Письма ветру

ПИСЬМА ВЕТРУ

Здравствуй, моя радость.

Боюсь, ты никогда на сможешь прочесть эти строки, разобрать мои «каракули», как ты их всегда называла и даже не узнаешь, где потерялся твой баламут. Зачем тогда я пишу всё это? Не знаю и сам. Возможно, пока в сердце хранится хотя бы жалкий осколок надежды, ты знаешь, что стоит бороться. Стоит, потому что, где-то там, вдалеке кто-то ждёт тебя и у него тоже есть надежда. Надежда на встречу.

Когда Сергей предложил проверить датчики, в груди появилось странное чувство, будто кто-то невидимый, мягко, но неотвратимо сдавливает рёбра. После отпустило, но несколько мгновений непонятная тоска сжимала горло. Вот и не верь после этого предчувствиям. И уже перед самым вылетом возникла мысль позвонить тебе, хоть мы и разговаривали утром и вроде бы никаких новых тем не возникло.

Я не прислушался к внутреннему голосу и не позвонил. Теперь об этом очень жалею.

Полёт, в общем-то, казался самым что ни на есть обычным: полторы сотни в одну сторону, полторы сотни — обратно. Метеостанция дала добро, хоть и предупредила, что ближе к вечеру возможны резкие порывы.

То, что приключилось, очень сложно назвать резким порывом.

С десяток минут Серёна сражался с управлением, пытаясь просто удержать машину в воздухе. Обезумевший вихрь норовил опрокинуть вертушку на бок и сбросить на землю. Когда напор сумасшедшего ветра немного ослабел, стало ясно, что нас отшвыряло далеко от обитаемых мест. Километров двести севернее, чем наша база.

Выдохнув, Сергей стряхнул пот со лба и криво ухмыляясь, сказал, что получилось ещё удачно. Упади машина, нас бы тут вряд ли бы кто стал искать.

Точно накаркал.

Товарищ попытался выйти на связь с Центральной и в этот момент нас приложило ещё раз. Теперь — гораздо сильнее. Дико взвыли и тут же смолкли двигатели. Под рёв урагана вертушка завалилась на бок, а я ощутил, как внутри всё точно подскочило. Кажется, меня ударило головой, потому что, когда я очнулся, сильно тошнило, а из носа и ушей шла кровь. К счастью, все кости остались целыми.

Пилоты и машине досталось много сильнее. Кабину наполняли клубы вонючего дыма, и я заметил снаружи языки пламени. Серёга лежал рядом с креслом в мешанине ремней и с его левой ногой точно было что-то не так.

Я выволок товарища наружу и потащил подальше от горящего вертолёта. По лицу секло летящим снегом — мама не горюй! Я едва не потерял одну перчатку. Тогда бы руке точно — хана. Серёга начал стонать, когда я положил его в снег, но времени осматривать раненого не оставалось: я рванул обратно. Теперь то, сколько мы проживём, зависело от количества предметов, которые я усею спасти.

Пришлось постараться. К тому времени, как вертушка рванула, у нас имелись палатка с генератором, запас еды и воды, и пара спальных мешков. К сожалению, передатчик я вынести не успел. Думаю, это можно считать приговором.

Работая, точно машина, я установил палатку, затащил внутрь Серёгу, спасённые вещи и принялся запускать генератор. Этот из новых, жрёт немного, но топливных элементов было немного: раз, два и обчёлся. Если экономить, протянем дней пять.

Товарищ пришёл в себя и попытался прощупать ногу: точно, сломана. А вокруг нет ни хрена подходящего, чтобы соорудить элементарную шину! Чёрт, да вокруг вообще нет ничего, кроме белой мути. Я вколол Серёге обезболивающее, покормил его и отрубился.

Сколько спал — не знаю: часы остановились. Пришлось их оживлять, чтобы хоть как-то ориентироваться во времени. Сидел, слушал завывание бури и думал о тебе. Потом достал блокнот, карандаш и начал писать это письмо.

Глупо? Конечно. Но когда пишу, то перед глазами появляются яркие картинки лета. Жарко и ты в лёгком платье стоишь на мостике через нашу речку. Ветер играет золотистыми волосами и лучи солнца, кажется застряли в твоей причёске.

Очень хочется увидеть тебя, обнять, почувствовать свежий аромат твоих духов…

Руки замёрзли. Приходится экономить и температура в палатке чуть выше нуля. Я ещё не знаю, как поступлю с этим письмо, поэтому просто сложу листок и спрячу в карман куртки.

Сергей ворочается и стонет. Посмотрю, сколько осталось шприцов с обезболивающим. Может, сделаю ещё один укол.

Я люблю тебя, моя дорогая и очень хочу увидеть.

***

Здравствуй, моя радость.

Как ты там, моё солнышко? Последний раз, когда мы разговаривали, ты собиралась садиться за свой новый проект. Надеюсь, у тебя всё получится и в этот раз никто не станет совать дурацкие палки в колёса твоей фантазии. Желаю тебе удачи.

Кажется, боги судьбы сами решили, как поступить с моими посланиями. Я забыл застегнуть карман, куда положил письмо и стоило выйти из палатки, как ветер выхватил листок бумаги и унёс его прочь. Я смотрел вслед пропаже и не знал, сожалеть или радоваться. Возможно, так будет правильно. Кто знает, порадуют тебя эти послания или огорчат, когда их найдут на моём теле.

Но писать всё равно продолжу. Мысль о том, что я жив, пока помню о тебе, пока твоя любовь наполняет душу, не покидает меня ни на мгновение. Стоит прошептать твоё имя и кажется, даже ветер, несущий ледяное крошево, ослабляет свой безжалостный напор, а вокруг становится немного теплее.

Когда рассвело, Сергей пришёл в себя, и мы попытались сообразить, если у нас хоть шанс на спасение. По всему выходит — нет. Если нас и станут искать, то парой сотен километров южнее. И в лучшем случае поиски начнут лишь сегодня, когда поймут, что мы не выходим на связь. Да и то, если буря хоть немного ослабит свою ярость.

Я специально ходил к обломкам вертушки. Думал найти что-нибудь полезное и понять, заметно ли место аварии с воздуха. Удалось найти металлическую полосу, годную для шины и это оказалось единственным подарком судьбы. Место падения никто не заметит: его уже почти полностью завалило снегом и продолжает забрасывать.

Палатку приходится постоянно очищать, иначе вскоре мы превратимся в ещё один сугроб, которых полно вокруг. Сергей всё время спит. Я посчитал, обезболивающих вполне хватит на целую неделю. К сожалению, топлива хватит на куда меньшее время. Неужели нам предстоит просто замёрзнуть?

Я приготовил еду, разбудил товарища и заставил его поесть. Кажется, Сергей совсем упал духом, потому что завёл разговор, дескать смерть от лекарств куда проще, чем гибель от мороза. Тщательно выматерил слабака. Вроде бы помогло.

Напор ветра вроде бы начал понемногу уменьшаться, да и снег сыплется уже не так, как прежде. Выбрался наружу, очистил палатку и попытался обнаружить в белой мути что-то, типа просвета. Кажется, с одной стороны различается что-то тёмное. Жаль, у нас нет длинной верёвки. Сделал пару десятков шагов и понял, что потерял из виду наше пристанище. Искал дорогу назад минут двадцать и понял, что больше так делать не стоит. Скорее бы утихла буря, иначе нас точно не найдут.

Заполз в палатку и немного отогрев руки, достал блокнот. Да, думаю, все свои письма я отдам ветру. Возможно, после я не смогу удержаться и оставлю на бумаге отпечатки слабости, нерешительности и чёрт знает, чего ещё. Хотелось бы, чтобы ты помнила меня уверенным в себе и любящим тебя всем сердцем человеком.

Помнишь, как мы отдыхали на море и забрались на лодке далеко от наших домиков? Пропороли днище и выбрались на берег непонятно где. Ты тогда осмотрелась по сторонам и жалобно сказала, что слышишь топот приближающихся крокодилов. Естественно, угрожать нам могли лишь подвыпившие местные рыбаки, но я был готов защитить тебя от всех. И от крокодилов тоже.

Потом мы долго шли по берегу, и ты всё спрашивала, неужели стоит менять тёплое море и горячий песок на мороз и колючий снег. И я тогда сказал, что кому-то по любому нужно выбирать мороз, чтобы остальные могли греть пятки в тёплой воде. Ты съязвила, что это — конечно же нужно именно мне. А потом прижалась и сказала, что за это меня и любишь.

А крокодилов мы тогда так и не встретили.

Думаю, если бы я вернулся в тот день и у нас вновь состоялся тот же разговор, что бы я ответил? Наверное, то же самое. Каждый из нас знает, что ему может угрожать и что мы теряем, когда уходим от тёплого моря в мороз и ветер.

Всё, пальцы начинают замерзать. Сергей что-то бормочет во сне. Кажется, спорит и что-то пытается доказать. Надеюсь, у него получится.

Сейчас выберусь наружу, очищу палатку, а письмо подарю воющему ветру.

Очень хочу увидеть тебя, моя радость.

Очень скучаю.

Люблю тебя.

***

Здравствуй, моя радость.

Скучаешь по мне? Очень жаль, что не могу сам спросить тебя об этом, посмотреть в твои серые глаза, коснуться тебя хотя бы кончиками пальцев. Сегодня ночью ты снилась мне. Казалась задумчивой и немного грустной. Прости, если это из-за меня. Никогда не хотел огорчать тебя.

Но приходится, пусть и не по своей воле.

Наверное, это — моё последнее письмо.

Когда ветер уносил предыдущее, мне показалось будто крохотный бумажный листок на мгновение повис между колышущимися седыми космами снега. Такое ощущение, словно безжалостный ледяной вихрь читал мои строки, адресованные любимой. Замёрзшие губы почти не слушались, но попросил ветер донести мои слова адресату. Знай, даже сейчас я продолжаю любить и хочу, чтобы это чувство не покидало сердце до самых последних моих мгновений.

Ураган стихает, но нам это уже не поможет. Не поможет даже то, что я продолжаю очищать верх палатки и её ещё можно различить среди бескрайнего белого пространства. Слишком огромна территория, а мы — чересчур далеко от тех мест, где станут искать пропажу.

Сергей совсем отчаялся. Сегодня, когда я задремал, он попытался вытащить пакет со шприцами. Пришлось пригрозить, что я их выброшу совсем. Только тогда товарищ пообещал, что больше не сделает попыток покончить с собой. Нога у него болит просто жутко, а я не могу добраться до раны и посмотреть, что там. Да и какой в этом смысл? Топлива для генератора осталось меньше, чем на пару суток. Потом…Потом просто не будет.

Небо очистилось, так что горизонт просматривается во все стороны. Где-то далеко на юго-западе можно различить что-то тёмное. Возможно — это горы или холмы, я не знаю. Если бы добраться туда, был бы шанс найти какое-нибудь топливо для костра. Но я не могу бросить Сергея и не могу взять его с собой, потому что товарищ слишком ослаб.

Остаётся слабая надежда на случайный самолёт или вертолёт, с которого заметят нашу палатку. Даже засыпая я продолжаю вслушиваться: не нарушит ли монотонный вой ветра рокот двигателей.

Нет. Ничего. Только свист ледяного вихря, от которого ходуном ходят стенки палатки.

Сергей проснулся и смотрит на меня. Его глаза запали и кажутся чёрными дырами на белой маске лица. Пар дыхания настолько лёгкий, что иногда кажется, будто товарищ перестал дышать. Но нет, он ещё жив.

Вчера Серёга спросил меня, что я делаю и я ответил, что пишу письма ветру. Товарищ рассмеялся, но потом смех перешёл в рыдание и скрежетание зубами. Сергей сказал, что я свихнулся и не смею принять неизбежное.

Может быть. Не знаю.

Я слишком сильно люблю тебя и хочу увидеть, чтобы позволить себе утратить даже тень последней надежды. Верю, что мы ещё будем живы, когда раздастся приближающийся гул моторов.

Нас спасут, и мы увидимся.

А пока я сижу в палатке, дрожащей под порывами ветра и вспоминаю, как мы с тобой обсуждали твой проект. Ты, важная точно учительница первого класса, ходила передо мной и требовала, чтобы я задавал конструктивные вопросы.

В общем-то, всё, что можно было обсудить, мы обсудили и последние шероховатости убрали, так что нужды в новых вопросах не было. Поэтому я спрашивал, почему твоя причёска напоминает взбесившийся прибой, серьги — клонированный Сатурн, а цвет губной помады наводит на мысль о Владе Цепеше?

Сначала ты сердилась, называла меня бестолковым, а потом присела рядом и взглянув в глаза, жалобно спросила: «У меня же всё получится?» Я обнял тебя и пообещал, что всё получится.

Как же мне сейчас не хватает тебя, мой маленький человечек. Как мне не достаёт слов, о том, что у меня всё получится.

Пальцы замёрзли так, что я едва могу держать огрызок карандаша.

Сегодня я отдам это последнее письмо ветру.

Я люблю тебя. Я так сильно тебя люблю.

***

Мой любимый.

Сегодня утром произошла одна, очень странная вещь.

Я проснулась и пошла выпустить Мурзика на улицу. Когда рыжее чудовище выбралось из дома, я увидела у двери аккуратно сложенные бумажные листки. В глаза сразу бросился знакомый почерк и обмирая от нехорошего предчувствия я подобрала листки. Они оказались холодными, точно до этого хранились в холодильнике. И это в тёплое летнее утро!

Господи, это были твои письма ко мне! Я просто не могла поверить. Как? Откуда?

Последние три дня сердце всё время больно сжималось, а я никак не могла сообразить, почему. Последний раз, когда мы общались, ничего не предвещало несчастья, а следующий разговор ожидался только завтра. Но почему-то я сразу поверила: эти бумаги — никакая не шутка, а твои настоящие письма, невесть как оказавшиеся у моей двери.

Ни медля не секунды я отправилась в министерство и попыталась узнать, что происходит. Не скажу, что всё получилось легко и с первого раза, но какая разница, когда ты знаешь, что твоему любимому угрожает неминуемая смерть?

Да, они потеряли связь с вами. Да, обнаружили, что база пуста и даже пытались вести поисковые работы. Сначала мешала буря, а после — никто уже не верил, что вы ещё живы.

Стоило упомянуть, что пропажу следует искать гораздо севернее и руководитель заговорил про психиатра. Они попросту отказывались верить.

Помнишь папиного товарища — генерал-лейтенанта Меркулова из ААР? Я позвонила ему и через полчаса все вопросы оказались решены. Оставалось ждать. Это были самые долгие часы в моей жизни. Сидеть и представлять, как ты медленно замерзаешь, утрачивая остатки надежды, оказалось так же больно, как если бы меня саму выбросили на мороз.

А потом один из пилотов заметил в снегу оранжевое пятно. Снизился, сбавил скорость и прошёл ещё раз. Доложил, что из палатки выбрался человек и машет руками. Пилот выпустил ракеты, обозначил место и ушёл на базу.

Ты был жив! Ты всё ещё был жив!

Сейчас, когда спасательные вертолёты уже летят к вам, я заканчиваю это письмо и отдаю его ветру. Пусть он несёт моё послание прямиком в твои руки.

Знай, я люблю тебя и всегда буду любить.

У нас всё получится.