Обретённый ковчег

Некто Пушкни, имевший грузинские корни, но давно уже ведший свою родословную от обрусевших предков и обладавший славянской наружностью, был писателем. Однако писателем совершенно неизвестным, несмотря на то, что сочинено им было рассказов около полсотни. Из них издано в разных незаметных и провинциальных альманахах не больше десятка. Мало кто знал эту фамилию — по причине, усугубляемой тем, что половина рассказов была подписана псевдонимами. А если где и мелькала она, похожая перестановкой букв на фамилию нашего литературного гения, то сразу же выбрасывалась из памяти, стираясь намеком на орфографическую неправильность или вольность, переходя опять же в правильную, русскую фамилию "Пушкин".

Так вот, было у Пушкни с полсотни рассказов. Рассеянных в свое время по редакциям в письмах, которые наш герой рассылал направо и налево, надеясь их напечатать. Когда же терпение и надежды иссякли, а результаты оказались несоразмерны ожиданиям, он бросил это дело. И, поскольку его профессия была инженер, решил, что пусть судьба и дальше ведет его инженерным промыслом.

Выучив за год с небольшим благозвучный испанский язык, под навязчивое "Аргентина манит негра", взял и уехал в южноамериканскую эту страну, где требовались проектировщики дамб. Река Парана нуждалась в обуздании и приведении ее к смиренному и полезному для человека состоянию. Молодому, двадцатисемилетнему, талантливому инженеру, с оригинальными и изящными решениями, как говорится, и карты в руки. А карты эти изображали многочисленные притоки, заводи, речные отростки и сплетения.

Уехал и почти как будто канул в воду. В богатый илистыми желто-красными наносами южноамериканский бурлящий поток.

А между тем на родине — с того времени прошло не более полугода — один издатель случайно и совсем ненамеренно заинтересовался фамилией, похожей то ли на псевдоним, то ли на ироничную перепевку. И, к слову сказать, рассказы, подписанные этим орфографическим казусом, были вовсе и недурны, и сочны, и интересны, но как бы странны. И решил он, издатель, кстати сказать, крупный и временами рисковый, рискнуть в очередной раз и опубликовать эти странные рассказы. Но, как ни бился, больше десятка наскрести не удавалось. Тем паче, что сам автор на все письма и просьбы пренеприятно отмалчивался. Тогда было решено, что рассказы эти — шутка какого-нибудь известного, но стеснительного литератора. Повод к этому давал неплохой, а местами и вовсе отличный стиль и строгая, предельно ясная выстроенность сюжетной логики. Проблемой неизвестного автора было то, что он не обратился в первую очередь к нему, этому издателю, который сразу бы его и опубликовал.

Но перед тем, как издать где-нибудь в сборнике то, что уже есть — на всякий, так сказать, случай — издатель бросает клич по своим знакомым литературным агентам, главредам, ридерам и тому подобное, не знакома ли им случайно фамилия "Пушкни". Не Пушкин, его-то мы все и так знаем, а именно "Пушкни". Вот как есть, в такой вот безобразной орфографии, с намеком на нечто псевдогрузинское. И… нет. Никто не слыхал, не знает. Кроме одного. Да, один-два. А за ними вдруг еще двое-трое. А потом из провинции и еще с полдюжины его знакомцев и старых друзей вдруг дают последовательно, а то и наперебой ответы: есть как есть, господин издатель, такая странная подпись под некоторыми рассказами, инде давно запылясь в дальних углах издательств лежащих.

И издали. Как есть. С полсотни. Все, что не было потеряно и похерено, подняли, отреставрировали, навели лоск и издали. Пушкни "Рассказы". 50 тыс. экз. Бумага офсетная, плотная.

Герой же наш, Григорий Пушкни, которого уже пора описать несколько подробнее, засучив рукава трудился над планом возведения малых и больших дамб. Здоровья он был крепкого, телосложения — высокого и стройного, характер имел выносливый, склонность к вредным привычкам не питал. Лицом обладал чистым и задумчивым. Настроение им владело ровное, мысли его шагали прямо и благородно. Глаза же смотрели прозрачно-синими лунами, как в бегущем мощном речное слое отражаются южные небеса. И работать он мог днем и ночью, почти круглые сутки — на благо общему делу.

Однако, пока шло освоение речных просторов, наступил сезон дождей и всякое строительство прекратилось.

Григорий, чей плавучий дом оказался в это время в самом центре дождей, бросил якорь посреди Параны и — благо в чуланах и складах хранилось достаточно провизии — решил ждать, пока непогода не исчерпается. Конечно, сообщил по рации, что так и так, все в порядке, вокруг такие ливни, что не продраться, а у меня, мол, и запасы есть, да и скучать я тоже не буду.

Дожди обещали, как обычно, продлиться пару месяцев.

Как раз самое время подготовить план решающего строительного броска.

Трудясь под неясные мелодии из шипящего радио и громовые раскаты, Григорий закончил план за пару недель.

Изредка выходя наружу плавучей платформы, в широком прорезиненном плаще, иногда долго стоял возле фальшборта с чашкой горячего крепкого аргентинского кофе. Мечтая о том времени, когда вся речная стихия будет укрощена и потечет светлым электрическим потоком на улицы и в дома.

Но однажды дождь перестал. Прямо посреди григорьевых мечтаний. Он вытянул руку с чашкой, и небо не уронило в нее ни капли. Снял капюшон и посмотрел на прояснившийся ночной небосвод.

Изящное, расплескавшееся бесконечными и несимметричными просторами сочетание южных созвездий выпевало неслышную гармонию небесных сфер. И среди них затеряным и точечным существованием капала одна-единственная нота, которой мерцала душа одинокого русского инженера посреди дикой сельвы.

Он вздохнул и пошел к себе в домик.

И за следующие полтора месяца написал в своем жилище, окутанном тёплом, густом тумане, художественный роман. А какой и с кем еще мог быть этот роман? Кроме альбатросов, чаек и домашнего ленивца, никого вокруг ведь не было.

За окном вздыхали лиственные островки затопленных деревьев-гигантов.

Луна и солнце сменяли друг друга, а туман не сдавался.

И, казалось, сгущался только сильее. Так же, как накапливалось напряжение в его романе.

Тишина полузатопленного леса, среди которого застряла технико-исследовательская станция, уже давно не разбавлялась звуками радио или рации. Словно радиоволны тоже затопило. И временами Григорий думал, не оказался ли на небесах. Или в предгорье. Всякое могло произойти с его ковчегом без якоря, без руля и ветрил.

Но однажды ночью, когда роман уже подходил к концу, радио вдруг заговорило. Сквозь шипенье из темноты вышел голос, отодвинув на полуфразе занавеску беспорядочного шума. И сразу же замолчал. Потом голос снова вышел из томительной ниши и продолжил. Это была театральная пауза радиопостановки. Высокий, гладко причесанный тенор говорил по-английски, из студии в Лондоне или Нью-Йорке, изображая пантомимой своих интонационно-выразительных средств действие рассказа.

Далекий английский плохо ложился на слух и первые несколько минут сморщивал тусклую кожицу сознания до размера дремоты. Но потом память развернула свои старые карты и действо быстро побежало по морям синтаксиса, мимо таинственных островов незнакомых слов и рифов идиом.

Речь шла о чем-то странном. Чего не было в действительности. Точнее даже, пересказывалась небывшая история другим небывшим образом.

Главный герой новеллы — некто Ной построил огромный ковчег.

Стараясь выполнить свою миссию «взять и спасти каждой твари по паре», он старательно искал животных. Но время до потопа быстро тощало, а животных все не было. И случился потоп. Раньше, чем Ной успел. Долго носилось судно по бесконечным просторам единого океана, окутавшего мир. И когда вода начала сходить, то ковчег остался стоять на плато древнего вулкана в мелком высокогорном озере. (Память Григория подсказывала, что здесь, вероятно, речь могла бы идти об озере Титикака, но только вулкана на его дне не было).

Тогда Ной спустился из ковчега, перешел на плот и поплыл к краю.

Там, рядом с узкой полосой земли, был водопад, цедивший скозь скалы воду далеко вниз. И сел рядом с водопадом, прямо на кромку вулкана, свесив ноги. И видел, что далеко внизу все покрыто снежно-белыми и золотистыми грядами облаков.

И понял, что сидит на краю мира. Мир был нов. Но одиночество и тоска перешли из старого мира в новый. И поэтому откровение потопа не удалось. И пустой ковчег, огромный, но выглядевший едва заметным навершием для этой горы, был будто олицетворением мощного дара, оставшегося бесполезным втуне и никем не принятым.

Рассказ завершался печальным бархатным тембром, которым голос аккуратно накрывал последний абзац, разглаживая причастные и деепричастные складки удлиненным вытягиванием гласных. И в завершении этом была мысль, что как бы ни был велик дар художника, но если он, дар, никому не служит и не может найти, кому помочь и служить, то будет в этом даре великая печаль.

Голос замолчал. И после очередной паузы, повеселевший и светлый, произнес… Впрочем, Григорий произнес это с голосом почти в унисон. Почти — потому что не знал, как название прозвучит на английском. Зато последнее, будто древнеиндийское или псевдоарабское, простое, лиричное и немного страдательное — как Панини — прозвучало в унисон:

«Пушк-ни».

Да, по радио прозвучал отысканный далеким издателем один из рассказов нашего героя.

Григорий помнил, что он назывался «Заблудившийся ковчег». И был переведен совсем неплохо. Если говорить честно, то совсем хорошо. Восторженно хорошо, изумительно прекрасно. «В переводе я звучу гораздо лучше», — подумал Григорий, впечатленный значением рассказа и широко шагнувшей известностью своего успеха.

На этом, впрочем, наш рассказ заканчивается.

Туман рассеивается, за героем прилетает спасательный вертолет.

Из домика извлекается инженер, с рукописью, обернутой в целофан, — под мышкой и одомашенным ленивцем — в руках. И все они улетают в синюю, аргентинскую даль.