Незримый свет

— Тимоти Блэквелл, умерли в возрасте 58 лет от рака лёгких? — невзрачное рыжее создание с рябым лицом произнесло это почти без вопросительной интонации, как будто ответ его (впрочем, скорее её) совершенно не интересовал. Но Тим из чистой вежливости ответил — подумав про себя, что курить при жизни, наверное, надо было всё-таки поменьше.

— Да, мэм.

— Я не мэм. А также не мадам, не леди, не фрау и даже не госпожа. Впрочем, и не господин тоже. Называйте меня Софериэль, если уж так хочется. Надеюсь, вы понимаете, что в раю вам не место по многим причинам? — при этом Софериэль черкнул что-то длинным пером в огромной, пыльной даже на вид амбарной книге. — А в чистилище довольно тоскливо. Но вам повезло. Вы поступаете в распоряжение моего департамента.

— И чем же ваш департамент, позвольте спросить, занимается?

— Взгляните сюда, — перед ним возникли огненные письмена, и Тим понял, что это одна из записей той самой амбарной книги. Мэри Уанстоун, прочитал он. Родилась: Чатем, штат Вирджиния, США, 9 января 1799 года. Умерла: Гёттинген, Германия, 24 марта 1897 года. Профессор эмеритус, доктор естествознания, первая женщина-кавалер ордена Максимилиана «За достижения в науке и искусстве»...

— Так записано в нашей Книге жизни и смерти, — прокомментировал тот, кто назвался Софериэль. — При которой я имею честь состоять хранителем. И ошибки в ней быть не должно. А теперь полюбуйтесь-ка вот на это.

Перед ним возникла другая картина. Скромное кладбище маленького городка. Могила, вся в цветах. И надгробный камень. Мэри Уанстоун, 1799 — 1823.

— Вы хотите сказать, что...

— Это вы мне расскажете: что, кто и, главное — зачем? Когда проведёте порученное вам расследование. Вы ведь были при жизни частным сыщиком. Довольно паршивым, замечу. Впрочем, других у нас всё равно в распоряжении пока нет. Так что получайте своё виртуальное тело и отправляйтесь на задание. Жду вашего отчёта.

***

… Полноватый, кучерявый, чуть вспотевший господин в клетчатом костюме, с тросточкой в руке, не спеша шёл по кладбищенской аллее. Искать долго не пришлось — такие необыкновенно пышные даже по южным меркам цветы не спутаешь ни с чем. Костистый нескладный старик в чёрном выпалывал сорняки, складывая их в корзинку.

— Ах! Прошу прощения, засмотрелся...

Старик обернулся. У него были впалые щёки и большой острый нос. Лицо блестело от слёз.

— Прекрасные пионы… прекрасные, как дыхание, — продолжал между тем сыщик. — Мои соболезнования. Это чудовищная несправедливость — когда родителям приходится хоронить детей.

— Несправедливость! — подхватил старик. — Вы правду сказали, мистер, несправедливость! Год прошёл, а я всё не могу поверить и смириться. Одно утешение — эти цветы. Ни на одной могиле почему-то так не цветут, как у моей бедной Мэри. Я прихожу так часто, как могу… Ухаживаю за ними и забываюсь, а как только пора уходить — плачу. Иногда нарочно оставляю здесь лопатку, рукавицы или корзину, а потом возвращаюсь и опять плачу...

Боясь спугнуть, Тим лишь едва заметно кивнул, вызывая старика на дальнейшую откровенность.

— Она была нашей единственной дочерью. Поздний ребёнок, мы уже и не надеялись… Надышаться на неё не могли. Красавица, в мать пошла — тонкие руки, каштановые локоны. И умница. Знаете, её с детства тянуло к наукам. Медицина, химия, физика. Мы старались ей дать хорошее образование, но в нашей глуши… сами понимаете. Однако мы делали всё, что могли. Книги для неё заказывали, учителей французского и немецкого из Ричмонда выписывали. Знаете, ведь она состояла в переписке с господином Ньепсом — говорят, большой знаменитостью у себя на родине. Рвалась учиться во Францию, в Сорбонну. Не хотели отпускать. Потом смирились. Науки — неподходящее занятие для барышни, но что мы могли поделать? Мы же понимали — это дар Божий, призвание.

Дар, подумал Тим. И знали бы вы, какой. Но, не говоря ни слова, продолжал слушать.

— На лето мы возили её в Коулз Хилл, к родным. У неё там подруга детства жила, Салли Боттон. Не красавица, умом тоже не блистала, но Мэри её отчего-то очень любила. Говорила, доброе сердце за деньги не купишь и умом не заменишь. Там, в Коулз Хилл, она и познакомилась с Уиллом Хардвиком. Свадьба была назначена на август. Уилл тоже сильно не хотел, чтобы она в Европу уезжала, — старик вытер сбежавшую на подбородок слезу.

Тим вдруг понял, что не прочь повидать этого Уилла. Интересно, как далеко он способен зайти, чтобы не пустить невесту за океан? И с глупенькой подружкой-толстушкой Салли тоже встретиться не мешало бы. Но с этим успеется. Пока же он чувствовал, что старик Уанстоун сказал ему не всё, что хотел. А главное — не всё, что было ему, Тиму Блэквеллу, нужно.

— Простите, что задаю вам этот вопрос: так что же стало с Мэри?

— Она приехала домой счастливая. Какие-то камешки показывала, которые там нашла. Тёмные, тяжёлые. Говорила, что это… ох, запамятовал название… словом, редкая штука, что из неё в Богемии делают знаменитое стекло «аннагрюн». Знаете, такое зелёное, светящееся. Шутила, что скоро Вирджиния прославится своим «мэригрюн». Целыми днями пропадала в подвале, у неё там была лаборатория… конечно, мы возражали, но что с ней поделаешь? И вдруг заболела. Началось со слабости. Не обращала внимания, смеялась. Но ей становилось всё хуже. Жар. Кожа горела. Сухая, покрасневшая — и горела. Что-то со зрением. Потом не могла встать. Мы отовсюду привозили лучших докторов… всё бесполезно. Думали, отравилась своими химикалиями, но нет, никакие противоядия не помогали. Три недели — и нет её. Знаете, она никогда не была набожной, а тут перед самой смертью заговорила про незримый свет.

— Какой свет?

— Я часто вспоминал ей это место из Писания. Моё любимое. «Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни».

— Свет жизни, — задумчиво повторил Тимоти. — Простите, что побеспокоил вас, сэр. Да поможет вам Бог.

***

— Моей Мэри уже год как нет на свете! — Уилл Хардвик нервно забарабанил пальцами по некрашеному дощатому столику веранды. — Где вы были раньше со своим расследованием?

— Сочувствую вашему горю, мистер Хардвик. И всё же позвольте задать вам пару вопросов. Если бы Мэри всё же уехала, как бы вы поступили?

— Можно подумать, старик Уанстоун вам про это не рассказал! Конечно, я собирался последовать за ней! Старый Свет — не лучшее место для предприимчивого человека, но, уверен, я не пропал бы и там. Я распродал всё движимое имущество, дом тоже был выставлен на торги. И вот, когда до свадьбы оставалось каких-то пара недель… — он закрыл лицо руками.

Не врёт, подумал Тим. Актёр из этого парня никудышный. Да и проверить его легко...

— Последний вопрос, Уилл, и я оставлю вас в покое. Как вы думаете, были ли у Мэри враги, недоброжелатели… завистники, наконец? Кто мог желать смерти вашей невесте.

— Стойте… ну конечно же, эта корова, Салли Боттон. Салли-Боттом — так мы с парнями между собой её называли. Она давно была влюблена в меня. Наверняка она и отравила Мэри! Взяла какое-нибудь колдовское снадобье у своего деда-индейца. Будь она проклята, язычница! — ударил он кулаком по столу.

— Спасибо, мистер Хардвик. Вы мне очень помогли. Мужайтесь, — и он, протянув руку, пожал узкую, влажную ладонь с тонкими, как у пианиста, пальцами.

***

— Я знаю, кто вы и зачем пришли, — сказала Салли Боттон. — И знаю, отчего умерла Мэри.

«Ну, я тоже это уже знаю», — хотелось сказать ему. Во время разговора с Хардвиком его внезапно осенило. Он удивился, что был так слеп — симптомы кричали о себе во весь голос. Но послушать эту девицу всё же стоит.

— Да? — изобразил удивление он. — Но почему вы не сообщили?

— Потому что её убила нечистая сила, а не люди. Всё из-за этого портрета.

— Какого портрета?

— Её портрета. Нерукотворного. Мэри много чего знала и умела, не то что я. Но рисовать не умела совсем. И вот она как-то мне говорит: «А хочешь, Салли, я сделаю твой портрет?» И потом ещё про какого-то господина Ньепса, про гели… гели...

— Гелиографию?

— Да… кажется. Но я отказалась. Опасно это, я знаю. В такой портрет душа перейти может, и человек в муках умрёт. Но она не послушала и свой портрет всё равно сделала. А когда она мне те камни показала, я и вовсе испугалась. Блестящие, чёрные и тяжёлые, как смерть. Я их сразу узнала, мне о них дед рассказывал, он от самой Покахонтас род ведёт. Недобрые это камни, они безвременную смерть приносят и здоровье отнимают. Не надо их в доме держать. Я сказала Мэри, да разве её убедишь? Посмеялась только.

— А она их точно в доме держала?

— Я же была у неё перед самой смертью. Она мне сказала их из подвала забрать и отослать куда-то в Европу… но я не послушалась, тайком к ней в могилу их выбросила. Дед сказал, только так можно зло избыть. Бедная Мэри...

Всё правильно, подумал он. Тяжёлые камни. Смоляная обманка, урановая руда. Плюс подвал, плохая вентиляция — и медленно накапливающийся при распаде газ-убийца, радон. Слова «лучевая болезнь» войдут в обиход намного позже. И с пышным цветением на могиле теперь всё тоже было ясно.

Неясным оставалось одно. И он знал, кого об этом спросить.

***

— Зачем мне понадобилось нарушать написанное в Книге? — Азраил глумливо хохотнул. — Лично мне — незачем. Это всё ради вас, людей — и ради старика Саваофа, который с какой-то дури до сих пор считает вас своими возлюбленными детьми. Твоя Мэри действительно была гениальна. Настолько, что изобрела фотографию раньше Ньепса — не без его подсказок, разумеется. А изобретя, начала экспериментировать, в том числе и с теми камешками. И, конечно, тут же открыла радиоактивность. На три четверти века раньше срока. А показать тебе, что было бы дальше?

Вот Мэри Уанстоун в Сорбонне — повзрослевшая, серьёзная, в магистерской шапочке. Она же — у нового рентгеновского аппарата, рядом с Флоренс Найтингейл, во время Крымской войны. Она же, пожилая, убелённая сединами — и её ученик, юный Пьер Кюри, у первого ядерного реактора.

— Это 1883 год. — с ехидцей заметил Азраил. — А теперь догадайся, что бы произошло в 1914-м. Или тебе показать воочию, что натворил бы с матушкой Европой пробуждённый не ко времени «незримый свет»?