Крылатая

Два шага в длину, четыре в ширину. Я никогда не проверяла, но знаю. Именно такого размера помещение положено приводному Крылатому. Как раз вытянуть ноги. Или протянуть — кому что больше нравится.

Руки тоже можно вытянуть. Говорят, специально так рассчитывали — чтобы Крылатые могли зарядку делать. Мол, иногда приходится долго взаперти сидеть, а Крылатый с затекшими мышцами и в половину не так хорош, как размявшийся. Снаружи же, разумеется, никто не будет устраивать им зарядку.

Потолок тоже высокий. Понятие гравитации для Крылатого должно быть… относительным, а для этого нужны специфичные тренировки. Снизу кажется, что стены кверху сужаются, образуя с потолком полуарку. Только кажется, конечно, все соты типовые и многоэтажные, их правильной формы удобнее делать.

Два шага в длину, четыре в ширину. Это на самом деле очень много. Свет из окошка в узкой стене против двери, ладонь на ладонь размером, до двери не добивает, особенно в пасмурный день. Зато из него видно небо. Всегда в обрамлении темно-коричневой рамы — это напрягает, это бесит гораздо больше, чем если бы неба не было видно совсем. Небо не твое, пусть даже ты можешь дотронуться до него рукой. И все же оторвать глаз невозможно, почти во всех сотах изголовье спального места — под окном. А в грозы все Крылатые сидят под окнами и смотрят на молнии, жадно, не отрываясь, не обращая внимание на слепящие блики. Ощущение капель на лице — в грозы его не хватает почти физически, и сколько раз слышен был вой откуда-нибудь сбоку, перебивающий гром. Окно открывают раз в сутки на час, но никогда — в грозу.

Еще есть лампочка под потолком, тусклая, зажигается автоматически в темное время суток. Ее привыкаешь не видеть. Все равно ее света хватает ровно настолько, чтобы различить контур двери, а большего и не надо. Все равно в соте больше ничего нет. Считается, что неспящий Крылатый должен следить за своей физической формой, а уставший Крылатый — спать. Неуставное поведение, разумеется, совсем искоренено быть не может, но и поощрять его лишней обстановкой никто не будет.

Разумеется, Крылатые развлекаются. Одно из основных развлечений — слушать. Стены тут как раз той толщины, чтобы голос из соседнего помещения был слышен, но слова разобрать не получалось бы. Так что покричать соседу и послушать его — пожалуйста, а информацией обмениваться — ни-ни. О, Крылатые весьма изобретательны, и ходят слухи, что был где-то кем-то придуман шифр, позволяющий соседям перестукиваться. Вот только услышат его не только Крылатые, и потому либо шифром не пользуются во избежание, так сказать, недоразумений, либо все недоразумения давным-давно устранили. Физически.

Два шага в длину, четыре в ширину. Именно так, не наоборот, ширина не может быть такой узкой. Это страшнее, чем маленькое окно с темно-коричневой рамой. Стены слишком близко к бокам сильнее давят, чем стена перед носом. Мудрые учили, что будет легче, если внутри себя считать помещение широким, но коротким.

А еще мудрые говорили, что не надо проверять, правда ли там именно два и четыре шага. Что с того, если больше? Что с того, если меньше? А раз обойдя круг, будешь ходить снова и снова, загоняя себя в цикл, потому что там, в цикле, легче. А с зацикленными все знают, что происходит.

Можно танцевать. Особо не развернешься, конечно, но это даже хорошо, можно учиться соразмерять движения с расстоянием. Если делать ногами неширокие, но сложные шаги, можно составлять длинные крученые дорожки. Пятка-носок, пятка-носок — пройди так четыре стандартных шага, сразу поймешь, как это на самом деле много.

Можно смотреть на себя. Не глазами смотреть. Кровь глазами не увидишь — нет, я не агитирую за членовредительство, мы здесь все, считается, жить хотим, причем максимально комфортно. Зато нервами, сосудами увидеть, как течет кровь от сердца к самым кончикам пальцев, малейшее напряжение мышц увидеть соседними волокнами, полюбоваться, как работают суставы, как бьется сердце… Через какое-то время понимаешь, сколько всего входит в такое маленькое, казалось бы, тело. И с удивлением смотришь потом на стены — зачем они? Зачем столько пустого места?

Удивительно, но такое рассматривание себя изнутри как-то сближает, что ли, с собственным организмом. Даже потом, в моменты сильного напряжения, или резких движений, само осознание, что ты видел, как там что у тебя сейчас работает, меняет все отношение к процессу, и, в конечном счете, его результат.

А еще учишься смотреть не глазами. Потому что глаза, в общем-то, почти бесполезны, когда снаружи смотреть либо не на что, либо больно.

Два шага в длину, четыре в ширину. Если лечь вдоль ширины и вытянуться, очень сильно, можно головой упереться в одну стену, а пальцами ног в другую. Задача — толкать стену пальцами ног. Бесполезно, не спорю, но развлекает. Через несколько минут начинают болеть щиколотки и икры, но надо лежать, терпеть и толкать. Минут через десять откатываешься, чертыхаясь и разминая сведенные судорогой мышцы, а на следующий день опять. Потом еще. И еще. Когда ноги выдерживают получасовой сеанс стенного сумо, сползаешь чуть вниз, распираешься уже согнутыми ногами и пальцами рук. И борешься с другой стеной. Здесь слабее всего пальцы, потом запястья и бедра. Их тренируешь дольше. Не потому, что так действительно надо, а потому что следующие — лопатки. А за них браться страшно.

Два шага в длину, четыре в ширину. Здесь, в наполненном одинаковыми сотами здании, потрясающий резонанс, иногда можно услышать крики через два и даже три этажа так, будто кричат вот сразу за стеной. И все же некоторые как-то умудряются ходить совершенно не слышными до тех пор, пока ключ в двери не повернется.

— На выход.

Солнце. Снаружи, оказывается, солнце — из моего окна его никогда не видно. После вечно полутемной комнаты закрываю глаза, все равно привыкла пользоваться не ими. Благодатная темнота несет с собой звуки, запахи, движение воздуха по коже, вибрацию земли под ногами. Бесконечное — наконец-то — небо над головой.

Тычок в ребра — это значит «Имей совесть». В смысле, вежливость надо проявить. Неохота, ибо знаю, что вежливости от меня хочет брызжущий ненавистью молоденький лейтенант, только что вышедший из учебки и потому особо рвущийся отличиться хоть на каком-нибудь поприще. Ненависть к Крылатым — чем не поприще?

Еще один тычок, резче, острее и как-то исподтишка. Это уже не ненависть, это страх. Открываю глаза. Ага.

Трое. Молодой мужчина, еще один постарше и девушка. Знакомые все лица. Тот, что постарше, когда-то бил меня ногами, умело и как-то очень равнодушно — собственно, он равнодушен всегда и ко всему, но это я поняла позже, а тогда было не столько больно, сколько обидно из-за этого его равнодушия. Молодой мужчина, безупречно вежливый даже к Крылатым, утянутый в какой-то свой внутренний жесткий корсет, тогда попросил его — вежливо — прекратить. Хотя мог бы, по идее, приказать — бивший меня мужчина был его адъютантом. Про себя я называю молодого «Мой дворянчик» — это единственная защита от слепой его, нерассуждающей вежливости.

А девушку я просто ненавижу.

Солнце. Бьет в глаза, подсвечивая эту троицу сзади. Волосы у всех троих аккуратно уложены, играющие на прическах блики образуют еле заметные нимбы. Очень, кстати, в тему.

Молодой мужчина обозначает легкий поклон, вроде почти не двигаясь, но все равно куда как более уважительный, чем традиционное в среде равных «Привет». Игнорирую. Девушка кивает — глубже, сильнее, на лице проступает смесь сожаления, грусти и неподдельного внимания. Игнорирую. Сзади слышится злобное сопение, однако сделать что-либо лейтенант не решается. Слишком далек вчерашний курсант от дворян. Тем более потомственных.

Потомственные на мою невежливость — хамство, чего уж там — внимания не обращают. Привыкли.

Солнце. Протягивает лучи, сейчас мягкие, почти ласкающие. Подставляю ладонь, кожа будто вздыхает под светом, по-кошачьи потягиваясь. Хорошо, я отвыкнуть не успела — мой дворянчик часто находит мне работу. То ли угробить хочет, то ли просто знакомую Крылатую незнакомой предпочитает, кто знает.

Почему-то пока сидишь в соте, очень хочется увидеть солнце. Но на улице быстро понимаешь, насколько бледно оно перед грозой или хотя бы ветром, насколько мелко перед ночью или хотя бы сумерками. Поэтому Крылатые любят работу ночью, хоть и не показывают никогда.

Выслушиваю задание с каменным лицом. Говорит девушка — тьерре Сарда вообще предпочитает говорить сама. Как всегда, куча экивоков и участие на лице. Мой дворянчик со всей его вежливостью уложился бы быстрее.

Мое лицо по бесстрастности, конечно, не может соперничать с маской потомственного дворянина одного из первых родов, однако лейтенанту хватает и этого, чтобы окончательно потерять терпение. Под прикрытием моей спины достает что-то острое и приставляет к позвоночнику, вынуждая согнуться в жалком подобии поклона. Я не особо усердствую, тем более что лейтенант не опытен и приставить свою игрушку к месту, которым я действительно дорожу, не догадался. Однако «поклона» вполне хватает на то, чтобы игрушка стала видна моему дворянчику, а он такие штуки не любит. Удивительно, как он при всей своей привычке к маске умеет выражать мысли и эмоции — в лице вроде не изменился, но лейтенант игрушку убрал и отчетливо задрожал, чуть отступая.

Солнце. Поднимаю глаза к небу, намеренно затягивая время. Красуюсь. Сейчас, вот в этот самый момент, я выше их всех. Потому что могу. Потом мне это аукнется, конечно. Лейтенант устроит мне веселую обратную дорогу, совершенно случайно то тут то там организуя мелкие пакости — в открытую ударить он меня не посмеет после того, что только что было. Но ненависть, тяжелая, липкая, тягучая, будет лапать весь обратный путь и наверно еще немного. Все те, кто сейчас стоит поодаль и наблюдает за нашим небольшим спектаклем, будут встречать истерическим страхом, возмущением и лютой завистью. Если долго буду здесь торчать — то и камнями из-за деревьев или грязной водой из окна, даром что за это штраф положен. Но хуже всего тьерре Сарда — она встретит жалостью и беспокойством.

Знаю все это, и все равно красуюсь. Немногое сравнится по наслаждению с этом моментом. Разве что…

Тихий, застенчивый шелест за спиной, разливающаяся по венам радость, волна яркого жара. Рукой по послушно изогнувшемуся огненному клочку, ладонь плывет в мягкости. Не удержалась, еще раз провела пальцами по довольно вытянувшемуся сполоху. Да, я люблю свои крылья.

Рывок вверх, навстречу солнцу, огненные капли брызгами в лицо святой троице и лейтенанту. Все равно терпеть вечером, так хоть оторвусь.

Ветер в лицо, теплые струи поддерживают ставшее таким легким тело, мягко обнимают за плечи. Эта мягкость обманчива, да и не столь интересна, если честно, поэтому я позволяю задержаться ей на подольше, зажмурив глаза и направляясь прямо на солнце. Опять оттягиваю. Ровно в тот момент, когда лейтенант внизу вскидывает винтовку, делаю крутой вираж — свист ветра музыкой в ушах, руки вдавливаются в ребра, пальцы плющит по бедрам. Не открывая глаз, прислушаться, чуть-чуть в сторону и камнем вниз, с ускорением. Над самой поверхностью воды крылья распахиваются во всю ширь, и я зависаю над объектом. Долго тренировалась так останавливаться, несколько раз калечилась, но теперь мало у кого хватит нервов смотреть на мои выкрутасы. Разве что у дворянчика и его адъютанта.

Работа однообразна, скучна и монотонна — не на те задания зовут Крылатых, что особых мозгов требуют. Я не тороплюсь, жадно ловя брызги соленой воды. Так не похоже на дождь, но хоть что-то. Откровенно тянуть время нельзя, лейтенант-неофит со своим желанием выслужиться вполне может стукнуть куда-нибудь, но тут мне на руку играет общеизвестный запрет на образование для Крылатых и проистекающее из него мнение о поголовной их тупости. Так что изо всех сил притворяюсь дамой недалекой, стараясь не переусердствовать.

Солнце. Печет в спину, играет бликами на воде, пускает зайчики в глаза. Только солнце, два сгустка пламени, по чьей-то воле ставшие моими крыльями, в воде почти не отражаются, а тело лишь греют, не обжигая. Очень удобно зимой, когда работать приходится в одной майке.

При всей моей неторопливости работа заканчивается быстрее, чем я успеваю устать. Возвращаюсь с разгоном, метеоритом падая перед дворянчиком. Святая троица, как и ожидалось, в лице не меняется, однако все прочие награждают ощутимыми оплеухами эмоций.

Докладываю о результатах. Первые мои слова сегодня — совершенствуюсь в молчании, однако. Дворянчик бесстрастно выслушивает, кивает, и сообщает о необходимости задержаться на ночь для повторного контроля утром. Мне сообщает, не лейтенанту, тот бесится сзади, но молча. Позже отыграется. Ничего смертельного он мне не сделает, конечно, он имеет право меня застрелить только при подозрении на побег, и не дай Великие Крылья это случится, если рядом никого не будет — его сначала замучают проверками, а потом сошлют в какое-нибудь захолустье без права повышения и досрочного выхода на пенсию. Не могу сказать, чтобы это делало лейтенанта добрее.

Но лейтенант со своей ненавистью, истерическая толпа со своей завистью лучше, чем сота, в которой при всем желании ширины не хватает крыльев расправить. Поэтому киваю. Маска дворянчика становится чуть более удовлетворенной — он действительно ждал моего ответа. Никак не могу к этому привыкнуть.

Солнце, такое яркое, хотя по местным меркам уже вечер. Закрываю глаза и подставляю ему лицо. Где-то у горизонта небо заметно темнее, ночью, похоже, будет дождь. Это хорошо. Это очень хорошо еще и потому, что, может быть, удержит толпу по домам.

Мой дворянчик, не поворачиваясь, отдает адъютанту приказ позаботиться о моем пропитании и ночлеге и уходит, не дожидаясь ответа. Он и не нужен, адъютант с одинаковым равнодушием и рвением выполнит любой приказ. Тьерре Сарда остается. Я знаю зачем, и эта часть работы с дворянчиком не нравится мне больше всего.

Следующие полчаса мы с уважаемой тьерре соревнуемся: она — в сочувствии, внимательности и участии, я — в лаконичности ответов. Совсем не отвечать не позволяет совесть, потому что она искренна. Ей действительно больно и обидно за Крылатых вообще и за меня в частности. Донести, что все это — мой выбор, я за несколько лет так и не смогла.

В конце концов тьерре сама себя доводит до слез, сдерживаясь, прощается и идет вслед дворянчику, трогательно продрагивая спиной. Становится слышно злобное сопение лейтенанта, взбешенного теперь уже моей черствостью. Пусть его — второй способностью тьерре Сарда после умения все делать правильно является умение выпить при этом все соки. Так что поворачиваюсь и иду на косогор, с которого видно море. Сегодня я ночую здесь.

Ночь. Лежу на спине, разглядываю звезды. Точнее, межзвездие — темнота между яркими точками затягивает, манит, что-то обещает, нашептывая всему миру шелестом травы, полетом листьев, трепетом мотыльков. Свет далеких солнц похож на язычки тысяч далеких колокольчиков, кому-то — нашему солнцу? — поющих о вечности.

Я люблю ночь. Даже в соте, а уж на косогоре… Тем более что в воздухе запахло обещанной грозой, и хотя облака пока клубятся на горизонте, прибой все яростней, а ночные насекомые перестали стучаться в листья немногочисленных деревьев и попрятались. Я готова провести здесь всю жизнь, и даже цепь, которой приковал меня удалившийся на постой лейтенант, не особо мешает. Тем более что адъютант выполнил приказ и цепь достаточно длинна.

В соте я почти всегда одна, и все же сейчас мне никто не нужен. Может быть потому, что звезды разговаривают только с обнаженным — хотя бы душой — человеком. Так что шагам не рада.

— Вы позволите присоединиться?

Его вопрос — не дань вежливости, он действительно предоставляет мне право сказать "нет".

Киваю — он увидит. Иногда мне кажется, что он тоже умеет смотреть не глазами.

Присаживается чуть в отдалении, как раз так, чтобы присутствие ощущалось, но не давило. Все-таки дворяне, особенно потомственные, слишком значительны, чтобы рядом с ними было удобно находиться, причем это делается специально. Мой дворянчик об этом никогда не забывает.

Молчание. Его присутствие не мешает наслаждаться звездами, так что я почти перестаю обращать на него внимание, когда дворянчик решает поговорить.

— За что Вы ненавидите тьерре Сарду?

Меня всегда удивляло, что этот человек обращается ко мне на Вы с подчеркнуто большой буквы.

— Тьерре Сарда из тех, кем все хотят быть, никто никогда не станет, и именно она первая об этом жалеет.

Молчание, задумчивое такое. Мой ответ сложно соотнести с вопросом, но дворянчик пытается.

— А Вы не хотите?

— Я сделала свой выбор.

Теперь молчание напряженное, налитое. В самый раз перед грозой.

Меня с дворянчиком связывают длинные цепочки знания. Я знаю, он знает, что я знаю, я знаю, что он знает, что я знаю… Концы неуловимы, а начала крайне неприятны и для него, и для меня, поэтому в редких разговорах опасные темы обходятся очень аккуратно. Моя фраза сейчас была на грани фола.

Зато рядом с ним не надо притворяться тупой дурой.

Ночь. Ночью все по-другому. Даже дворянам легче сбросить маску. Мой дворянчик никогда не заговаривает на отвлеченные темы днем.

Напряжение постепенно спадает. Дело, я думаю, в звездах. Когда пытаешься разглядеть бесконечность между ними, сложно не понимать, сколь мелки и не существенны твои земные проблемы.

— Лейтенант сильно достает?

А еще ночью из речи дворянчика пропадают многочисленные слои наносной вежливости. Остается только та, что исходит от уважения.

— Справляюсь.

Кивает. Услышал, принял к сведению. Тьерре Сарда сейчас помчалась бы меня спасать.

— Адъютант Вас покормил?

Странный вопрос. Сам же приказывал. Хотя — к адъютанту-то дворянчик обращается на подчеркнуто маленькое вы.

— Да. Спасибо.

Удовлетворенное молчание. Могла бы и не благодарить.

— Он Вас раздражает, но Вы его не выгоняете.

Я не спрашиваю. Одна из цепочек только что удлиннилась, но навешивать ответы новыми звеньями не хочу.

— Его любимой сестре позволили выйти замуж за моего отца в качестве награды за то, что он сделал.

Ч-черт. Действительно наградой присвоение дворянства считают только не-дворяне. А тут не себе «орден» заработал, а родственнице. Наверняка просто хотевшей быть с любимым человеком.

Только непонятно тогда то равнодушие, с которым он меня бил.

— Я ему ничего не рассказывал про… Вас.

Тем более непонятно. И да, это было уже за гранью фола. Игнорирую.

Ночь. Грозой уже не просто пахнет, ветер все усиливается, на западе погромыхивает, негромко пока, но так, с растяжечкой, будто в разминку. Накатом. Между припадками грома тишина, пронзительная, необычайно глубокая. Которая костями чувствуется и заставляет сердце биться очень резко и отрывисто в ожидании к рывков и свершений. Воздух сильно посвежел, порывы ветра стали короткими и сильными, превращая аккуратную прическу дворянчика в беспорядок. Кто-то наверняка назвал бы его художественным.

— Гроза собирается. Вас не очень затруднит переночевать здесь? Может быть, стоило на ночь поехать … в соту?

Ступор. Кто, как не он должен понимать, что для меня сота? И что значит переночевать здесь, почувствовать на коже ветер, пусть даже цепь не дает поиграть с ним в салочки?

Потом понимаю. Дворянчик не знает, что такое сота, потому что сам выстроил ее вокруг своей души. Он всегда в соте. И не знает, что значит выйти из нее. На мгновение представляю себе, каково это — всю жизнь провести в замкнутом своей рукой пространстве, где крыльев не распахнуть, и содрогаюсь. Нет, я не хочу быть тьерре Сардой.

— Здесь лучше.

Видимо, он чувствует, сколько всего скрыто за сухостью ответа, молчание приобретает отчетливый оттенок ожидания. Мен на мен, да?

— В соте — как в скорлупе. Тепло, сухо, относительно безопасно. Кормят. Но жизни нет. Дышать нечем — есть только кислород. Смотреть не на что, есть только стены. Летать негде, есть только потолок. Кто-то выбирает такую… «жизнь», либо ему хватает скорлупы, либо он находит себе какую-то иную цель, иное предназначение. Это как у насекомых — можно быть червячком и куда-то упорно ползти, и все будут уважать его за это, а можно закуклиться, перетерпеть и стать бабочкой. Крылатым приходится окукливаться часто, и мы привыкли, но процесса так и не полюбили.

Молчание задумчивое. Это тоже было на грани фола, и он это понял. Не уверена, что сама вижу все пласты смысла того, что только что сказала.

Ночь. Укутывает все мои глупости, сглаживает шероховатости, прячет острые углы. Наверно, полностью шарахнет этот разговор завтра, при свете дня. Не удивлюсь, если дворянчик меня больше никогда не вызовет.

— У Вас очень образная речь. И… слишком грамотная для Крылатой. Вам повезло, что у людей есть привычка не разговаривать с Крылатыми.

Да что ж это такое, сегодня день откровений? Вернее, ночь. Не удерживаюсь:

— Зато у Вас такой нет.

— Можете считать меня мазохистом.

Затыкаюсь.

Ночь. Первая моя ночь на улице за — сколько? Не помню. Как тогда не помнила, когда в последний раз спала под крышей.

Верчу в руках цепь. Не толстая — могу порвать, если очень захочу. Адъютант действительно позаботился о ночлеге.

Движение моих рук приковывает внимание дворянчика. Смотрит без напряжения, даже с легким любопытством. Почему-то кажется, что какой бы я сейчас выбор ни сделала, он не остановит. Хотя врядли его мотивы будут мне понятны.

— Это наверно глупый вопрос, но все же. Если бы Крылатым можно было пользоваться деньгами, на что бы Вы их потратили?

Не остановит. И знает, почему я сдалась полиции. Точнее, предполагает.

— На книги.

Молчание выжидательное. Точно видел нормативы на еду и одежду для приводных Крылатых. Хотя этот может и видел, со своим мазохизмом.

— Я выбрала Небо. Там больше ничего не нужно. А здесь иногда хочется читать.

Снова принятие к сведению. Откуда у человека, всю жизнь прожившего в системе навязывания мнений, такое уважение к мнению чужому?

Ночь. Громыхает уже грозно, звезды затянуло. Почему-то это не мешает знать их там, за тучами, тянуться к ним. Не будь цепи, я бы сейчас готовилась плавать среди молний.

— Вы не хотите..? — кивает на цепь.

Вы еще и садист, тьерре Шауди.

— Это мой третий привод.

Молчание опять выжидательное. Хотя — он же не полицейский.

— Есть негласное правило, что ушедший с третьего привода возвращению не подлежит. Даже если я сдамся, до сот не доживу. А всю оставшуюся жизнь выклянчивать кусок хлеба пока не готова. И здесь я летаю хоть иногда

Молчание осторожное. Приступ мазохизма?

— Мне казалось, антивзлетные щиты стоят только в городах.

Нет, садизма.

— Да. И большая концентрация подающих тоже.

Молчание виноватое — я не стала убирать эмоции из голоса. Пусть. Он в конце концов один из винтиков той системы, благодаря которой я могу либо сидеть на цепи, либо выпрашивать милостыню. Либо подыхать. Он, конечно, тоже попал под раздачу, но свою жизнь он выбрал сам.

Мысли об удивительной самоподдерживаемости сложившейся системы перебиваются первыми каплями дождя, редкими, крупными и очень холодными.

— Вам принести что-нибудь теплое?

Он знает, что я откажусь. Ощущение воды и ветра по коже дороже тепла. Но почему-то все равно спрашивает. Мотаю головой.

— Скоро ливанет.

Не предупреждаю, просто сообщаю. В конце концов, у него право выбора есть. Он кивает где-то в темноте, отдаленный этим своим правом, и остается сидеть.

Ночь. Порывы ветра, заставляющие плотнее запахнуть рубашку, яростное море, кажется, вот-вот выйдет из берегов. Обычные люди в такую погоду из дому носу не суют, и мой дворянчик по идее сейчас должен быть в теплой постели, а то и не один. Как это тьерре Сарда со своей правильностью до сих пор здесь не появилась?

— Постараюсь завтра окоротить лейтенанта.

Лейтенант. Совсем про него забыла в преддверии грозы. А ведь после такой ночки только совсем бесчувственный Крылатый смог бы скрыть удовольствие. Лейтенанту мое довольное лицо поперек горла встанет, того и гляди совсем осторожность потеряет. Хотя его тоже можно понять, всю жизнь учился Крылатых ненавидеть.

— Не обязательно. Не он первый, не он последний.

— Вы все-таки женщина, хоть и Крылатая.

— Я Вам не тьерре Сарда!

Молчание потрясенное. Я кричала и раньше, но никогда — лично на него. И он понимает, что это не просто «не сдержалась». В принципе, за такое отношение к дворянам положено наказание. Для Крылатых — расстрел.

Дождь слегка стихает, ветер тоже. Последние несколько мгновений перед тем, как ударит. Ударит сильно, я слышу, как наверху тяжелые холодные тучи собирают все силы для столкновения, и мышцы ноют от желания присоединиться, по спине то и дело пробегают горячие сполохи, и наверняка это заметно со стороны. Поднимаю глаза наверх, вглядываюсь в пока слегка посверкивающую темноту. Дворянчик, которого мой крик заставил снова затянуться в корсет, поднимается и вежливо прощается. Игнорирую — внимание уже полностью поглощено тем, что сейчас будет.

Лишь когда первая молния расколола небо, а гром заставил вжаться в землю за невозможностью взлететь, осознаю, что скорее всего именно благодаря ему сегодня сюда не наведался никто из видевших мое вечернее представление.

Дождь. Гроза ночью отгремела, но оставила после себя черное небо и нескончаемый ледяной ливень. Вода выбивает из тела последние крохи тепла, рубашка давно промокла насквозь, тело сотрясает крупная дрожь. Игнорирую — такой дождь стоит лишь на одну ступень ниже грозы на лестнице удовольствий. Так что даже мрачная, многообещающая физиономия лейтенанта меня не трогает.

Гроза отмыла душу, иначе осветила ночной разговор, и теперь мне почти хочется извиниться перед дворянчиком за крик. В конце концов, его предложение не означает, что он считает меня слабой. А разница между мной и тьерре Сардой по большому счету не так уж и велика. Однако, хоть небо и черно, наступил день. А днем мой дворянчик не разговаривает на отвлеченные темы.

К тому же сегодня он какой-то слишком спокойный. Будто не просто маску одел, а весь укутался ей с ног до головы. Неприятную маску классического потомственного дворянина, холодного, правильного, роботоподобного — идеального слуги государства. Тьерре Сарда, как всегда, участливая и сочувствующая под зонтиком, который держит ей равнодушный адъютант, и я уже почти совсем решаю, что перегнула вчера палку, когда к ним подходит в сопровождении двух обычных мужчин и Крылатого еще один дворянин. К которому мой дворянчик обращается как к старшему брату.

В редких ночных разговорах разрешаются фразы, затрагивающее мое или дворянчиково нежелательное знание, но есть два табу. Крылья и семья. Поэтому старший брат явился для меня полной неожиданностью.

Холодно-насмешливое, язвительное лицо, удивительно, правильно красивое, искривленные в усмешке тонкие губы. Яркие голубые глаза, так похожие на глаза моего дворянчика, но прозрачные, как полынья. Типичный наследник рода, самоуверенный, непрошибаемый. Слуга закона, не обрщающий внимания на людей. Формально, конечно, закон служит людям, но кому, как не дворянам, знать об эфемерности этих представлений.

Тьерре Шауди-старший оглядывает меня, изучающе, как букашку. Взгляд на облепленном мокрой рубашкой теле не задерживается, я для него бесполый инструмент. Выдержать такой осмотр от настолько внешне похожего на моего дворянчика человека неожиданно сложно, хотя это скорее дворянчиково ко мне отношение выбивается из нормы. Сжимаю зубы и приказываю себе игнорировать.

Пока тьерре обсуждают ситуацию, рассматриваю новоприбывших. Крылатый при тьерре Шауди-старшем тощ и зол, с легкой сумасшедшинкой в глазах. Еще бы, вызвали на работу, готовился полетать в дождь, а тут какое-то чудо с благостным лицом переночевавшей под грозой. Единственная надежда на гордость тьерре Шауди-старшего рассыпается в прах, когда тот соглашается с постулатом «Кто начал, тот пусть и заканчивает». Ему удобно, если что — вся ответственность на моем дворянчике. Крылатый препоручается заботам майора, сопровождающего старшего Шауди. У того на лице написано "Я будущий дворянин", и Крылатый быстро сникает, понимая, что от такого ждать послабления бесполезно.

Тьерре наконец-то приходят к согласию, мой дворянчик кивает лейтенанту и тот, проклиная желание подержать меня на цепи подольше и путаясь в ключах, открывает замок. Потягиваюсь, разминая плечи. Не красуюсь, просто разогреваюсь перед работой, но взгляды все равно прикованы ко мне: я сейчас для них напоминание о мечте, которая для них еще — или уже — не сбылась.

Поднимаю лицо к небу. Дождь. В дождь полет отличается от обычного. Хоть соткавшие крылья струи энергии почти не оформлены в перья, все равно все время кажется, что вот сейчас они намокнут, потяжелеют и перестанут держать прибиваемое струями воды к земле тело. Мне проще и сложнее одновременно, мои крылья горят двумя кострами у лопаток, и надо каждый раз уговаривать себя, что они не потухнут где-нибудь там наверху. Впрочем, в небе про все эти страхи забываешь.

Раскрываю крылья на всю ширину, выныриваю из потоков огня на встречу дождю. Подсвеченные рыжим капли разлетаются на дворян, адъютант успевает наклонить зонтик перед тьерре Сардой, остальным приходится отирать лицо ладонями, но я этого уже не вижу.

Небо сегодня похоже на бушующий океан, и я игривым дельфином плыву между серыми клубами, задевая их концами крыльев. Крылья придуманы полезными только для хозяина-носителя, потоки энергии походят сквозь тучи. Окружающая меня смесь темно-серого, бурого, черного, синего с оранжевым, красным и рыжим заставляет счастливо засмеяться. На мгновение притормаживаю, провожу рукой — на ладони осаживаются радужные капли, собираются в лужицу. Припадаю губами и пью. Не знаю ничего вкуснее.

Сегодня я должна просто осмотреть несколько точек, это недолго, но можно порезвиться по дороге. Неспешный сбор воды из туч быстро надоедает, складываю одно крыло и осенним листом по спирали спускаюсь к первой точке. Видимость плохая, спускаться приходится почти до моря. Море от неба почти не отличается, просто немного плотнее, и я почти поддаюсь желанию нырнуть глубже, но осознаю, что другой одежды в этом месяце мне не видать, а ходить в просоленной удоволствия мало. Ограничиваюсь окунанием в воду одного крыла и несколько минут любуюсь игрой зелени по огню.

Следующая точка чуть на север, против ветра и волн. Играю в салочки с брызгами, уворачиваюсь от бурунов. Кажется, смеюсь, но море громче. Точка возникает прямо перед носом, я почти врезаюсь в нее, в последний момент ухожу в сторону, мазнув крылом. Раз уж поднялась — несусь опять вверх, как можно быстрее и выше, ввинчиваюсь между струями воды и клочьями туч. Поднимаюсь над облаками и зависаю. Тут нестерпимо холодно, небо над головой ослепительно голубое и какое-то тонкое, облака под ярким солнцем напоминают горы. За пару минут промерзаю до костей и ныряю обратно, сначала позволяя себе просто падать, затем ускоряюсь — ветер обжигает кожу, почти сложенные крылья делают меня похожей на комету. В миллиметре от воды расправить крылья, крутой поворот, брызги шрапнелью в лицо. Волчок вниз головой над третьей точкой контроля, крылом широкую дугу по воде, второе торчит факелом. Снова вверх, бочки и кувырки, прыжок над мазком тумана, просочиться между еще двумя и с размаху ворваться в третий. Сложить крылья, позволить себе потеряться в серости. Свободное падение, струи по рукам, закрыть глаза и слушать. Неожиданное море, снова вираж над самой водой и уходить от скалы задом наперед. И выстрел над ухом.

Приземляюсь. Дворяне держат маски, но у всех остальных на лице зависть. Они видели и слышали далеко не все, но и того хватило, чтобы понять, чего им не дали. И возненавидеть меня за это.

Тьерре Шауди-старший привычно кривит губы и снова осматривает меня, как букашку. Мой дворянчик командует лейтенанту сопроводить меня до соты и вернуться как можно быстрее. У лейтенанта подергивается веко, вздернутые плечи топорщат погоны, губы сжаты в ниточку. Нет, не быть ему дворянином, не дослужится.

Разворачиваясь, мажу взглядом по лицу тьерре Сарды.

Ей меня жаль.

Два шага в длину, четыре в ширину. Серое налитое небо в темно-коричневом обрамлении — ты не дотянешься. Одежда почти высохла, но все еще пахнет дождем и ветром. Тело все еще помнит утреннее наслаждение, лежать сложно, так что хожу. Завтра будет отходняк. Пусть — полет того стоит.

Полет всего стоит. Вечного голода и страха диких Крылатых, живущих только подачками и готовых каждую минуту залечь на дно или убежать. Ненависти окружающих, которых судьба не угораздила родиться сиротами — или в крайнем случае дворянами, их готовности сделать с тобой то, что в голову взбредет. Закона, обеспечивающего защитой, работой, едой и одеждой только приводных Крылатых, согласных сидеть в соте и выполнять приказы дворян. Запрета на образование, использование денег, нормальную врачебную помощь. Права считаться людьми, такими же, как все остальные.

Тьерре Сарда этого почему-то не понимает. Хотя не может не видеть, каково это, трогать рукой облака и заглядывать в глаза птицам. Хочет мне своей судьбы, сложить крылья и поселиться в выстланном мягким пухом коконе. Отказывает мне — всем Крылатым — в последнем праве, праве выбрать небо.

Тот, кто придумал систему разделения прав Крылатых и не-Крылатых, был, должно быть психологом.

Два шага в длину, четыре в ширину. Идеальный размер помещения для санитаров общества. Подхожу к окошку, встаю на цыпочки. Дождь давно уже превратился из ливня в осеннюю слякотную морось, слезами собирающуюся на стекле. Стекло на ощупь похоже на кусок льда, мертвого в отличие от градин, которые можно собирать в облаках.

Рано или поздно у меня опять будет ночь не в соте, по вызову моего дворянчика или нет. И я порву цепь, чтобы падать в небо столько, сколько захочу, не боясь услышать выстрела над ухом. Начну этим обратный отсчет, конечно же. Моему дворянчику придется искать себе другой инструмент для мазохизма. Тьерре Сауди будет плакать.

Игнорирую. Я выбрала Небо.