Огневорот

— А роста тот змей был преогромного, крылами махнёт — солнце затмевает, огнём пыхнет — вся округа горит, хоботами ядовитыми пстрыкнет — реки отравные по земле текут, — голос няньки Пелагеи то и дело срывался на шёпот, словно она и сама была напугана тем, что рассказывала. Дети лежали на широкой лавке молча. Младший, Василько, таращил из-под волчьей шкуры большие серые глазищи, и не разобрать было, то ли он боится, то ли удивляется, то ли попросту думает о своём. Неведомо с чего попросил он Пелагею в который раз рассказать давнюю историю про то, как отец их, князь Иван, сразил в поединке крылатого змея, как свою наречённую невесту, их матушку то есть, из змейского плена освободил, а змеев терем сам занял и удел его себе забрал.

— Неправду баешь, — вдруг раздался из-за его спины голос Данилки, старшего. — Нету у змеев никаких ядовитых хоботов. И не бывало никогда.

Пелагея было осеклась, удивлённо подняв глаза. Потом опомнилась и накинулась на Данилку с упрёками:

— А тебе, малец, почём знать, есть ли, нету ли? Аль не выучили тебя, что перебивать негоже?

— Так ведь как есть неправду, — гнул своё в ответ Данилка, — вот и в книжице той, что на чер...

Он замолчал на полуслове, сообразив, что чуть было не сболтнул лишнее. Лазить на чердак детям строжайше запрещалось. Матушка говорила: лестница, мол, стара, ступени подгнили, не ровен час, обвалится. Вот только при этом глаза опускала стыдливо, словно недоговаривала чего-то. Как-то раз они с Васильком, тайком от старших, прокрались туда вместе, но ничего интересного в тот раз не нашли. Так, тряпки какие-то старые и здоровенный сундук. Дивный сундук, без замка, а заперт. И, как ни старались, отпереть не получилось. Даже сдвинуть с места не вышло, хоть и пихали его вдвоём что было сил. А тут ещё Василько от пыли расчихался, чуть было не выдал обоих, пришлось поскорей спускаться, пока не услышал кто.

В другой раз забрался на чердак Данилка уже один. И не оттого полез, что запретный плод сладок — не был Данилка озорником-неслухом, пустых шалостей вовсе не любил. Не из страха, что накажут, а вот просто не тянуло, сердце не лежало, да и матушку огорчать не хотелось. Но на чердак неведомая сила звала, манила неясно, как будто забыл там что-то, и не в прошлый раз, а куда раньше, давным-давно. Что такое бродило в его душе — не знал Данилка, но зову этому противиться долго не смог. Сундук ему, как и в прошлый раз, не поддался, зато в пыльном дальнем углу, под горой тряпья отыскал Данилка книгу.

В грамоте он уже давно был силён, шести годов от роду букварь осилил, с матушкиной помощью. Нравилось ему писаные буквы в слова складывать: словно узор какой плетёшь или кольчугу, наподобие отцовской. Однако читать в княжьем тереме было почти нечего, разве что уговоришь матушку иногда купить на торгу у заезжего купца свиток-другой со сказочными историями. А эта книга сразу Данилку приманила, хоть и было в ней чудных, незнакомых слов столько, что не счесть. Пыхтел, мучился мальчонка, пока одолел несколько страниц. Но какие там были картинки — загляденье, не то что блёклая мазня в ярмарочных свитках! И на первой же странице нарисован был во всей красе крылатый трёхголовый змей, изрыгающий из пастей выписанное яркой киноварью пламя.

«… Змеевид-перевертень обликом обычному человеку подобен во все времена, кроме как в ночь полнолунную, когда оный образ свой меняет, огнедышащим троеглавым змеем оборачиваясь. Для того переворота нет надобности ему ни оземь ударяться, ни слова чародейские молвить, ни иное волхвование творить. Однако ж и избежать его он не волен, ибо сей переворот натуре его змейской присущ.

Хитроумны зело сии твари, ловки и крепки на диво, а всё одно жить им на свете отмерено ровно тридцать лет и ещё трижды по три года, если раньше не убьёт кто, а убить их — не всякому смертному мужу по силам. По смерти же они дымом исходят и пеплом рассыпаются, потому как сжигает их дотла то пламя, что в их нутре пылает. Потому в наипервый переворот, что на девятом году жизни у них обыкновенно случается, змеёныша нагим в живой огонь бросают, дабы пламя его нутряное наружу исторгнуть, а инако сгорит в нём оный змеёныш и в прах обратится. Сей обряд у перевертней огневоротом зовётся...»

Много всего ещё было в той книжице. Но больше всего удивило Данилку, что рождаются змеи людьми и от людей. Ну, не от всех людей, конечно. Да что там люди — даже от змея не всегда оборотень родится, и бывают они только мужеского пола. А девчонки перекидываться в змей никогда не могут — так в книжке говорилось. И поделом, думал Данилка, в них змеиного и так довольно, язык что жало ядовитое. Взять хотя бы сестрицу младшую, Евдоську...

— Да вы меня слушаете?! — вернул его из задумчивости голос няньки. — Не иначе, задремали. И то правда, ночь уж давно на дворе, а я всё россказнями вам головы морочу. Ну-ка оба живо к себе да по лавкам, спать, не то батюшка ваш узнает, шкуру с меня спустит.

Василько нехотя пошевелился, высунул из-под шкуры босые ноги и протёр глаза. Соскочил на пол, шагнул, и тут его повело в сторону, он согнулся в три погибели, схватился за грудь, закашлялся. Из носа упали на дубовые половицы вишнёво-красные капли. Нянька подбежала, подхватила под микитки, запрокинула голову. Данилка смотрел недоуменно — никогда прежде у братца носом кровь не шла, да и вообще редко какая хворь цеплялась, здоровья был отменного, на зависть старшему, а тут… Покраснел, дрожит, дышит тяжело. Нянька на руках его в опочивальню понесла. Данилка тащился следом. Страшно было и тоскливо — а ну помрёт братец? Но лишь только нянька, уложив Василька на постель, отправилась за лекарем, младший приподнял голову, подмигнул озорно — здоров и весел, как будто и не было ничего.

— Ты что, Василько? — удивился Данилка. — Зачем притворялся?

— Да я не притворялся, — как-то виновато, с недоумением в голосе, ответил брат. — Сам не знаю, как так вышло. Встал, а в голове вдруг зашумело и жарко стало, словно на горячей печи лежу. А когда нянька меня несла, так разом всё и прошло.

Пришёл лекарь, седой косматый травник, по отцовскому приказу взятый ко двору. Долго ощупывал-обслушивал Василька так и эдак, цокал языком удивлённо. После пожал плечами, дал младшему выпить сонный отвар и ушёл. Вскоре Василько уснул, задышал шумно и ровно, как и лежащая рядом с ним Евдоська — та даже не пошевелилась, ни когда в опочивальню нянька прибежала, ни когда лекарь зашёл, так и сопела в две дырки, свернувшись калачиком.

Только Данилке не спалось. В окно заглядывала луна, яркая и почти полная. Никто б не заметил, а вот он видит, что ещё не совсем круглая — такой уж остроглазый от рождения. Матушка говорит, в отца это у него...

Данилка бросил взгляд на соседнюю лавку, где, тепло укрытый, крепко спал младший брат. В свете луны его лицо вдруг показалось страшным: нелюдским и бледным, словно у мертвеца. Был бы Данилка поменьше, может, и перепугался бы. А он с луной давно уже дружит. Нравится ему, глядя на её светлый лик, подумать о чём-нибудь своём. К примеру, о том, отчего отец так странно к нему относится. Вроде и любит, заботится, не обижает, а всё равно как будто чужой — ни слова ласкового, ни даже улыбки от него не дождёшься. С Васильком и даже Евдоськой он совсем другой. Правда, младшие — они на то и младшие, чтобы их больше ласкать да баловать.

Что-то большое и чёрное пронеслось по небу, закрыв луну почти наполовину взмахом широких крыльев. Орёл, наверное. Только разве орлы летают по ночам? Надо будет у травника спросить, он-то наверняка знает. С этой мыслью и заснул Данилка. А ещё с мечтами о завтрашней ярмарке, на которую его обещались взять...

***

Широкая посадская площадь повсюду, куда хватало глаз, была уставлена шатрами и лавками торговцев, нахваливающих что есть силы свой товар. На пятачке под дубом скоморохи зазывали народ посмотреть представление «про то, как удалой Иван-князь сразил в честном бою Змеище поганое». Где-то неподалёку гонялись за вором, утащившим шёлковую шаль с возка заезжего гостя. Шум стоял неописуемый, Данилка едва уши не затыкал, в то время как его матушка пробивалась сквозь толпу к шатрам, где расположились купцы из самых далёких стран. Не с руки княгине вообще-то по рынку расхаживать и с гостями торговаться, но отец всегда матушке уступал, когда на ярмарку просилась: какое-никакое, а развлечение, да и случается не каждый день. На одном стоял твёрдо — чтоб лицо скрывала, дабы никто её не признал, и дружинников чтоб с собой не меньше десятка. Ну и двух девок-прислужниц, покупки носить, это само собой.

Не в первый раз бывал на торгу Данилка-княжич, многое было ему не в новинку. А всё равно просился каждый год, хотелось поглядеть на заморские диковины, на дивно одетых людей — греков в туниках из тонкой шерсти, персов и булгар в чалмах, варяжских гостей в мехах и коже… Всякий раз, будучи на ярмарке, матушка покупала и ему, и брату с сестрой нездешних сластей и игрушек. Отец, правда, морщился, напускал строгий вид, выговаривал матери: мол, забалуешь их почём зря. Но ни разу не приказал отнести купленное назад. Лишь глаза отчего-то мрачнели.

Дойдя до купеческих рядов, матушка свернула вправо. Остановилась у лавки чернобородого, страшноватого вида купца в мохнатом малахае и пёстром полосатом халате. Приказала служанкам и охране отойти на пару шагов. И заговорила с ним очень тихо. Данилка было попробовал прислушаться, но напрасно: ни слова было не разобрать. И тут чужак сам пристально посмотрел на него — да так, что впору было обуглиться под этим взглядом, обжигающим и будто пронизывающим до костей.

Матушка тоже оглянулась на Данилку, жестом подзывая его. Отчего-то боязно стало, но Данилка не дал волю испугу, сделал вид, что ничуть не страшно, и не спеша подошёл к навесу, под которым гость разложил свой товар. Вопросительно глянул на мать, но она молча отступила чуть в сторону и слегка кивнула: не робей, мол.

— Ну, здравствуй, старший княжич… Данила, — слегка коверкая слова на чужеземный манер, произнёс купец. — Давно мне хотелось самому на тебя поглядеть, да всё было недосуг.

— Здравствуй и ты, купец, — всеми силами стараясь побороть дрожь в голосе, произнёс Данилка. — Моё имя ты, вижу, знаешь. А как тебя величать?

Сказал и чуть повернул голову в сторону матери, стараясь поймать хоть какой знак: хорошо ли сказал, учтиво ли, не уронил ли семейной чести? По старшему сыну обо всём роде судят, так ему и отец, и мать не раз говорили.

— Керимом меня зовут, — отвечал между тем чужестранец, после чего, заученным жестом торговца обведя содержимое прилавка, живо протараторил. — Не робей, отрок, посмотри, вдруг приглянется что.

На грубо сколоченном прилавке лежали покрытые чужеземной резьбой дудочки и свистульки, маленькие детские луки с колчанами, полными заострённых палочек-стрел, деревянные мечи и расписные щиты, фигурки людей и зверей, вырезанные из камня, дерева и кости… Будь Данилка помладше, у него бы глаза разбежались, но он уже хорошо знал, что не нужно купцу свою охоту до товара показывать, не то взвинтит цену до небес. Да и не очень-то привлекало его увиденное — тоже мне, диво дивное, от таких безделушек, что ни год, каждый второй стол на ярмарке ломится.

— Что, не по вкусу мой товар, Данила-княжич? — будто прочитав его мысли, с ухмылкой проговорил купец и уставился на него испытующим взглядом. — Ладно, так и быть. Для такого покупателя у меня кое-что получше найдётся.

— А это мы посмотрим, получше или нет, — войдя в роль, чуть надменно отвечал Данилка. — Давай, показывай, что там у тебя такое.

Купец хитро подмигнул и достал из-под прилавка… маленькое солнце. Словно кусок живого огня, полыхнуло оно у него в руке, ослепив неистовым блеском. Данилка даже зажмурился сначала, однако, спохватившись, тут же открыл глаза. На ладони чужака лежал золотой трёхголовый змей. Размером он был почти с Данилкин кулак, а сверкал так, что глазам было больно. Но Данилка, поборов себя, смотрел и смотрел в упор на жгучую диковину. Наконец купец, нарушив молчание, вкрадчиво сказал:

— Вижу, вещица тебе по нраву. Что дашь за неё?

Ох и пройдоха же этот купец! Как будто цены собственному товару не знает! Однако и Данилка не промах, не позволит себя за нос водить.

— Больше, чем у меня есть, всё одно не дам. Не по Сеньке шапка, не по кошелю товар, — сурово, подражая отцовскому тону, ответил он. В кошеле, что висел на его поясе, лежало несколько серебряных монет и россыпь медяков. Не так уж мало, конечно, но где это видано, чтоб за золото серебром платили, да ещё меньшим весом?

— Не за всякий товар деньгой платят, — произнёс Керим, сверкнув чёрными глазами. — За иной и жизнь отдать не жаль.

Жизнь? Да куда он клонит, чужеземец проклятый? Морочит, видно, зачаровать хочет! Ну уж нет ему! Данилка поднял на купца гневный взгляд, собрался было выпалить что-то обидное в ответ, но тот, словно предчувствуя, рассмеялся от души: не с издёвкой, а по-доброму, как будто был Данилке старым другом. Черты лица разгладились, смягчились, и сразу стало видно, что на самом деле он молодой, только с виду кажется старше.

— Да, верно мне про тебя мать говорила: весь в отца, — добавил он загадочно. — Он же знает, конечно?

Последние слова были обращены к матери. Данилка удивлённо взглянул на неё. Что он такое должен знать? Мать стыдливо отвела глаза.

— Вы что, так до сих пор ничего ему и не сказали?! — в голосе Керима, пусть и негромком, бурлило возмущение. — А если бы семя в нём проросло — просто смотрели бы, как он гибнет в муках, вместо того чтобы помочь ему стать самим собою?! Ладно князь Иван, что с него взять. Но ты, женщина, как ты могла? Он же твой первенец, твоя кровь родная!

Данилка стоял ни жив ни мёртв, ничего не понимая. Он готов был броситься на Керима с кулаками — по какому такому праву этот безродный чужеземец ругает матушку? Но мать, вместо того чтобы сказать слово в свою защиту, расплакалась навзрыд.

— Иван… он сказал: раз уж так вышло, пусть живёт, но если вырастет нелюдем — тогда, мол, пропади он пропадом. И не велел ему сказывать, — чуть слышно отвечала княгиня. Крупные слёзы катились по её щекам, капали наземь, прожигая насквозь дорожную пыль.

— Мы поверили вам! — купец уже не скрывал своего гнева. — Мы не стали мстить за собрата, мы отступились, доверившись уговору. А вы были готовы загубить собственное дитя, только бы утаить от него правду! Вот какая цена вашему слову и вашим клятвам! Тьфу!

Дружинники, до сих пор стоявшие поодаль, начали угрожающе приближаться. Засверкала на солнце извлечённая из ножен сталь. Керим смотрел на них и улыбался беспечно, словно блаженный, держа в руках фигурку золотого трёхглавого змея. А потом вдруг, метнувшись быстрее молнии, хватил ею по макушке ближайшего дружинника так, что тот свалился без чувств прямо купцу на руки. Швырнув его телом в оторопевших соратников, которые едва успели убрать мечи, Керим ловко вскочил на лошадь, запряжённую в ближайший возок, одним ударом ножа перерезал постромки, и, ударив в бока кобылы босыми пятками, во весь опор понёсся прочь, разгоняя диким свистом попадающихся на дороге людей.

— Держи его! Держи!!! — выйдя из оцепенения, заорали дружинники. Но было уже поздно — дерзкого торговца и след простыл...

***

Последние лучи закатного солнца пробивались сквозь щели в заколоченных досками окошках чердака. В их свете, словно бестолковая мошкара, роились пылинки. Данилка сидел на куче тряпья, глотая слёзы. Почему, почему всё так плохо? Князь-отец, как узнал, что на базаре случилось, кричал на матушку громко, дружинников — тех и вовсе пообещал с позором прогнать со службы. Мать ему в ноги кинулась, стала умолять о чём-то, но этого Данилка уже не услышал — его отволокли наверх и заперли с прочими детьми, чтоб не подглядывал и не слушал, чего не положено. Василько и Евдоська сидели по углам притихшие, грустные, словно тоже чуяли неладное. Никому ни играть не хотелось, ни истории придумывать и друг другу рассказывать, ни даже драться. Как будто умер кто-то.

Про странные речи купца и про золотого змея ничего не рассказал Данилка брату и сестре. Всё равно не поймут, малы ещё. Да он и сам, по правде говоря, ничего не понимал. К ужину их выпустили, но ни матери, ни отца не было в трапезной за столом, одна лишь нянька. Евдоська заканючила: где, мол, матушка, где тятя, — а нянька только губы поджала и наказала сестрице не хныкать, а глотать кашу, не то придёт бабай и Евдоську заберёт. Так вот и ужинали, молча и невесело. Потом ещё с Васильком припадок случился, точь в точь как вчера — слабость одолела и кровь носом пошла. Прибежавший старик-травник сказал, что у братца жар, уложил его в постель, напоил отварами, тепло укутал и строго наказал не вставать, пока он не дозволит. А после Данилка ускользнул из своей светлицы и тишком да молчком прокрался на чердак.

Книга лежала там, где он её и оставил — в углу, под горой старых тряпок. Он открыл её, но буквы не желали складываться в слова. Даже картинки не радовали. Смотрит Данилка на страницу, из глаз солёные ручейки медленно текут, капают на жёлтый пергамент — того и гляди, поплывут чернила, и уже ничего будет не прочесть. Ну и пусть. Ну и ладно.

— Негоже книгу портить, — тяжёлая рука легла ему сзади на плечо. Данилка вздрогнул, обернулся. Керим! Как он пробрался сюда, лиходей чужеземный! Бежать надо, кричать, звать на помощь!

— Не надо кричать. Да и не дозовёшься никого. Князь Иван по всему посаду с дружиной меня ищет. Долго искать будут — им мои друзья помогают, дорогу подсказывают! — рассмеялся купец. — А мать твоя спит крепким сном, до самого утра не проснётся.

Он помолчал немного, поглядел в глаза Данилке и произнёс как-то невесело, со вздохом:

— Поговорить нам с тобой надо, Данила-княжич. Давно уже пора.

Данилка обречённо кивнул. Хотел бы чуженин этот его убить или украсть — давно бы уже это сделал, а не тратил время на разговоры. Пусть говорит. Может, хоть от него узнать удастся, что такое творится на свете. Отчего разлад у отца с матерью, отчего стал хворать братец Василько, отчего он, Данилка, в последнее время чует: нависло над ними всеми что-то чёрное, тяжкое, недоброе.

— Про всё расскажу, — снова ответил на его мысли Керим. — Если сам про это знаю, конечно. Тебе сколько лет, Данила?

— Одиннадцать зимою будет, — недоумевая, зачем купцу это знать, ответил Данилка.

— Значит, родился ты вскоре после того, как я твоего отца навещал последний раз. В этом самом тереме. Я тут много раз был, все входы-выходы знаю. И тот, тайный, что с подножия холма прямо в хоромы ведёт — тоже. Твой отец мне только одному его и показал. Очень мы были с ним дружны...

— Чего ж поссорились нынче? — с вызовом произнёс Данилка. Про тайный выход он услыхал впервые, но показывать своё любопытство не хотел.

— Не ссорились мы, — отчего-то снова грустно вздохнул чужеземец. А потом ни с сего ни с того спросил. — А вот скажи, сколько лет князь Иван этой землёй владеет?

— Ну… с тех пор, как змея в поединке одолел, — при этих словах Данилка увидел, как рот Керима перекосила кривая усмешка.

— А когда это было, знаешь? Нет? А я тебе скажу. Ровно десять лет и три дня тому назад.

Данилка удивлённо поднял брови. Руки сами собою сжались в кулаки. Хотелось броситься на незваного гостя, молотить его изо всех сил, кусать до крови… да только всё одно не поможет. Он ведь правду сказал, по глазам сразу видно, и теперь хоть убей его до смерти — ничего не изменишь. И не забудешь.

— Так что же, мой отец… — только и смог произнести мальчик.

— Да. Тот, кого эти фигляры базарные Змеищем поганым называли. И никто его в поединке не одолел — уж точно не этот дурень, князь Иван, кишка у него тонка. Просто время его смерти подошло. Возраст вышел. Мы рано умираем.

— Тридцать лет и ещё три по три, — повторил вслух читанное в книге Данилка, и тут до него дошло окончательно. — Мы?! И ты тоже, выходит?..

— И я, — широко улыбнулся Керим. — И ты. Может быть. А может, и нет.

Он замолчал, а Данилке вспомнились слова из книги: «наипервый переворот, что на девятом году жизни у них обыкновенно случается». Нет, не быть ему змеем. Только всё равно люди пальцем тычут и за спиной шепчутся — теперь-то он понимал, о чём: «Змеёныш! Приёмыш! Чужая кровь!» Всё равно отец… так непривычно назвать его просто «князь Иван»… под разными предлогами не берёт его с собой в стольный град, когда ко двору великого князя ездит, хотя брата Василька уже несколько раз возил. Всё равно отдаст он Данилку во мнихи, как тот подрастёт, или ещё куда уберёт его с глаз долой, лишь бы не сделать своим наследником… И так стало тоскливо — хоть волком вой, даром что луна ещё не вышла. Керим, видно, уловив Данилкино настроение, ободряюще похлопал его по плечу.

— Нет, — вздохнул Данилка, подняв на купца грустные глаза. — Поздно уже для первого переворота. Не передался мне отцовский дар.

— Может, нет, а может, и да, — задумчиво произнёс Керим. — Бывает, это с запозданием приходит. И приметы… тоже дело такое — когда они есть, а когда и нету. Так что всё может быть. Но это без испытания не проверить. Не боишься?

— Огневорот? — выпалил Данилка. И тут же осёкся — боязно нагому в огонь, больно это, наверное. Даже настоящему змею.

— Он самый, — усмехнулся Керим, — Хочешь, попробуем? Сегодня день подходящий. Луны только дождаться...

Несколько минут оба молчали. Потом Керим достал что-то из просторного кармана халата. Золотая фигурка змея тускло сверкнула в последнем закатном свете. А купец загадочно подмигнул и поднёс её к крышке стоящего неподалёку сундука. Того, который Данилка с Васильком ни открыть, ни сдвинуть не могли. И крышка с тяжким скрипом откинулась назад.

На негнущихся ногах подошёл Данилка к заветному сундуку. Заглянул внутрь. Гора книг и свитков возвышалась почти до самого верха. Керим достал один пергамент, стряхнул пыль, разгладил бережно, пригляделся, улыбнулся, будто старому другу.

— Это всё — твоего отца, — показал он на содержимое сундука. — Он среди нас самый учёный был. Его так и прозвали — Книжник. Всю жизнь над книгами корпел, тайны разгадать пытался...

— Какие тайны?

— Ну, например, как так получается, что даже от обычного отца может змеёныш родиться, а у змея рождается не всегда. Отчего женщины в змей обращаться не могут. Как узнать, от которой женщины может родиться змей, а от которой нет...

— Разгадал?

— Да. И мне рассказал в последнюю нашу встречу. А теперь вижу, что и записал. Вот в этом самом свитке. Теперь это всё твоё… Драго.

— Драго?

— Так тебя при рождении нарекли. Это уже князь тебе другое имя дал. Как будто от смены имени люди забудут, кто ты и чей ты. Или будто от этого змеиное семя в тебе усохнет.

— Так ведь и усохло, я же не… — он начал было и умолк под пристальным взглядом Керима.

— Глупости, — отмахнулся купец. — Не может оно усохнуть. Если есть оно — пробьётся, никуда не денется. А теперь слушай главную тайну. Змеиное семя в женщине живёт, притом далеко не в каждой. Хоть и прорасти в ней не может. Но только от матери зависит, может её сын стать змеем или нет. А от кого она понесла, вовсе не важно. И твой отец первым понял, по каким приметам узнать, может ли девица родить змея. Нескольким нашим верный совет дал. А вот сам себе долго найти подходящую невесту не мог… Теперь понял, почему мы за твоей матерью во все глаза следили, даже тогда, когда его не стало?

— А что ж он её похитил? Что ж добром не посватался? — возмутился мальчик.

— Угу. Добром. Пришёл бы к великому князю в палаты и сказал — отдай, мол, государь, свою дочь за меня, змея-оборотня, которого твои богатыри всё поймать и убить пытаются, да никак не выходит. И тот, конечно, обрадовался бы безмерно и сразу же отдал. За отродье бездны, за тварь адскую… как там ещё люди нас называют? Слышал же, что они про нас говорят: и неурожай-де из-за нас, и непогода, и мор с лихорадкой, и война. А ты говоришь — добром посватался. Самому-то не смешно ли?

Нет, не смешно было ему. Стыдно за свою глупость недалёкую… и ещё грустно. Грустно и жалко. Всех — и отца своего сгинувшего, и матушку, и князя Ивана. И змеев, которых безвинно со свету сживают, и простых людей, которые по неведенью и со страху зло творят.

Серебристый лунный луч скользнул по сосновым половицам. Керим, не говоря ни слова, достал из сундука большое медное блюдо. Поставил его на пол и поместил в середину золотую фигурку змея. Порвал на мелкие лоскуты несколько тряпок. Обложил ими фигурку, и на ошмётках тут же заплясали язычки пламени. Керим щёлкнул пальцами, и пламя взвилось в рост человека, загудело жарко.

— Время испытания пришло. Пойдёшь ли в огонь? Станешь ли искать в себе дар? — обратился к нему купец.

— С-стану. И огня не убоюсь, — почти не стуча зубами от страха, ответил мальчик. Стащил с себя одежду, остался нагишом. Закрыл глаза. И шагнул прямо в пламя...

***

Он очнулся в темноте от холода. Только лицо горело, словно на солнце пересидел. В воздухе пахло палёной шерстью, как будто поросёнка смолили. Прикоснувшись пальцами к щеке, почувствовал что-то маслянистое и склизкое.

— Живой? Это хорошо, — склонившись над ним, произнёс Керим. — Не трогай пока, я тебе на лицо целебное снадобье наложил. Ожёгся ты знатно...

Драго приподнялся на локтях, огляделся в темноте чердака. Сквозь щели пробивался лунный свет, оставляя белёсые полосы на полу. На блюде всё ещё стояла золотая фигурка, присыпанная пеплом. Вот и всё. Ничего не вышло. Нет у него дара. Мало того, что оставаться ему всю жизнь змеёнышем-изгоем, так ещё и ни за что ни про что...

— Не грусти, парень, — снова словно бы подглядев его мысли, подбодрил Керим. — Есть ли дар, нету ли — всё равно ты сын своего отца. И дело его — тебе продолжать.

— Какое дело? — удивлённо спросил Драго.

— Твой отец мечтал, что когда-нибудь люди перестанут нас гнать и истреблять. Мечтал, что примут нас такими, какие мы есть, что не нужно нам больше будет девиц красть и пугать их до полусмерти, а станут по своей воле за нас выходить. Но для этого надо, чтобы больше людей правду узнало. Книги — хорошее дело, конечно, да много ли народу грамоту знает? А ты — старший княжич, твоё слово, как вырастешь, будет вес иметь. Даже если князь тебя в обитель отдаст, как ты боишься.

Драго встрепенулся. Неясная догадка шевельнулась в его голове.

— А можно я тебя ещё кой о чём спрошу? Это все змеи чуют, о чём другой человек думает, или ты один такой?

— Молодец. Сразу видно, в отца умом пошёл. Все мы такие, не я один, — Керим вдруг повёл ухом, подошёл к заколоченному окошку, поглядел в щель. — Так, пора мне. Князь с дружиной возвращается. Давай-ка и ты к себе, а то хватятся, искать начнут.

Он приподнял три доски в углу, приоткрывая потайной узкий лаз. Спустился в него до пояса, осторожно перебирая ногами по невидимым сверху узким ступенькам. И, словно спохватившись, достал из кармана халата фигурку, завёрнутую в странную плотную тряпицу.

— Это тебе. От отца. Он просил тебе отдать, когда подрастёшь. Только берегись — от неё всё, что может гореть, загорается. Через эту тряпицу её всегда бери, а то и руки тебе спалит. Нам, змеям, такие штуки не страшны, у нас от рождения огонь внутри. — Он чуть помешкал и продолжил. — Мать свою береги. Она хоть и невеликого ума, но сердце у неё доброе. Да и князь Иван… не всякий бы на его месте молвы и наговоров не побоялся, не всякий бы стал растить чужое дитя, как своё. Прощай, Драго. Свидимся ещё.

Хлопнула крышка. Потайной лаз закрылся. И в то же мгновение раздался на дворе топот копыт и послышались снизу громкие, сердитые голоса.

***

— Ты где был, неслух? — накинулась на него нянька, когда он вошёл в детскую спаленку.

— По галерее гулял, на луну смотрел, — ляпнул он первое, что пришло в голову. И тут увидел, что Евдоська, вместо того чтоб спать без задних ног, сидит, облокотившись на подушку, и тревожно таращится в полумрак, сверкая глазёнками, а над лежащим Васильком склонился травник. У Василька на голове лежал широкий рушник, с которого стекали на пол капли. В изголовье его постели стояла кадка с водой, в которой плавало что-то белое — наверное, куски льда из ледника. Брат дышал тяжко и натужно, то и дело слегка постанывал.

Наконец травник поднялся. Обернулся к няньке и что-то шепнул ей на ухо. Нянька только в лице изменилась и руками всплеснула. А потом оба вышли. Нянька даже забыла приказать ему, чтоб спать ложился. И доброй ночи не пожелала.

Дождавшись, пока стихнут шаги, Драго — или теперь уже снова Данилка? — на цыпочках подошёл к Васильку. Тот, казалось, был без памяти. Но едва Данилка наконец решился выдавить из себя никчёмный вопрос: «Как ты, братец?», — Василько, не дожидаясь его слов, приложил ему палец к губам.

— Худо мне… совсем… — проговорил брат изменившимся, глухим голосом и прижал руку к груди. — Здесь… жжёт...

В окно заглянула краешком полная луна. Луч её упал на край Васильковой постели. Он вздрогнул вдруг, будто от испуга, закашлялся, держась за грудь. И выдохнул прямо в лицо Данилке густую струю серного дыма.

Молнией подлетел Данилка к окну и распахнул его настежь. Скомкав, швырнул на пол, прямо посреди спальни, толстую пуховую перину со своей постели. А после достал из-за пазухи золотого змея и, развернув волшебную тряпицу, бросил его в складки перины. Льняная ткань тут же стала тлеть, а через мгновение огненный смерч взметнулся почти до самых стропил. А он уже тянул, волок, тащил бесчувственного Василька к огню. И, собравшись с силами, толкнул брата в пламя. В сторону раскрытого окна.

Задрожали мелкой дрожью стены и пол. Истошно завизжала от ужаса Евдоська. А он, опрокинув кадушку с ледяной водой на пылающий костёр, успел ещё заметить, как угасли, шипя, последние огненные языки в спальне. И как мелькнула в лунном свете за окном трёхголовая крылатая тень, отправляясь в свой первый полёт.