Стена

"На землі так мало тебе, На землі є стіна." С. Вакарчук

Более неудобное место для разговора еще нужно поискать. Подворотня, где на бетонных плитах сидят два человека и тупо слушают плохую музыку отвратительного качества, играющую через ущербный динамик мобильного телефона. Эта музыка никому не нужна и никому не интересна, — в данный момент времени. — Ну так, президент, — говорит Р2. Мне не хочется продолжать разговор о политике. — Он мудак, — отвечаю я. Эти две короткие фразы тут же тонут, не в силах прорваться сквозь шум проезжающих машин. Проезжая часть, по которой туда-сюда снуют рычащие и коптящие небо драконы, пожравшие людей, буквально в пяти шагах. Я выбрасываю окурок под колеса. Толпы и машины. Боже, где я живу? Динамик мобильного скрипит и воет что-то невообразимо тоскливое. — Он не выйдет, — говорю я, закуривая новую сигарету. — Когда ты уже накуришься? — возмущается Р2, присаживаясь рядом. Я не отвечаю, но Р2 и не ждет ответа. — Замученный ты какой-то, — осторожно говорит он, слегка нахмурившись. — Да, есть такое, — киваю. — Я почти не спал эти два дня. — Опять? — Ага. Ничего не надо объяснять, не надо доказывать никому и ничего. То, что ты чувствуешь, трудно рассказать и объяснить, на выходе извращенные речью и неловкостью ощущения, живущие в глубине сердца и прикрываясь душой, всегда выглядят нелепо и неважно. Плевать, что это важно для тебя, — все. Но Р2 никогда не просит объяснений. С этой позиции он прекрасный собеседник. Как и положено настоящему другу. — Слушай, Р2, — я выбрасываю выкуренную до половины сигарету. — А тебе седня снилось что-то? — Ага, — кивает он, не отрывая взгляда от проносящихся мимо машин. — Я бы нарисовал тебе, тебе ж интересно, я вижу. Но я не умею. Что б я так жил, как он рисовать не умеет… Выразительно гляжу на Р2, тот смущенно отмахивается: — Ну блин… В смысле, не умею рисовать так… А рассказать не получится. На время наступает тишина. Ревут моторы автомобилей, мобильный разрывается какофонией звуков, которую трудно назвать музыкой, мимо проходят люди, мяукает праздно шатающийся около мусорного бака огромный кот. Обычная городская тишина. — А все-таки, — не выдерживаю я, перекрикивая тишину. — Расскажи. Р2 наконец выключает телефон, кладет его в карман куртки. Мы молчим. Я качаю головой и кладу руку на плечо Р2. Он вздыхает.

***

Я — всего лишь человек в толпе. Что? Да какого черта — у меня куча проблем, у меня немеренно комплексов, у меня огромное количество дел. Я личность и иду решать свои личностные проблемы. Какое мне дело до этой одноликой толпы? Никакого. Никому нет никакого дела до других. На моей планете толпы. На моей планете — толпы. На моей планете нет людей. Пустое, одинокое место, где не с кем разговаривать. Где каждый едет по своим делам, где общение сводится к просьбе передать деньги в маршрутке и назвать свою остановку, к покупке сигарет и свежих газет. Где все общение сводится к денежным вопросам. О да, при помощи денег и о деньгах мы очень даже можем поговорить. Планета состоит из континентов, континенты состоят из государств, государства из городов, города — из людей, населяющих районы. Галактикам, состоящим из солнечных систем, нет никакого дела до планет, а значит и до людей. Людям же вообще никогда ни до чего нет дела. — Привет. — Привет, как у тебя жизнь, рассказывай. — Нормально. — Класс, и у меня. Все? Ну да, а что еще. Ритуал соблюден, можно вернуться назад, в бесконечно раздражающий рай на земле. Плевал я на его дела, у меня своих вагон, — бесполезных и нелепых, но своих. А он плевал на мои, — его дела еще бесполезнее. Я лучше вернусь к опостылевшей работе, ненавидяще-презрительным взглядам соседей, которые видят меня пьяным каждый вечер, паршивой музыке и бульварному чтиву, полируя это все той дрянью, что валит с телеэкрана. Это, безусловно, не жизнь, даже не существование — это онанизм. Но, в конце концов, что может быть лучше онанизма? Во-первых, всегда дадут, а во-вторых — это занятие любовью с человеком, которого любишь больше всех. Я допиваю кофе и ухожу с балкона. Помните, да? Тот, кто в молодости не был революционером, тот не имеет сердца, а кто к старости не стал консерватором, не имеет мозгов. Иными словами — перепробовав все, возвращаешься к онанизму. Как еще жить в мире, где равнодушие — нормальное состояние. Нормальнее равнодушия только ненависть и раздражение на все, что отрывает тебя от нормального апатичного равнодушия.

***

Между утром и ночью нет никакой разницы. Потому что я неизменно встречаю и утро и ночь чашкой кофе. Скоро у меня должна лопнуть голова и остановиться желудок, — потому что я почти не сплю, почти ничего не ем, а только пью кофе и курю по полторы пачки в день. Можно сказать, что жизнь остановилась. Финальное арпеджио, сломавшее коду. Я делаю глоток кофе. Я на лоджии, пью кофе и курю. Каждое утро, когда я выхожу на улицу покурить, он снова машет мне рукой. Хей, Костя! — кричит он, стараясь мощью своих голосовых связок перекрыть шум автомобилей и какой-то по особому пусто-жизнерадостный голос рекламы. — Как ты там, Костя? А я говорю — ништяк, все путем. Понятия не имею, откуда у меня в лексиконе взялась эта фраза. Я человек вообще неразговорчивый. Но я не против, — все-таки, приятно, когда кто-то машет тебе рукой и спрашивает лишенным вопросительных интонаций голосом: как ты там Костя. Мое утро начинается в семь часов. Я делаю тридцать отжиманий от пола, затем — душ. После опостылевшая яичница, — либо пересоленная, либо подгоревшая, — чашка крепкого кофе и сигарета. Это мой режим, я к нему привык. Но в режим ворвался он, и теперь что-то в начале моего дня мне не нравится. Он — как шар в керлинге, брошенный противником, разбросал мою стройную и размеренную жизнь. И тут уж либо строй все заново, либо до конца жизни ненавидь яичницу. Как-то раз я окликнул его. Он обернулся и недоуменно посмотрел на меня. — Да, Костя? А я в этот момент понял, что абсолютно не знаю, что сказать. Я брякнул что-то о нынешнем розыгрыше Лиги, он весело согласился с тем, что "Днепр" в этом году дойдет как минимум до полуфинала, а то и выиграет, и ушел по своим делам. Я же снова закурил под аккомпанемент надоедливой рекламы, думая о том, какой же я все-таки идиот. И потом решаю: да ладно. Все в порядке. Ништяк, все путем.

***

Неотвратимо приближается время. — Он не выйдет, — говорю я снова. — Забудь, Р2. Похоже, Р2 готов расплакаться. Но на лице его упрямая злость и отчаянная решимость ждать. И ждать, и снова ждать. — Мы здесь уже третий день у моря погоды ждем, — продолжаю я. — Ладно, завтра точно выйдет. Завтра я его найду. Уверенность Р2 я не разделяю. Мне эта затея не нравилась с самого начала, хотя, конечно же, Р2 я прекрасно понимал и знал, что на его месте у меня тоже на лице была бы упрямая мальчишеская злость. Но сейчас не время для нее. Сейчас время уходить. — Послушай, Р2, — я встаю. — Просто послушай. — И что нового я услышу? — вскидывается он. Ребенок. Что с него взять. — Нового — ничего. Умного — массу. Р2 похож сейчас на чистый лист белоснежной бумаги, омраченный только карандашной черточкой в углу листа, — непокорная слезинка все-таки сорвалась и начала свой путь, как и положено непокорным. Р2 же весь сейчас как-то сжался, стал каким-то маленьким и растерянным. Он очень хотел сегодняшней встречи. — Ладно, ты прав, — говорит он, хотя я ничего сказать не успел, тем более нового или умного. — Пошли отсюда. Он не выйдет. Колодец луны нехотя пропускает свет сквозь синее в подпалинах небо. Этот свет тусклый и неприятный, как весь вечерний город, который на самом деле, как ни крути, красив. Огни реклам, аккуратные клумбы перед входом в магазины, — в стильном ночном свете не видно того, что растения чахлые, — луна, аллеи, где строем стоят на посту ровные деревья. Город красив, но красота его какая-то гадкая. Город двуличен. Напоказ выставляется глянец и неон ночи, зелень аллей, мощь местами не бездарных рекламных щитов, — умело наложенный макияж на лицо города, слегка испорченный оспинами окурков, пустых бутылок и прочего мусора. Но с этим можно жить, — в целом все выглядит пристойно и чинно, как на балу у зажравшегося феодала. Того же, что кроется за всем этим марафетом, почти никому не видно. Мы с Р2 идем, глядя на душный и пыльный зимний город, прекрасно зная, что в его красивой, сложной и вычурной многоэтажной прическе живут и размножаются насекомые. Р2 грустно пинает пустую пластиковую бутылку из-под минералки. — Завтра опять будешь ждать? — спрашиваю я. — Нет, конечно. А смысл? — говорит Р2 так уверенно, что и дураку понятно: будет. — Ясно, — я киваю, и снова закуриваю. Р2 настороженно смотрит на меня. — Да ладно, — я выдыхаю дым. — Дай мне убить себя так, как я хочу. —- Дурак, — обижается Р2. Р2 одет в футболку и джинсы. Его светлые волосы легко гладит прохладный зимний ветерок. Если это зима, то какое пекло будет летом? — Слышал? — я докуриваю сигарету и тут же тянусь за другой. — Стену строить собираются. — Слышал, — кивает Р2. — Фигня, по-моему. Хотели бы, построили уже. Он не прав. Он всегда прав, этот маленький паршивец, но не сейчас. Вокруг нас стоят дома, устремляясь к небу в своей неуемной гордыне. Но кажется, что они стоят лишь когда мы на них смотрим, а только отвернись — и начинают медленно приближаться, обступать со всех сторон. Если человеку очень тяжело и больно, он всегда смотрит в небо, словно хочет удостовериться — над ним нет потолка, заставляющего сгибаться в приступе клаустрофобии. А кажется, — есть. Р2 смотрит в грязно-синее небо. Сегодня двенадцатое декабря. Днем в тени было плюс двадцать.

***

С утра идет дождь. На работу я так и не пошел. Зимний дождь — вещь очень пакостная. Вчера было плюс двадцать, светило солнце, пыль стояла столбом, — климат сошел с ума. Сегодня идет мелкий противный дождь, здорово похолодало и на улицах все так же почти нет людей. Дождя и солнца не боятся машины, потому что у них отсутствует фактор страха, инстинкт самосохранения и боязнь потерять здоровье. У них есть только программа и устройство для управления ими. С другой стороны, этим они похожи на людей. Интересно, какая моя программа? Телефон разрывался целый день. Я не отвечал. Я смотрел телевизор. Борьба с, наводнения в, катастрофы по причине и ничего другого от телевизора не дождешься, кроме глупых девочек, поющих глупые песни. Сам не знаю, зачем я это все смотрел. Видимо, хотел увидеть что-то важное, но что — я забыл. А. Да. Что-то о том, что будут строить Стену. Значит, за Стеной будет жить Р2. А я буду жить с этой стороны. Р2 останется один, — и неважно, сколько людей будут находиться за бетонной границей вместе с ним. Снова звонит телефон. Мне плевать. Междусеть снова работает с перебоями, потому ноутбук я даже не включаю. Мной медленно овладевает отвратительная апатия. Я устал — и больше всего устал от безвыходной апатии. Р2 мне очень интересен. Но когда я говорю ему об этом, он, конечно же, всегда переводит разговор на другую тему. — Елки, да ты только глянь, Костя! — тут же находит что показать и чему удивиться. Никогда не хотел своих детей. Честно признаться, я ненавижу детей, — они приставучие, глупые и всегда требуют прорву денег и внимания к себе. Понятия не имею, как им удается вырасти, чтобы взрослые не убили их в процессе. Всему виной, наверное, эти любопытные взгляды в самую душу. Нельзя убить человека с детским взглядом. И никто не виноват, что люди с детским взглядом, как правило, дети. Звонок в дверь. Это Р2.

***

— Идем уже. — Не надо. — Странный ты. Пошли. — Щас пошлю. Отстань. Хмуро и медленно идет дождь, а на фоне дождя хохочет солнце. Не знаю почему, но меня всегда пугало это сочетание. Словно в конце комнаты лежит стопка купюр, подойди и возьми, — только пока ты идешь, тебя беспощадно избивают. — Давно хотел спросить, — я смотрю на падающие капли. — Почему Р2? — Не знаю, — быстро отвечает он. — Нормальное имя. — Как хочешь, — пожимаю плечами. Вокруг декабрьский дождь и весеннее солнце. Это что угодно, но только не зима. Р2 молчит и смотрит на сбитые и грязные кроссовки. Зачем нужна стена? Мальчишки по каждую сторону Стены будут носить потертые джинсы, футболки с глупыми надписями, грязные кроссовки, у каждого из них — поцарапанные руки и немытые уши. Они ничем не отличаются от тех, кто останется здесь. На рекламном экране бегают за мячом футболисты, из-за количества рекламы на форме похожие на новогодние елки. Сегодня разыгрывают кубок Тойоты. — Если я вырасту, — твердо говорит Р2, — я стану футболистом. Станешь, — уверенно говорю я, с неожиданной тоской обнаружив различие между мальчиками этой стороны и той, грядущей. Все наши дети знают точно, что вырастут. Никаких "если", только "когда". — Ты вроде здоровый пацан, — рассуждаю я. — Почему анализы не сдашь, и не переберешься к нам? Р2 молчит. Видно, что его это беспокоит сильнее, чем мне казалось. — Думал об этом, — наконец отвечает он. — А вдруг окажется, что нет? Или что гены гнилые? — Гены хрен с ними, — пожимаю я плечами. — Стерилизация решает. — Ну тебя. Он достает из кармана блокнотик. Блокнот всегда с ним, — там рисунки. Пластиковая троллейбусная остановка пуста, только мы. — А прикинь бы какому-нибудь фантасту прошлого, — усмехаюсь я, — сказать, что троллейбусы доживут до середины двадцать первого века. Никогда бы не поверил. Р2 смеется. Я ненавижу детей. Но очень люблю, когда они смеются. Взрослые так не умеют. — Завтра, наверно, увольняюсь, — говорю я вдруг, неожиданно для самого себя. Р2 на секунду прекращает рисовать. — Скажи, как тебя зовут? — на душе у меня почему-то очень тоскливо. — Ты ж знаешь, — карандаш слегка дрогнул. — Р2 не имя. На чистом листе постепенно проявляются силуэты футболистов. Если бы увлекался футболом, то уверен — даже узнал бы лица. Рисует он гениально. — Нормальное имя. Р2 говорит это таким тоном, что становится ясно — все попытки продолжить разговор на эту тему обречены на провал. Все равно не скажет. Как будто чего-то боится, как будто это сокровенная тайна, которую он никому не выдаст, иначе все потеряет. Дождь барабанит по пластиковой крыше остановки, словно надеясь достучаться до нас. Он холоден и безразличен, но этим стуком словно требует к себе внимания, как многие холодные и безразличные люди на деле всего лишь лишены внимания остальных. Троллейбуса все нет, да нам с Р2 он и не нужен. — Ясно, — я закуриваю. — Ага, — рассеяно соглашается Р2, не прекращая движения карандаша. Силуэты футболистов обзавелись тенями и объемом. Кажется, еще чуть-чуть — и забегают на белом фоне чистого листа. Почему-то все рисунки Р2 кажутся мне аппликацией на чистом листе, смахни рукой — и снова тебе всеобъемлющая белая пустота. — А ты ведь просто не хочешь сдавать анализы, — понимаю вдруг я. — Ты хочешь остаться за стеной. Р2 отвлекается от блокнота, и пристально смотрит на меня. Затем отводит взгляд и неловко улыбается. — Почему ты так решил? — неумело врет он. Потому что я умный, — хочется сказать мне. Но я молчу. Я не буду жить за Стеной, потому в этом случае не имею права голоса. На самом деле мне сейчас хочется просто молчать и смотреть на унылый город, отравляемый зимним дождем, слушая стук капель и шорох грифеля, порхающего по бумаге. — А тебя не уволят? — быстро говорит Р2, явно стараясь перевести разговор на другую тему. — Да не должны, — пожимаю я плечами, раздумывая над тем, курить или не курить. — День пропустил, мало ли какие у меня дела. Все равно другого дурака там работать за такие деньги они вряд ли найдут. — А ты разве дурак, Костя? Года два назад я бы перевел все в шутку. Год назад или даже полгода назад я, скорее всего, попытался бы нудно объяснить, что это такой оборот речи. Лет десять назад, наверное, обиделся бы. Но сейчас я честно отвечаю: — Да, я дурак, Р2. И это факт. Я постоянно гроблю свое тело сигаретами, и зачем-то делаю отжимания каждое утро. Это непоследовательно, а значит — по-дурацки. Я хожу на работу, которую уже почти ненавижу, — это тоже вряд ли говорит в пользу моего ума. Я не люблю детей, но ношусь с этим пареньком, который живет за Стеной, непонятно что здесь делает и как сюда попал, и имя которого мне не известно. Только дурак может так жить и так себя вести. Р2 закрывает блокнот и прячет его в боковой карман джинсов на штанине. — Уже блоки привезли, — говорит он, глядя вперед и смешно морща нос. Смеяться мне не хочется. — Да, я слышал, — киваю я. — Завтра будут строить. Да? — Ага, — беззаботно кивает Р2. И начинает плакать.

***

Мое утро начинается в семь часов. Я делаю тридцать отжиманий от пола, затем — душ. После опостылевшая яичница, — либо пересоленная, либо подгоревшая, — чашка крепкого кофе и сигарета. Это мой режим, — я его ненавижу. В этом режиме нет Р2. А я есть. И тот, кого ждал Р2, тоже есть. А еще есть Стена. All in all it just another brick in the wall.