смущёнными, навела моровую язву на христиан?

— Всё признаю. Только избавьте от муки.

Тимоха удовлетворённо кивнул и обернулся к писарю.

— Записал свидетельство её?

— Записал.

— Сымай, — махнул он палачу.

Тот начал медленно опускать дыбу. Раздался скрип двери, и в застенок вошёл щеголеватый человек с короткой чёрной бородой, в синих сафьяновых сапогах, коричневых шароварах, расшитых золотым узорочьем, и в перетянутой тугим ремнём коричневой же рубахе. На ремне его покачивался короткий кинжал в ножнах, инкрустированных драгоценными каменьями. Все склонили перед ним головы, и только женщина, снятая с дыбы, слабо шевелилась на холодном, пропитанном кровью полу.

— Ну что, дьяк, сведал ли, сколько ведьм у нас зло творили? — спросил гость, сходя по лестнице.

— Двенадцать, князь. Это те, коих изловили. А сколько всего — Бог ведает!

— Старайся, дьяк, старайся! Ежели хорошо мне послужишь, я тебя перед владыкой отличу.

— Не за корыстью, князь, гонюсь, но за выгодою людской и Божеской. Сам о том знаешь.

— Знаю, знаю… — рассеянно ответил вошедший. Он подошёл к Дарье и некоторое время с любопытством созерцал её. — Кто такая?

— Дашка Створова, — ответил дьяк. — От неё всё зло пошло.

— П-паскуда. Не уморил ты её, Соловей? — спросил вошедший у палача.

— Обижаешь, княже. Я своё дело знаю.

— Смотри у меня! Не доживёт до костра — запорю.

— Не тревожься, князь, — благодушно изрёк палач. — Доживёт.

Гость снова обернулся к бородачу.

— Зло своё признала?

— Признала.

— Хорошо. — Он наклонился к женщине, проорал ей чуть не в ухо: — Каково тебе с дьяволом-то было, сука? Небось знатные тебе выгоды сулил? Отвечай, зараза.

Из горла несчастной донеслись хрипы и тяжёлое дыхание, спёкшиеся губы дрожали от боли. На князя она не смотрела.

— У, сатанинское отродье, — с ненавистью бросил князь.

— Позволь, княже, вопросить тебя, — вновь подал голос дьяк.

— Давай.

— Как с добром ведьминым поступить? Раздать людям, перевесть в казну или спалить?

— Поступай как знаешь. Мне до этого дела нет.

— Благодарствую.

Князь сделал несколько шагов к выходу, но вдруг остановился и положил руку на плечо Тимохи.

— Старайся, дьяк. Усердно старайся! Чтобы и духу здесь дьявольского не осталось. А уж я за тебя в Москве словечко замолвлю.

Тимоха поклонился и ничего не ответил. Князь вышел.

Картинка опять смазалась, зарябила, краски смешались, и сознание присутствующих перенеслось обратно в избу отца Тимофея.

Соловьёв захлопал глазами, будто спросонья, оглядел всех и, помедлив, выдавил:

— Хм, прикорнул, кажись. — Он потёр веки, произнёс хрипло: — В общем, граждане, диспозиция вам ясная. Чтоб через три дня как штыки… — Он не договорил, нахмурился, ещё раз бросив взгляд на Комарову, потом засопел и толкнул дверь.

— Так домик-то я себе заберу, — бросила ему вслед доносчица.

Соловьёв лишь досадливо крякнул и вышел вон.

— Ишь ты, пёс государев, — с улыбкой обронила Комарова. Она посмотрела на притихших хозяев дома, произнесла задорно: — Так-то вот граждане будущие ссыльные! Грабь награбленное, забирай то, что отнято было. Бог — не Тимошка, видит немножко. — Она захохотала и, развернувшись, выскользнула из дома.

Попадья очумело повела головой, машинально перекрестилась, спросила у мужа:

— Это что ж такое было? Наваждение что ль? Ведовство?

Отец Тимофей сидел, глядя в одну точку, и ничего не отвечал. Потом словно очнулся, издал тягостный вздох и промолвил отрешённо:

— Бог — не Тимошка, это да. А я-то кто? Тимошка и есть…