Маленькая страна

или страшный сон в летнюю ночь

Эвакуировать нас не удалось. Машина, что за нами приехала, попала под мину в десяти метрах от детского дома. Двигатель разворотило, водитель погиб.

Директриса, Светлана Петровна, металась по этажам, в поисках исправного телефона: её разрядился, а зарядить негде — электричество отключили. Нам телефонов не полагалось, а запасной оставить не догадались. Отчаявшись, она решилась добежать до останков машины — вдруг у водителя уцелел. Не добежала.

Одинокая и бездетная, она всегда старалась выглядеть солидно и строго, чтобы ни в коем случае не ассоциироваться у нас с мамой, а сейчас, неуклюже раскинувшись на асфальте, в своём любимом твидовом костюме, из пиджака и юбки до колен, смотрелась нелепо и странно… Наверное, как вся её жизнь. Обращались к ней только по имени-отчеству, но за глаза называли просто — Светлана. Живую, мы её жалели, теперь её нет, а мы ничего не чувствуем. У нас не было к ней ненависти или обид, но оплакивать тоже не хотелось. Её тело лежало в центре подъездной площадки, как наглядное и недвусмысленное предостережение. И таких предостережений, на каждой улице уже десятки — взрослые, дети, старики...

А вот Вероника Евгеньевна, наш музыкальный руководитель, или Муза, как мы её называли, вообще не должна была здесь находиться, — заехала ключи от кабинета отдать, смешная, а телефон дома оставила. В этом она вся. Про забытую дома голову — это про неё.

И больше никого. Все уехали. А мы остались. Без воды, без электричества, без газа, без связи. Складские запасы тоже все вывезли. Только музыкальные инструменты должны были вывезти вместе с нами. Нас наверное хватятся, но дядя Коля, наш «мастер на все руки», когда помогал с погрузкой, бормотал что-то про котёл и срочников, которые нам не подмога, что их самих скоро спасать надо будет… Так, что сколько нам здесь сидеть и не лучше ли спрятаться — мы не знали.

Муза встала у окна и периодически выглядывала, в надежде увидеть машину спасателей, а мы присели у противоположной стены в ожидании команды «марш!». От скуки, я наблюдал за плывущими по небу облаками. Иногда между ними проглядывало позднее летнее солнце и я жмурился от слепящего света. Раннее утро. Хорошо, что ещё тепло, зимой, без отопления, мы бы в миг тут все перемёрзли.

Кроме Музы, нас осталось всего пятеро. Хотя почему всего? Целых пятеро! В общем-то нас потому и не разделили, что мы всегда и везде вместе. Лет нам по-разному, но Муза шутила, что в среднем по палате, больше чем на десять мы не тянем.

Когда записывались в ансамбль и разбирали инструменты, я выбрал трубу с тремя клапанами, которую все звали Машкой. Рассказывали, что давным-давно, в нашем детдоме жила девочка, по имени Маша, по прозвищу Громкая. Голос у неё был зычный, тихо разговаривать она похоже совсем не умела, и когда кто-нибудь начинал громко говорить, ему так и пеняли: в тебя, что, Машка вселилась? Поэтому и трубу эту прозвали Машкой. За то, что громкая.

Санька — озорной весельчак и вечный двигатель, с голубыми глазами и крупными светлыми кудрями — взял тубу. Объяснял, что она идеально подходит к его чувству юмора. В целом у него неплохо на ней выходит, но на нервах получается лучше. Не знаю зачем, но Музу он доводил до истерики каждый урок.

Алька… С короткой стрижкой, веснушками и курносым носом, звезда всех мальчишек, и люто нелюбимая всеми воспитателями, верный друг и классная девчонка, всегда за любую движуху, лишь бы вместе, — выбрала скрипку. Алька считает, что у неё хорошо получается, и мечтает выступить с оркестром в огромном концертном зале, а нас обзывает дураками, потому что мы ничего не понимаем. Взрослые зовут её Алиной, а мы Алькой. Ей нравится. Да и какая из неё Алина? Алька в чистом виде! А вот брюки и шорты она почему-то терпеть не может, носит исключительно платья.

Антон — барабанщик, и самый старший из нас, поэтому считает себя чуть ли не нашим отцом: опекает и командует. Мы конечно возмущаемся, но не громко, потому что любой кто катит на нас бучу, тут же имеет дело с ним. Рука у Антона тяжёлая — любому отвесит. Дядя Коля в шутку прозвал его последним русским богатырём. Да он богатырь и есть.

За то, что я каждый раз пронзительно громко и подолгу тяну последние ноты, Антон мне однажды сказал: — Эх, Пашка, дыхалка у тебя мощная, а когда остановиться не знаешь… Я запомнил.

И, наконец, наш «рыжик», Сева, — главный капризуля и болтун, самый младший, десять ему будет только зимой. Как человек ленивый и нецелеустремлённый, он взял тарелки. Алька по-началу звала его Севка, но от этого он стал замыкаться, чувствовать себя слабым звеном. Антон тогда перевернул ситуацию, и наказал нам обращаться к нему не иначе, как Сева. А мы пошли дальше и стали кликать друг друга уменьшительными: Санька, Алька, Пашка. Так и закрепилось, а Сева, казалось, даже подрос.

Мы не были какими-то там вундеркиндами, с нами возились скорее из жалости. Мы не вписались ни в одну из детдомовских кучек и постепенно оказались вместе, а внутри наша любимая Муза, как звезда в центре системы, и мы вокруг неё: пятеро крепко сцепленных одиночек — наш маленький мир, наша маленькая страна. Наверное, никто из нас и музыку-то не любил по-настоящему, но это и не важно, нас объединяло что-то гораздо, гораздо большее… У взрослых на наш счёт, конечно же, своё мнение. Как говорил дядя Коля: главное — при деле.

Внезапно окно треснуло, звякнула россыпь осколков. Муза замерла, постояла не шевелясь, и как статуя упала на пол. Мы оцепенели, а Санька тут же бросился к ней, ползком, прямо по осколкам, схватил за плечо.

— Вероника Евгеньевна!

Муза не отозвалась и не шелохнулась. Саня навис над её лицом, посмотрел сначала в один глаз, потом в другой, и провёл пальцами закрывая их. Больше она его не заругает. Никогда.

Я думал он сразу вернётся, но Санька не возвращался, — продолжал стоять над телом учительницы на выпрямленных руках. Тогда я подполз к нему и дёрнул за штанину: — Санька, ты чего?! Он отдёрнул ногу, а потом упал на Веронику Евгеньевну и зарыдал. В голос, по-настоящему. Наш, никогда не унывающий весельчак Санька плакал.

— Оставь его, — сказал Антон и я отполз обратно. У нас тоже навернулись слёзы, тихими ручейками они текли по нашим щекам и капали с маленьких детских подбородков. Никто их не вытирал. Нашей Музы, рассеянной, потешной, никогда не бывающей злой, влюблённой в музыку, какой-то неземной, нездешней, больше не было.

Минут через пять Саня затих, а ещё через пять приполз к нам. Глаза у него были страшные, красные, а в руке он держал ключ от музыкального кабинета.

— Кто-нибудь верит, что за нами приедут? — Он сделал паузу и мотнул головой в сторону окна. — Раньше, чем эти…

Санька пытливо вгляделся в наши лица. Ему никто не ответил.

— Я знаю, что надо делать. Мы не будем сидеть и ждать. — Продолжил он тише, но твёрже. — Мы пойдём на башню и будем играть.

— Не понял. — Признался Антон. — Зачем?

— Светлана говорила мы окружены, что со всех сторон враг.

— Так.

— Значит мы отрезаны и за нами никто не приедет.

— Допустим.

— В городе полно наших бойцов, но из окон никого не видно и к нам никто не спешит — значит попрятались и выжидают. Дядя Коля говорил, что они сами ещё дети. И с чего им под пули лезть? Только время идёт, и если они сейчас не пойдут в прорыв — их перестреляют по одному или позже задавят числом. Вы же видите — это уже происходит!

— И? — Антон нахмурился.

— Я считаю им нужен стимул.

— В смысле?

— Когда дяде Коле не хотелось, что-то делать, Светлана всегда говорила, что ему нужен стимул, и несла в подсобку бутылку.

— А причём здесь башня и мы?

— На войне, когда армия попадала в трудное положение, вперёд выступали трубачи и барабанщики. Они вставали над полем боя и играли нужные песни. И тогда солдаты поднимались снова. А мы и есть — трубачи и барабанщики. — Санька был настроен воинственно, раньше я его таким не видел.

— Кажется я понял. Ты считаешь, что мы своей игрой можем кого-то воодушевить?

Все ухмыльнулись.

— Не важно, как мы играем, важно — что. — Санька сделал паузу. — «Священная война».

— Мы же только начали её изучать! — возмущённо вклинилась Алька, глаза её сверкали негодованием. Она всегда ведёт главную партию, а значит основная ответственность на ней.

— Вместе справимся. Можете подучить, если надо. Время ещё есть.

Мы переглянулись, а Антон как-то странно и долго посмотрел Саньке в глаза, и что-то такое он в них увидел, что резко встал и выпалил:

— Решено. Будем играть.

— Что-то вы безумное затеяли. — засомневался я: меня не оставляло чувство, что они что-то не договаривают. — У них же командование есть, планы всякие. Как бы не наделать делов...

— Я не собираюсь, сидеть сложа руки и молиться, чтоб нас спасли. — Отозвалcя Санька с запалом. — Уверен — ты тоже. Оглянись — всё, чего мы боялись, уже случилось! Но мы не бесполезны! Мы можем помочь!

Я знал, что он прав, но поверить не мог, всё внутри меня было против, я чувствовал, что происходит что-то неправильное. Во всём мире всего четыре самых близких, родных, дорогих мне человека, и все они здесь, под угрозой опастности, которую нашими детскими силами точно не одолеть. Я посмотрел в его глаза, и не увидел в них его вечной, привычной жизнерадостности, только решительность и боль, и кивнул.

— А стрелять в нас не станут? — спросил Сева робким стеснённым голосом.

— Вот заодно и узнаем! — сказал Антон с притворной весёлостью и подмигнул. Его энтузиазм не передался, но мы встали и пошли в кабинет музыки за инструментами.

У меня три кнопки и дыхалка, мне проще. А вот Альке пришлось заниматься всерьёз. Понимая, что ждут только её, она безжалостно и торопливо терзала свою «красавицу», пока не сыграла весь куплет без ошибок. А ещё сбегала куда-то и вернулась в своём самом нарядном платье, — белом, в чёрный горошек.

Пока Алька боролась со струнами, я притащил из подвала старый советский флаг. Без надписей, зато со звездой, серпом и молотом. Большой, тяжёлый, без древка и грязный.

— Давно хотел достать, да не разрешали. Знамя наших дедов! Давайте с собой возьмём!

— А это мысль! — обрадовался Антон. — Я понесу.

Я перечить не стал, всё-таки Антон сильнее меня, и ему подниматься с таким грузом будет легче.

Чтобы инструменты не мешали, мы придумали привязать к ним лямки из обрывков простыни, и перекинув через голову повесить за спины.

— Что-то мне боязно. — снова заканючил Сева.

— С чего это? — удивился Антон. — Ты прививки разве боишься?

— Нет

— Ну вот!

— Разве это тоже самое?

— Да одно и тоже!

— А вдруг у нас ничего не получится?

— Получится. Не может не получиться. Башню со всех сторон видно. И, если не тебя, то Пашку они точно услышат.

— Да, Пашка могёт… — признал Сева.

— То-то же! — Антон улыбнулся, подмигнул и пошёл к выходу во двор.

Сева положил тарелки в пакет, а лямку привязал к его ручкам.

— Когда у тебя барабан за спиной, на крепком ремне, можно и поулыбаться, а когда у тебя эти блины в хлипком пакете по бёдрам бьют, — особо не порадуешься. — ворчал Сева, перекидывая лямку.

— Не дрейфь! — добавил Санька, хлопнув его по плечу. — Мы с тобой! Мой папка говорил, что умереть от аборта шансов больше, чем от пули. И ничего, живы же!

По глазам Севы было видно, что он очень хочет спросить, что такое аборт, но не спросил, постеснялся. Да и папки у Саньки никакого не было.

Пока мальчишки подбадривали Севу, Алька возилась со скрипкой. Девчонки обычно та ещё обуза, но только не Алька. Облизывая губы и сверкая большими круглыми глазами, она настойчиво ловчилась привязать толстую нейлоновую верёвку к крохотной «пуговке» на своей «балалайке», с азартом бормоча под нос: «Врёшь! Пройдёшь!».

По пути к лестнице, Санька решил нас взбодрить:

— Если не выйдет, хоть концерт дадим!

Да, концертов мы ещё не давали.

У голубой металлической башни забавная судьба, почти как наши. Строение основательное, но для чего она использовалась никто не помнит, торчит бесполезным бельмом посреди двора, зато видна с любого края города. Неофициальный символ нашего детдома. Состоит она из толстой трубы, похожей на упёршийся в небо огромный палец, и сваренного из металлических пластин внушительного кольца, будто надетого на этот палец, но застрявшего на первой фаланге. Взрослые, конечно же, считали, что это безымянный палец, но дети, все как один, утверждали, что средний. По кругу, с внешней стороны кольца, сделана узкая площадка с перилами. Парами по ней не походишь, но для одного вполне свободно. Ведёт туда вертикальная лестница из тонких металлических прутьев. Санька, подтрунивая над «мальками», рассказывал, что раньше там стояли вооружённые надзиратели и отстреливали самых непослушных детей.

Старшие, не смотря на запрет, периодически лазали на неё, мы же собирались подняться впервые. Санька полез первый. Алька готовилась следом. И тут, совершенно не к месту, я вспомнил как однажды застал Альку голой. Она только помылась и сушила волосы обернувшись к окну. Услышав издаваемый мною шум она резко обернулась, а я, не ожидав её увидеть, замер. Сначала она гневно зыркнула и открыла рот, чтобы накричать, но увидев моё замешательство поняла, что я не нарочно (вроде искал кого-то), и передумала. Закрыв тело полотенцем, она медленно, с нажимом сказала:

— Никому. Понял? Никогда.

Я покраснел, резко кивнул и бежать. Утёк под лестницу, заныкался в уголке и замер. Больше в тот день я никого не искал.

Алька взялась за лестницу. Не вполне понимая что делаю, я поспешно схватил её за руку и сказал: — Ты очень красивая.

Она запнулась, посмотрела на меня растерянно, и вдруг разрумянилась, опустила глаза. А через мгновение широко и довольно улыбнулась, чмокнула меня в щёку и как ни в чём не бывало полезла вверх, светя трусами из-под раздуваемого ветром платья.

— Эй, — закапризничал Сева. — Детский сад — труба на лямке, не задерживай очередь!

Забирались неспешно, перекладины у лестницы были тонкие и круглые, — стоять больновато, а вот хвататься руками в самый раз.

Разместившись на площадке так, чтобы не мешать друг другу, мы сняли лямки и взяли инструменты как полагается. Я оглядел наше сборище. С музыкальными инструментами, в безвкусной казённой одежде, на этой бестолковой башне, мы смотрелись неожиданно здорово.

Облака исчезли, солнце уже во всю освещало город, — безлюдный, дымящийся, местами разрушенный.

— У-у-у, а тут высоко, — заныл Сева.

— А ты спиной к стенке прислонись и вниз не смотри. — посоветовал ему Антон, закрывая головокружительный вид перекинутым через перилину знаменем.

— Паш, — обратился он ко мне, — помнишь я тебе говорил, что ты не умеешь вовремя остановиться?

— Помню. — ответил я серьёзно.

— Так вот: забудь и не останавливайся. Хорошо?

— Ладно, — согласился я, не особо понимая к чему он клонит.

Вступили мы естественно в разнобой. Антон прервал нас и скомандовал заново: «Три, два, раз… и!». Со второй попытки получилось удачней.

Антон бил в барабан — никогда не видел, чтобы он лупил по нему с такой силой. Барабан у него дорогой, отличного качества, и Антон всегда его берёг. Но почему-то не сегодня. Алька тоже забыла о бережливости, и водила по струнам так яростно, будто хотела их распилить. Глаза её уже не сверкали, они горели! Санька старался не отставать, хотя долгие звуки вытягивали из него всю душу. Даже Сева, громыхая своими блинами, придавал нашей компании солидности и выразительности. Получалось круто. Я и не догадывался, что мы можем так звучать.

Звуки отражались от стен, звенели в окнах, проникали в тёмные углы, наполняя каждый миллиметр пустоты каким-то большим и очень важным смыслом. Я не знаю, можно ли гордиться своей родиной, своей историей, своим народом, слишком сильно. Сейчас я гордился. Очень сильно.

Мы успели сыграть два куплета, когда вдали застрекотали выстрелы. По башне застучало.

Саньке попали в голову. Опрокидываясь на спину, с застывшей улыбкой, он будто за что-то извинялся. В его мгновенно остекленевших глазах мелькнуло чистое небо. Туба лязгнула, сползла на бок и затихла. Альке пробило грудь. Она ещё смотрела на меня живыми искрящимися глазами, но скрипка уже летела вниз, а тело, наверное самое красивое тело на земле, медленно, словно невесомое, опускалось на Саньку, раскинувшего руки, будто ловя её. Слёзы рванули из глаз. Я хотел крикнуть «не-е-ет!», но вышло только сильнее дунуть в трубу. Антон что-то сообразил и встал передо мной, заслонив своим телом. В него тут же вонзилось сразу несколько пуль. Падая, он свалил меня за собой на пол, дыхание у меня сбилось и медный голос моей Машки дрогнул. Антон, мой старший брат, мой самый лучший папа, последний богатырь, дёрнулся всем телом и затих. Барабан съехал за край площадки и повис на ремне болтаясь и бряцая. Слёзы едким горячим потоком текли мне в уши, а я смотрел в небо безумными выпученными глазами и, как припаянный, всё дул и дул, и никак не мог остановиться. Снизу, об асфальт, беспорядочно загрохотали тарелки, и я понял, что остался один. Больше не было моего маленького мира, моей маленькой страны.

В красной ткани передо мной, как по волшебству, возникли две дырки. Что-то больно ужалило в правую руку, но дуть я всё ещё мог. И я дул, во всю мощь, на которую был способен: нота, ещё, ещё… «Вставай, страна огромная, вставай...»

Август, 2024.