Красное на черном

Тьма, нависшая над развалинами, была очень голодной. Сначала трогать людей она не решалась, но потом все же вспучила синюшный нарыв с кровавыми прожилками.

— Погоди-ка, — женщина в камуфляже сняла с плеча помповик. Тоненькая девочка лет семи остановилась рядом и сунула руки в карманы изодранных джинсов.

Когда нарыв с тихим хлопком вскрылся, оттуда шагнул гигантский секач. Цокали по асфальту копыта, блестели серпы верхних и кинжалы нижних клыков, щетинились костяные иглы на холке. Заметив людей, зверь прижал уши, раззявил пасть и хрипло, надсадно завизжал.

Женщина всадила пулю в шею твари и передернула затвор. Девочка одобрительно шмыгнула носом.

Секач, остановленный в начале рывка, ткнулся длинным рылом в землю, вспоров слой бетонной пыли и подняв клубы тьмы. Из пасти вывалился раздвоенный язык и густым потоком хлынула кровь.

— Вот так, — женщина вернула помповик на плечо. — Легче, малышка?

— Немножко. — В черных глазах с горящими зрачками-рубинами мелькнула насмешка. — А как ты убиваешь злых людей?

Секундное молчание.

— С сожалением. Мало ли почему они стали злыми...

— Мало ли, много ли, — передразнила девочка.

Тьма подмигнула кровавыми сполохами и сплюнула склизкий протуберанец, который шлепнулся у самых ног женщины...

… сознание тяжело, надрывно заворочалось, словно букашка в капле смолы, и наконец вырвалось из сна, рявкнув чумным ирбисом. Капли пота холодили верхнюю губу и виски, а в жилке на лбу билась горячая кровь — бум-бум, беги-бей, бум-бум, бей-убей!

Давненько не приходило мое alter ego — девочка, во взгляде которой стынет черный лед и горят рубины.

Я сползла с раскладушки, не спеша оделась, поплескала в лицо водой из тазика, избегая смотреть в зеркальце на стене, и прижала ко лбу полосатое полотенце. На душе скребли манулы. Три месяца комфортной жизни в Алматы на станции с певучим названием Алатау. Целых три. Всего лишь три… три, два, раз! Я рывком приблизила лицо к зеркалу. Фух, обычные карие глаза. Может, после сегодняшнего рейда совсем полегчает.

Повеселев, я подмигнула Ижице. Магазин у помповика «Иж-81» всего на четыре патрона, однако на приклад я прикрепила держатель для еще шести, плюс сделала резиновый амортизатор и вставку под щеку. Вот такой красивой получилась моя Ижица. Мятлик, как первый раз услыхал, долго веселился: «Да ты, Букашка, гребаная шутница — такую ижицу прописывать!» Приятно иметь дело с образованным человеком, что уж там.

За дощатой стеной послышались приближающиеся шаги, и в фанерную дверь коротко, требовательно стукнули:

— Бука, идем.

— Секунду! — откликнулась я. — Пока, Ижица, эта грязная работа не про тебя.

Четыре рожка к своему АКМ и три гранаты я получила на складе еще вчера. Волчий молодняк, спустившийся в Алматы из Каскелинского ущелья, оказался каким-то совершенно непробиваемым. Если раньше матерые волчары с трех пуль падали, то в нынешнего переярка сталкеры, бывало, пол-рожка всаживали, да еще и в голову добавляли. То ли химии твари пережрали, то ли биологической дряни какой — науке это не известно. Наука пока еще не в курсе дела. И не в курсе будет ого как долго.

Четверка таких юных броневолков полюбила караулить возле выходов из метро. У нас погиб Зеброид — смешной парень, перед выходом на поверхность рисовавший на лбу и скулах черные полосы, и пусть в противогазе не видно. А театралы — сталкеры соседней станции Театр имени Ауэзова — уже троих ребят потеряли. Как первого разорвали, двое его приятелей решили отомстить. Только и нашли потом, что жалкие объедки, искусанные АКМ да сломанные охотничьи ножи. Чем тварей именно сталкеры привлекли — вооруженные, опасные? Кто их разберет. Может, просто приключений на подхвостье ищут, как многий молодняк, будь то звери, будь то люди.

Наш отряд из пяти охотников в ОЗК вынырнул из метро в подземный переход и повернул налево. В бетонной толще над головой кое-где зияли трещины и дыры, сквозь которые густел кобальт августовского неба и струилась прозрачная киноварь клонящегося к западу солнца. Едва поднявшись из перехода, шедший впереди Летучий вскинул руку. Впрочем, все и так притормозили, прислушиваясь к лаю, выстрелам и визгу, доносившимся из-за поворота на улицу Жарокова. Все это означало, во-первых, что броневолков поблизости нет и сегодня уже не будет, а во-вторых, что неизвестным может понадобиться помощь.

— Седой, Бука! — Мизгирь, наш командир, ткнул в сторону ржавого кургана из лупоглазого трамвая с цифрами «1045» на перекошенной морде и легковушек, заросших вьюнками и спорышом.

Летучий, Рыбак и сам Мизгирь притаились за бетонными обломками возле угла обгорелой девятиэтажки, а мы рванули занимать позиции. Я запрыгнула в трамвайную кабину, Седой же устроился левее, за капотом одной из машин.

Автоматные очереди, уханье гранат, визг и скулеж — привычная музыка для алматинских улиц. Неизвестным повезло, что их гнали всего лишь псы, — те только числом взять могут, интеллект у них по сравнению с волчьим хромает на все четыре лапы.

Вскоре показалась потенциальная песья добыча. Двое неплохо экипированных парней из автоматов били прицельно, — однако и стая была довольно большой.

Мизгирь дал отмашку. Я с наслаждением всадила треть рожка в рыжую кучерявую собачищу: «Это тебе за пожеванный ботинок, сволочь!» Шесть автоматов в умелых руках — форменная мясорубка, и псы это быстро поняли. Поджав хвосты и скуля, уцелевшее зверье убралось в заросли. Седой поднял большой палец: «На отлично постреляли», и я согласно кивнула.

Мы не торопились покидать укрытия, держа двоих чужаков на прицеле. Мало ли. Те подошли к Мизгирю, показали жетоны, о чем-то переговорили, а затем командир кивнул и подал нам знак возвращаться. Ну да, секунд через десять на падаль сбежится всякая жуткая жуть, но только не наши броневолки. Ловля на живца откладывается до утренних сумерек.

Я указала Седому вверх, на две стремительно растущие точки, и мы, держась как можно ближе к дряхлым машинам в буйной зелени, буквально на четвереньках рванули к переходу. С высоты донеслись пронзительные вопли, и, хищно обнимая воздух трехметровыми крылами, в рыжую собаку вцепился беркут. Тут же рядом шлепнулся здоровенный ястреб-бородач, покрупнее беркута и орущий гораздо громче. Из зарослей осторожно высунулись три морды — псы явно из остатков стаи.

Перед тем как скрыться под землей, я оглянулась еще раз. В траве пятнистыми пружинами скакали перевязки, настороженно вертя полосатыми головами и чутко растопырив округлые белые ушки. Одна посмелее, встав на задние лапы и изогнув дугой длинное тельце, надкусила выпученный собачий глаз и принялась вылизывать содержимое. Из зарослей снежноягодника выбралась пара мощных медведей.

Воздух полнился чарующими звуками постапокалиптического пиршества — клекот, рыки, урчание и хруст.

На станции, когда я, переодевшись, возвращалась в свой закуток, меня перехватили.

— Букашка!

Я подавилась собственным дыханием. Сердце гулко ударило где-то в горле, а под ребрами тоскливо и сладко заныло.

— Ой, Севка! И тебе привет! Какими судьбами?

— Да видела же, какими пинками судьба сюда гнала, — усмехнулся Севка Дюбель, мой названный брат и верный соратник. — Мы тропу метров на двести псами усеяли, точно Гензель камушками, пока на вас не наткнулись… Слушай, ну ты чего тогда из Аксая сорвалась-то? Мы, понимаешь, просыпаемся, тебя нет, лежит записка типа «спасибо этому дому, пойду к другому», монахи только руками разводят. Один ничего не видел, второй ничего не слышал, третий и не видел, и не слышал. Что это было вообще?

Я насупилась и дернула плечом. Как ему сказать, как хоть кому-то объяснить, каково это — просыпаться в горячей липкой туче? Как признаться, почему я настолько отчаянно боюсь увидеть в зеркале черные глаза с рубиновыми зрачками?

С такими глазами еще моя мама убивала моего отца.

Мне было шесть, когда я нашла заброшенный колодец и посмотрела в глубь сквозь красное стеклышко. Там, где таились ночные кошмары и монстр из-под моей кроватки, дышала ледяная мгла и поблескивала кровь. Мой солнечный день съежился страхом: смерть подняла веки, примерилась ко мне, чуть кивнула и неспешно опустила ресницы — до поры до времени. А вечером тот, кого дети обычно называют папой, держал одной рукой Ваську, а другой — нож у ее горла. Васькино лицо я давно забыла, но помню раскрытый побелевший рот с трещинкой в обветренной нижней губе. И чтобы не видеть бесстрастной, уверенной в своем праве смерти, черной наледью тронувшей мамины глаза и полыхнувшей в зрачках диким огнем, я зажмурилась что было сил. Потом… потом были только глухие удары и крики взрослого мужчины. И тот, кого обычные дети называют папой, больше не приходил.

Севку и Мятлика я бы точно не тронула, а вот насчет аксайских монахов… Люди они хорошие, но лучше не рисковать.

— Так, ладно, — спохватился Дюбель, — что мы посреди станции-то. Айда к нам, посидим, поговорим — только ты, я да Мятлик.

Я улыбнулась:

— Как в старые добрые времена. Ну, веди, где вы тут остановились… и сразу предупреждаю: в алыс жол* не пойду. Завязала.

(*Дальний путь (казах.); здесь — дальний многодневный рейд.)

— Да ладно! — не поверил Севка. — Баранов пасти понравились?

— Н-ну, — промычала я, почесав кончик носа, — не баранов… скорее, жеребят.

Дюбель растерянно моргнул.

— Учительница в началке приболела, — пояснила я. — Пришлось заменять пару недель на добровольных началах...

Севка вытаращил глаза, а потом, хлопнув ладонями по коленям, захохотал.

— Точно рехнулась, — подытожил он, покрутив головой. — Знаю, ты не против с детьми повозиться, но чтобы училка! Ладно, Букашка, не обижайся… Хотя готовься, у Мятлика тоже глаза на лоб полезут, а-ха-ха!

Я хотела по-сестрински въехать ему под дых, но представила выпученные глаза Кудайбергена Конырбаса по прозвищу Мятлик, и фыркнула.

Мы прошли к местной гостиничке, и Кудайберген так обрадовался, что почти сломал мне пару ребер.

— Добрались мы до Капчагая, — рассказывал он вскоре, машинально поглаживая висящий на груди жетон с гравировкой — конь, вставший на дыбы. Такие жетоны были у всех алматинских сталкеров, но я заметила, что и Мятлик, и Дюбель прицарапали своим коням крылья, и теперь это были тулпары^*. — С трассы не особо сворачивали, так, пошарить кое-где. Чистых мест мало — то фон, то био, то химия, то просто разворочено все вдрызг. Все эти поселки, базы отдыха, дачи — практически безлюдные… — Мятлик махнул рукой.

(*Тулпар — крылатый (или летящий) конь в кыпчакской (башкирской, казахской, татарской) мифологии.)

— В общем, побродили мы там пару недель, да и повернули назад, — заключил Севка. — Зато карту новую составили и дедка ценного нашли, Еркебуланом зовут. Говорит, работал на дамбе Сорбулака до всего этого...

Парни ухмыльнулись и уставились друг на друга.

— И мы решили вокруг Алматы больше круги не наворачивать, — весело подмигнул Севка, щелкнув по своему жетону с тулпаром. — Пусть другие сталкеры город и окрестности обшаривают, на здоровье. Это важно, мы понимаем. Но нам интересно, затопил тот же Сорбулак дорогу на Астану или нет? И вдруг по А-два все еще можно добраться, например, до Бишкека? Человечество выжило, пора заново мир открывать. В общем, пошарим по гаражам в округе, найдем какой-нибудь внедорожник и рванем!

— Стоп, а откуда вы столько дизеля возьмете на покатушки? — нахмурилась я. — Это ж просто бешеные патроны!

Кудайберген и Севка вновь переглянулись и заговорщицки придвинулись ближе.

— В одном старом-старом городе, — зашептал Мятлик, — в одном страшном-страшном ядовитом лесу есть один железнодорожный тупик. И в нем стоит почти целехонькая цистерна!

— Никто в те края не ходит, — так же тихо подхватил Дюбель. — Там заразы всякой полно, да и растения чумовые, все стеблями опутали, ядом заплевали. Цистерна выглядит как обычный холмик… но мы нашли!

— Только тс-с! — зашипели они хором, одинаковым жестом прижав пальцы к губам.

Я понимающе кивнула. Ох, как же хочется с ними! Но все время быть рядом с Севкой, есть из одного котелка и спать рядом, выпутывать безобидных ящерок с цепкими коготками из его вьющихся волос и ехидно щелкать в макушку, отстреливаться от уродского зверья, стоя спиной к спине, и слушать откровения, как он присмотрел себе ладную черноглазую уйгурку… это выше моих сил.

— Тучи, тучи, тучи, тучи! — залетел в палатку звонкий голосок. — Скачет конь, большой, могучий!

Меня передернуло:

— Чтоб тебя… долбаная считалка!

Кудайберген удивленно приподнял брови:

— Да ладно тебе, обычная считалка. Вот «Ак-цук-цума» или там «Эни-бени» — редкая бредятина, а тут даже смысл есть.

Дети с визгом и хохотом разлетелись прятаться, а водящий остался нудеть:

— Ади-ин… два-а...

Мятлику я не ответила. Каждый, кто пережил Катастрофу, хранит в тоннелях памяти моменты, о которых он никогда никому не расскажет.

Я помню, как небо над Алматы расчертили серебряные полосы, словно на город набросили елочный «дождик».

Помню горячий сухой ветер, гул пылающих домов, тяжелый терпкий запах битума и рев сотен людей, и из курящегося асфальтового болота кто-то бессильно тянул ко мне обугленные руки.

Помню, мы скатились вниз по ступенькам куда-то, где было много упаковок больших пластиковых бутылок с водой, а наверху ужасно грохотало, скрежетало и выло.

Помню, первых умерших относили куда-то за угол, и нашу маму тоже, и это было хорошо, ведь позже людей волочили по полу как попало. Иногда страшно дрались, иногда кричали и бегали, иногда сидели и раскачивались, подвывая. А один парень все царапал стену ногтями и говорил, что нашел еще один запасной выход, и сейчас, вот сейчас он его откроет, а за его пальцами тянулись бурые полосы.

Помню, когда нас, тихих и безучастных, привыкших к вони, осталось совсем мало, мы услышали из-за угла считалку: «Тучи, тучи...» Считал высокий узкоплечий мужчина, дрожащим басом и запинаясь. Я иногда раньше видела его в нашем дворе, а ребята называли его ДанилАндреич. «Через тучи скачет он, кто не верит — выйди вон». И вскоре… ох, как вкусно вскоре оттуда потянуло. Потом ДанилАндреич подошел с какой-то женщиной, и оба, пряча глаза, сбивчиво заговорили, что по-другому не могут. Мясо есть мясо, а это даже сладкое. Точно нет?.. Васька взглянула на них черным льдом с горящими рубинами зрачков, и ДанилАндреич с женщиной отшатнулись. А Васька еле слышно прошептала: «Мы люди. Понимаете? Люди...» Я понимала. И еще понимала, что могу пойти к ним, могу, — но… вдруг они посчитают мне маму?

Помню, когда я осознала, что умру, но Ваську посчитать не дам, наше убежище затряслось, пол вздыбился кошачьей спиной и пошел волнами, с потолка зашуршали пыльные ручьи, мелкое крошево и обломки покрупнее, а стены угрожающе хрустнули и заскрежетали. Бетонная плита, закрывавшая вход, разломилась — медленно, с протяжным стоном, словно жилы из запястий вытягивая из себя стальные прутья...

Ох, как жжется, как жжет глаза!

— Ладно, парни, скоро свет погасят, пойду я. Мне на утренней зорьке в рейд, а вам отдохнуть надо. Увидимся!

— Я провожу, — подхватился Севка. — А завтра обязательно еще поговорим!

У меня не было сил отказываться от сопровождения. Просто идти рядом с Севкой по станции — и то наслаждение. Долбаная туча рядом с ним сразу притихала, сжималась и бледнела, и мгла в глазах таяла, и рубины гасли.

Возле фанерной двери мы потоптались, неуклюже обнялись, похлопав друг друга по спинам, и Дюбель какой-то неровной, подпрыгивающей походкой поспешил назад.

Завтра он уйдет, а я останусь...

Однако все проходит, и это пройдет. Мне просто нужно немного времени.

И еще я должна уговорить мою девочку загнать обратно в темный туннель памяти клокочущую тучу ненависти. Здесь нет тех, кого нужно убить. Слышишь? Нет их здесь! Люди на Алатау не злые, они здесь все хорошие! Тучу нельзя подпускать слишком близко. Нельзя слушать вкрадчивые, настойчивые перекаты звука на грани сознания, нельзя засматриваться на багряные сполохи, нельзя вдыхать сладковатый запах, что так дразнит, так щекочет ноздри… Надо держаться на расстоянии, словно за тобой наблюдает мутант, а у тебя мало патронов. Двигаться плавно, перетекая чуть дальше, чуть дальше, не поворачиваться спиной, не выпускать из поля зрения, но и не встречаться взглядами.

Вот и хорошо, вот и разминулись.

Я в задумчивости постояла, держась за ручку входной двери. До рассвета времени полно, спать не хочется, делать нечего… «Кэрри» я еще утром дочитала и, как говорится, много думала. Отнесу-ка обратно Болату, пока свет не выключили, и возьму что-нибудь новенькое.

С потрепанным томиком в руке я поскреблась в соседнюю дверь.

Жена Болата Ольга что-то шила, а маленькая Карагоз ерзала в кроватке.

— Ой, Лен, как хорошо! — обрадовалась Ольга. — У тебя есть пять минут? Я уже все сказки рассказала, а мелочь никак не спит.

Я кивнула и положила книгу на стол.

— Спасибо! Я быстро-быстро! — и Ольга вместе с шитьем исчезла за дверью.

— Колыбельную, — прокряхтела Карагоз, переворачивая подушку.

Вот живут же люди — тихо-мирно, Болат в караулы ходит и электрику чинит, Ольга всю станцию обшивает, старший сын механиком работает, средний в школе еще, но уже понятно — хорошим врачом станет. Впрочем, кто сказал, что мне моя жизнь не нравится? Нормальная жизнь. Хуже могло быть, а вот лучше — вряд ли. Каждому свое, ну правда же. Мозги только в очередной раз прочистить — они ведь как оружие, постоянного ухода требуют, — и все очень даже хорошо.

И ни-ку-да не деть-ся...

— Тетя Бука, ну колыбельную же? — вяло возмутилась Карагоз, чуть разлепив глаза.

— Ты и так спишь, — усмехнулась я, но присела рядом. Что там Ольга обычно поет? Ага, вот.

Аулым көшiп барады-ау

Алма лыға кiм көнбейдi тағдырдың

Салғанына-ай.

Көрмегелi көп айдың

Жүзi болды ата-анамның хабарың

Алмағалы-ай^*.

(*Мой аул снова едет далеко-далеко, — такая судьба у нашего народа. Уже много дней нет весточки от родителей… (казахская народная колыбельная).

В глазах у меня поплыло, я никак не могла вспомнить второй куплет. Колыбельная, мирная, тихая, ласковая, с нежной мелодией, где ты? Память, зачем подводишь, закрываешь мне глаза ледниками гермоворот, затыкаешь уши воем сирены?

Туча на грани сознания тяжко ворочалась, голодно урчала.

Алматы накрыло тьмой.

А у тьмы глаза пусты как черный лед, —

Вот судьба моя.

Жажда мести бахромой

Окаймляет жизнь мою на век вперед...

Где же смерть моя?

— Лена… — с порога выдохнула потрясенная Ольга. — Лена, что ты ей поешь?

Я очнулась и впилась взглядом в Карагоз. Спит… Буркнув что-то невнятное, я выскочила из палатки и помчалась сама не зная куда. Серо-коричневый истертый гранит ложился под ноги гигантской кладбищенской плитой.

Все, это черта. Когда-то туча цвета воронова крыла закрывала собой мое небо, теперь лишь жмется в дальнем углу памяти, и я могу ее сдерживать — с переменным успехом, выходя в рейды и убивая разных тварей, но могу. Когда-нибудь она и вовсе исчезнет. Когда-нибудь… Но не сейчас. Сейчас я могу сорваться от чего угодно, и тогда моя девочка выйдет убивать людей, видя в каждом мужчине ДанилАндреича, а в каждой женщине — его спутницу.

Надо уходить. Сию же минуту.

Очнулась я возле гостиничной палатки, без слез воя в Дюбелево плечо. Он неловко гладил меня по отросшим волосам на загривке и приговаривал:

— Хорошо, хорошо, только успокойся. Конечно, уходим прямо сейчас, без проблем. Бери свою Ижицу, и мы уходим… Ты, я да Мятлик...

Прости, Севка, но с вами я ненадолго. Без тебя не могу — но и с тобой тоже.

Плачь, Бука-Букашка, плачь же...

Мятлик шел первым, угрюмо сопя в противогаз. Да, на то и друзья: надо человеку позарез — значит, собрались и пошли, и никто ничего не спрашивает, а если и спрашивает, то отвечать не обязательно.

Я тоскливо размышляла, что обо мне подумают на станции. Оно, конечно, все знают: я букашка вольная, сегодня здесь — завтра там. Но с броневолками помощь обещала? Обещала. Записку Мизгирю оставила, и все-таки, все-таки… Да и жеребятки мои, эх… С другой стороны, особого выбора нет.

Ничего. Глядишь, оклемаюсь и вернусь.

Мятлик вдруг перестал пыхтеть и остановился. Мы с Севкой шагнули ближе.

В свете луны на груде битого кирпича лежал броневолк. Вернее, даже три броневолка, если собрать все оскаленные объеденные головы, оторванные хвосты, частоколы ребер, куски крепчайшей, отливающей сталью шкуры и смотать метры подсохших кишок в аккуратные бухты.

— За мной, — глухо скомандовал Севка.

Однако за поворотом обнаружился еще один растерзанный броневолк. А рядом возлежал двухголовый ирбис в окружении трех манулов, и глаза их сверкнули алым. Обычно эти твари, когда сыты, не нападают, — можно осторожно прокрасться в десятке метров, ирбис только прищурится да лениво лизнет себе лапу, а манул, ворча, сам уберется подальше. Но эти были чумные.

— Назад! — и Севка пальнул из подствольного гранатомета.

Одного манула подбросило и замертво шлепнуло о стену, а вот остальные звери, шипя и вопя в четыре глотки, брызжа кровью, рванули к нам. Два автомата с Ижицей на несколько секунд заглушили неистовый мяв, и стокилограммовый ирбис обрушился прямо на меня.

Голова гудела от удара о землю, хищник не шевелился, дышать было нечем, и меня подхватила иссиня-черная туча, которую простреливали рубиновые споло...

Сначала включились звуки. Туп. Туп. Хруп. Фррр. Дыхание какой-то неведомой скотины. Уже жрет меня или еще нет? Непонятно — тело словно ватное, ничего не чувствую. Стараясь не дышать, я чуть разлепила веки.

Надо мной светлым утесом возвышался гигантский конь. Я нервно сглотнула, и зверюга, с явным интересом смотревшая на меня одним глазом, повернула морду и уставилась другим.

— Хр-бггг?

— Чё «хыр»? — сипло выдохнула я. — Жри давай. Подавись.

Конь моргнул, раздул ноздри и выпустил из них дымные струйки. Я зажмурилась. Сожрет. Поджарит и сожрет. Тварь бухнула копытом величиной с тазик для умывания рядом с моей ногой. Потом возле плеча. Господи, издевается, что ли? Конь склонил голову, жарко дохнул в мои волосы (где мой противогаз?! да к черту противогаз) и отступил в сторону. Кажется, жрать он не собирался. А что тогда?

Я решилась и вновь распахнула глаза. Зверюга стояла боком, по которому от шеи до середины спины шел уродливый шрам, и пялилась на меня из-под спутанной белесой челки. А вокруг нас — и сверху, и по сторонам на расстоянии броска гранаты — в полной тишине бесновалась буря. Смоляные тучи перекатывались, скручивались, налезали друг на друга, их то и дело простреливали алые молнии, но ни единого звука при этом слышно не было.

— Это… — проговорила я осторожно. — Жрать отменяется?

— Бгги-и, — отозвался конь. Как мне показалось, насмешливо. Потом он опустил морду к самой земле, подцепил губами мою Ижицу, чуть подбросил и с лязгом сомкнул на ней зубы. Только повреди, паршивец! Паршивец постоял, помахивая хвостом и поводя боками, шагнул ко мне и вытянул шею. Как можно плавнее я поднялась на ноги и аккуратно приняла оружие. Ижица оказалась без единой царапины и в слюнях, но я побоялась вытирать особенно рьяно — мало ли, обидится еще скотина...

— С… пасибо.

Конь издал тихое одобрительное «ггг», снова выдохнул из ноздрей дымок и повернулся другим боком, на котором оказалась такая же длинная страшная метка. Вдруг глаз зверюги полыхнул рубином, и конь зашипел, словно перегревшийся дизель. Я взглянула туда, куда смотрел монстр, и перестала дышать.

Это были они.

Вниз по разрушенной улице, в сторону метро, шли ДанилАндреич и та женщина. Шли, с трудом перелезая через завалы, спотыкаясь и не оглядываясь, — как двадцать лет назад, когда землетрясение открыло нам лаз.

Конь оттолкнулся от земли всеми четырьмя ногами, на секунду завис в воздухе и грохнул копытами возле вставшего на дыбы куска асфальта, всколыхнув облако душной бетонной пыли. Ничего не стоит забраться на асфальтовый обломок, потом на зверюгу и догнать ДанилАндреича с той женщиной. Их можно расстрелять из помповика в хлам. Можно замесить копытами кровавое тесто. Можно сначала всадить пол-десятка пуль в каждого, а потом размазать по обугленной земле чавкающий кисель с чудной алой пенкой!

Желудок скрутило спазмами. Я отпустила помповик — тот грохнулся оземь — и прижала руки к губам.

Двое уходили. А я просто смотрела им вслед широко раскрытыми глазами, как и двадцать лет назад. Только теперь зная, помня: сейчас появится отряд сталкеров, командир отряда возьмет непонятно как выжившую диковатую девочку в свою семью, и его десятилетний сын Севка заново научит маленькую Буку разговаривать, дружить, смеяться… а потом и любить.

— Почему?! — рявкнула со спины коня моя девочка с черными ледяными глазами и рубинами зрачков. — Ты же отстрелила руки убийце и мародеру, забила прикладом насильника! А эти — почему эти уходят?!

— Нет! Стой! — Я бросилась наперерез. Зверь оскалился, прижав уши и раздув ноздри, из которых вырвались язычки пламени. — Месть будет сладка, малышка. Но сладка, словно человеческое мясо.

— Они не люди, — ощерилась маленькая бледная смерть на бледном коне. — Они жалкие поганые крысы.

— Тем более! Мстят людям, а не жалким поганым крысам!

Молчание. Черный лед гнева, багрянец жажды мести.

Я глотнула воздуха и тихо заговорила:

— Очень, очень тяжело, когда кто-то оказывается злым, подлым или нарочно делает тебе больно. Но потом ты вырастаешь и умеешь отстреливать руки убийцам и забивать насильников еще до того, как они с тобой что-то сделали. Малышка, вспомни, ДанилАндреич и та женщина никого не убивали… кроме тебя, конечно. Бросив умирать. Им было страшно и стыдно, и они решились еще и на это. Так вот, сбежали — и прекрасно! Помнишь, ты… я думала, что лучше умереть, чем быть спасенной этими. А потом мне — тебе! — повезло, ведь пришел отец. И у меня — у тебя! — появился Севка. Понимаешь? Так что пусть! убираются! к черту!

Любая битва меркнет перед битвой человека с самим собой. Он выворачивается наизнанку от звенящего гнева и чудовищной боли, и время его жизни течет сукровицей из глаз, набухает гноем в воспаленных от крика легких, запекается бурой корочкой на порванном сердце, а человек иногда так и не понимает — победил он или проиграл.

— А и правда, — моя девочка зло хохотнула, — пусть таскаются со всем этим говном, пока не сдохнут!

Но тут же смех застрял у нее в горле, и, сжавшись в комочек и расплакавшись, она скользнула с коня. Я подхватила ее, крепко прижала к себе и заглянула в обычные карие глаза.

— Кажется… мне их немножко жаль… — шепнула моя девочка, растерянно улыбнулась — и исчезла, растаяла у меня в руках.

Бледный конь решительно всхрапнул, потряс гривой и топнул.

Издалека — оттуда, да, точно, именно оттуда, куда ушли ДанилАндреич и та женщина, — донесся скрежет и треск, дикие крики и грохот обвала… и все стихло. Я успела преодолеть метров двадцать и ободрать ладонь, перемахивая глыбу, ощетинившуюся арматурой, когда до меня дошло.

Они мертвы. Оба.

Что ж...

Ни удовлетворения. Ни облегчения. Лишь — легкий спокойный кивок. Лишь — гневное иссиня-черное облако в рубиновых сполохах осыпалось холодным пеплом.

Я осела на изломанный асфальт. Устало потерла лицо. Дышать, не забывай дышать...

Они мертвы, моя девочка, — те, кто обижал тебя, мертвы.

И теперь я… совсем-совсем живая!

— «Крррасное на черном! — дурным голосом, вскочив и раскинув руки, заорала я робким звездам в озерцах немыслимо синей высоты. — День встает, смотри, как пятится ночь!»*

(*Слова из песни К.Кинчева «Красное на черном».)

Бледный конь загоготал так, что между стремительно редеющих туч загуляло эхо. Он взвился на дыбы, раскинул из шрамов ослепительные снежно-белые крылья и полыхнул солнечным светом. А потом с такой силой вдарил копытами по земле, что меня подбросило и швырнуло затылком на бетонный обломок...

Сначала включились звуки. Туп. Туп. Хруп. Шмыг.

Что, опять?!

Я разлепила веки, сфокусировала взгляд и опознала станционный лазарет. Покосилась на источник звука: на табурете спиной ко мне сутулился Дюбель и стучал прикладом АКМ по бетонному полу. Туп. Туп. Хруп. Шмыг.

— Севка… — хрипло выдавила я.

Спина вздрогнула.

— Ленка, очухалась!

С помощью Дюбеля я осторожно села. Проморгалась. Бледный конь. Моя девочка. Светящийся тулпар. Сон? Явь? Бред сумасшедшей? Не знаю. Знаю только, что слегка саднит ладонь под повязкой, мы победили, и у моей души растут новые сильные крылья.

— Как сам? А Мятлик?

— Да нормально, — отмахнулся Дюбель. — Мятлику наложили пару швов на ногу и добрый десяток на задницу. Переживает теперь. Ему медсестра здешняя, Адеми, нравилась. Но одно дело романтично бедро перевязывать, а вот укус в задницу… — Севка фыркнул. — Уколы еще эти каждый день, чтобы заражения не было… А у меня вообще ерунда, кошак только плечо задел. До свадьбы заживет.

— До свадьбы?! — заклокотала я, внезапно припомнив все его смешки за целый год чохом. — Ну так и шел бы нахрен к своей долбаной уйгурке, чего здесь торчишь-то?

— Сказать, что люблю, — бухнул Дюбель.

Я онемела.

— На Капчагае ты мне каждую ночь снилась. А увидел на Алатау — и побоялся признаться, потому что так сразу все выложить… Мало ли, глазами сверкнешь, и пол-башки как не бывало, а оно мне надо?

— Что?.. — выдохнула я, подобравшись. — Как… ты знаешь?..

Дюбель изменился в лице, вскочил, некоторое время дико смотрел на меня и, наконец, скупо усмехнулся.

— Надо же. А я всю жизнь думал, что это у меня в мозгах черт-те что творится… Когда отец тебя притащил и стало ясно, что выживешь, меня пустили в лазарет. Типа, сестренка теперь у тебя есть, может, хоть такому же ребенку скажет, как ее зовут, ну и вообще… А я возьми да и ляпни: почему у нее красные огни в глазах? Меня к врачам затаскали, не мутация ли какая выявилась, иголками всего истыкали, крови пол-литра выкачали, не меньше. Я и потом видел, когда ты реально свирипеешь — глаза чернеют, а зрачки красным горят. Но раз этого никто больше не замечал, то и я не болтал, не дурак же… Ленка, ты чего?

— Ничего, — пробурчала я себе в колени. — Охренела слегка просто… И… ты что-то еще хотел сказать? До всего этого?

— А… — Севка вздохнул. Сел обратно, помялся, поерзал. — Короче. Я оказался не мутантом, и то хлеб, но все равно… Ты с детьми вечно возишься, игры всякие, сказки, в школу работать пошла… — он запнулся и решительно закончил: — А от меня детей не будет. Ну и какой нормальной женщине нужен такой урод?

Пару ударов сердца я сидела с закрытыми глазами. Потом стукнулась лбом об колени. И еще раз. Зашипела от горячего толчка в разбитом затылке и тут же хлюпнула носом от облегчения — Господи, как легко и молчать, и говорить, когда все закончилось...

— Севка, ты не урод. А вот дурак — это в точку.

Дюбель перестал моргать и сжал побелевшие губы в тонкий шрам.

— Я ведь… тоже… люблю тебя не как брата. А признаться сил не было, потому что… я тоже ни разу не мутант, правда, просто у меня плохая наследственность… по зрению. Настолько плохая, что просто ужас, как такое вообще детям передавать. И еще я самая дурацкая дура на свете.

* * *

Заилийский Алатау был велик и прекрасен. Я завороженно смотрела на него будто в первый раз и чувствовала — лечу без крыльев, несусь над изломами ледников, над бездонными провалами, над солнечными лесами горных склонов и сумрачной порослью темных впадин, над душистым разнотравьем с мириадами букашек, над занятными животинками нового мира, над зимой и летом вперемежку.

— Ох, давненько я не была на Большом озере...

Севка безмятежно улыбнулся:

— Так в чем дело? Дорога известная. Надо только Мятлика предупредить, чтобы лечился эту неделю как следует, а то найдут нашу цистерну — и привет.

— Как романтично… — восхищенно вздохнула я, закатив глаза. — У нас будет настоящее свадебное путешествие, как в довоенных книжках! Только алыс жол, только хардкор!