Клаус Шульц и Дева-Свобода

Год от Рождества Христова 19… обернулся для Европы большой кровью. Не так давно стихли взрывы Мировой войны, но людским надеждам на мир не суждено было сбыться — далеко на востоке, в занесенной снегами России, едва оправившейся от поражения, появилась новая сила — злая, алчная до крови, не важно своей ли, чужой. Те, кто служил ей, стремились обратить мир к лучшему, но начали, утопив столицу в крови. Под безвольным самодержцем рассыпался трон, погребая под своими обломками более чем трехсотлетнюю историю династии и всей российской монархии вообще. Всю зиму страна бурлила ведьминым котлом, и пар его отравлял соседей. А весной Европа вновь замерла в страхе — от границ бывшей империи шли новые армии. И с каждым днём их сила крепла, ибо в войска под алым — кровь, снова кровь! — знаменем вливались обиженные новым порядком — от цыгана, меряющего дороги Австро-Венгрии и вдруг взыскующего лучше доли до германского реваншиста из непримиримых. Новая сила брала под своё крыло всех, и если вначале победители взирали на разношёрстный сброд с презрительной усмешкой, то после пары боев сброд заставил с собой считаться.

Они называли себя Армией освобождения Европы. И освобождали её как могли.

Вновь запылали города и селения, вновь дым войны затянул небо… Взрывы рвали землю, пули рвали людей, а люди… люди рвали друг друга. Когда пулями, когда взрывами. Когда и зубами.

Новый мир рождался в крови и муках.

И прежде всего эта была кровь недавних победителей. Союз "Сердечного согласия" продержался до зимы — в конце ноября Армия освобождения заняла Париж, а в первых числа декабря последние несломленные части французов были эвакуированы из Дюнкерка в Англию. Все ждали затишья, хотя бы до весны, но 25 декабря Армия высадилась на островах, сразу в трех местах — Истбурне, Дувре. И Гастингсе.

К апрелю им удалось взять в осаду Лондон.

Полевые кухни разместили в развалинах Королевской обсерватории. Именно туда и шёл Клаус Шульц, когда его внимание привлёк какой-то странный шум. Вернее, не просто шум — людской гомон. Шульц всё утро и большую часть дня провозился с минометами на левом фланге, здорово проголодался, но всё равно свернул на звук.

"Не иначе, опять собрание, — подумалось ему. — А я и не знаю ничего".

Собрания шли на дню по пятнадцать раз, но как-то всё выходило, что поводом служило разное. То комиссар рассказывал об империалистических ублюдках, которые каждый раз оказывались иными, и Шульц удивлялся, как много людей извратили, поставив себе на службу проклятые капиталисты; то капитан обучал противодействовать противнику в условиях газовой атаки — тут Шульц скучал, ибо сам, как и многие из немцев хлебнул "газку" ещё в Мировую. А один раз их собрал сам генерал Гладов. Тогда они только-только заняли Гринвич, генерал построил всех у красивого здания со странной конструкцией на крыше — Шульц только потом узнал, что это и есть знаменитая на весь мир обсерватория, из речи Гладова. Генерал говорил долго и красиво, а в конце поднял руку к небу, сжимая кулак — и шар, венчавший обсерваторию, полетел наземь. Ну, понятно, что не сам, сдернули его канатами, но все равно смотрелось впечатляюще. А Гладов рассмеялся и сказал, что теперь старое время разбито и начат отсчёт нового. Клаус совсем не понял, о чем он, ему было жаль шар — расколотый о брусчатку мостовой, он напоминал разбитую новогоднюю игрушку. В семье Шульцов был целый набор таких, они украшали ими на Рождество елку… а потом пришли тяжелые времена и игрушки пришлось продать. И не только игрушки.

Когда заболел сын, им пришлось распродать всё, мало-мальски ценное. Только маленький Альрик так и не оправился, и никакие лекарства не помогли…

Шульц отогнал некстати нахлынувшие воспоминания. И решительно свернул в сторону — по всему выходило, шумели где-то там, у траншей.

Так и оказалось. Толпа человек в сорок скопилась на краю лагеря — через пару сотен метров шли уже боевые позиции, да и здесь какой-нибудь удачливый стрелок мог достать, но народ это, похоже, не волновало. Происходящее явно было интересно, а рисковать все уже давно обвыкли.

Не без труда Шульц протолкался в первые ряды.

— Что происходит? — вполголоса поинтересовался он, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Комиссар шпионку изловил, — с охотой разъяснил какой-то рыжий усач. — Счас допытывает, откель она.

— Откель-откель, — передразнил усача сосед, по виду — чешский легионер, рыхлый и одутловатый. — Ясно дело, бритты подослали!

В самом деле, в центре небольшого пятачка, окруженного солдатней, стояли двое — хорошо знакомый Шульцу сутулый комиссар Браннисон и какая-то девка в сером, домотканом платье, босая и простоволосая. Комиссар сжимал и разжимал кулаки, а у девки из носа тоненькой струйкой текла кровь, так что Шульц сделал вывод — Браннисон уже распалился. А значит, орешек ему попался крепкий — комиссар обычно давил людей безо всякого рукоприкладства. Хотя и кулаки пускал в ход без зазрения совести.

— Не смей мне лгать! — Браннисон заорал так, что даже Шульц вздрогнул. — Отвечай, кто ты?

Девка от его крика и бровью не повела, как смотрела мимо комиссара, так и продолжала смотреть.

— Свобода, — наконец буркнула.

— Свобода? — визгливо хохотнул комиссар. — Какая ещё свобода? Родители-дураки, что ли, так назвали?

— Свобода, — упрямо повторила девка. — Не знаешь, что такое «свобода»?

Подняла глаза на комиссара. А тот чуть не пятнами пошёл.

— Не морочь голову! Говори, кто ты такая и как оказалась здесь?

— Пришла, — просто ответила девка и хлюпнула разбитым носом. — Узнала, что здесь за Свободу бьются да пришла сказать, что не надо — вот она я.

Шульц видел, что комиссара от её слов мало не в узел скручивает, такое у него лицо. Поэтому не удивился, когда Браннисон ударил ещё раз.

Голова странной девки безвольно мотнулась, сама она едва не упала. Повалилась от второго удара.

— Отвечай мне правду, — зашипел Браннисон, нависая над ней. — Зачем ты пришла сюда? Шпионить за нами? Докладывать, готовы ли мы к битве за Лондон?

— Нет, — с прежним равнодушием ответила девка. — Я пришла посмотреть на тех, кто сражался за меня. Кто проливал ради меня кровь. И сказать им…

— Сказать? Что же?

— Не надо.

Девка не удостоила его вниманием, её взгляд скользил по толпе вокруг. Клаус вздрогнул, встретившись с ней глазами, и тут же опустил голову, принялся рассматривать пыльные носки своих сапог. И не только он. Один за другим солдаты отводили глаза, отворачивались в сторону, чтобы не встретить, не встретить взгляд странной, явно безумной девки с диким, невозможным именем Свобода.

От Браннисона это не укрылось.

— Сумасшедшая, — скривился он. — Ты думаешь, что сможешь своими речами смутить нас? Не выйдет.

Он распрямился, крутанулся на каблуках и зашагал прочь, казалось, утратив всяческий интерес к происходящему. И лишь проходя мимо Шульца, бросил через плечо.

— Расстрелять!

Клаус Шульц был хорошим солдатом. Вместе со всеми давил империалистическую гадину, не отлынивал и жалости особой тоже не проявлял — за что был неоднократно отмечен командованием, а совершенно недавно представлен соискателем к званию сержанта. Предыдущего разорвало гранатой, а Шульцу повезло — он валялся на дне окопа и блевал, наглотавшись иприта. Однако сейчас он не выдержал.

— Но, комиссар…

— Никаких «но», — процедил Браннисон. — Или встанете рядом.

И Шульц промолчал.

Свободу уже схватили и оттащили подальше. Она не вырывалась, не пыталась бежать — даже когда солдаты взялись за винтовки. Просто стояла и смотрела мимо них, а губы её беззвучно шевелились. Клаус Шульц так и не узнал, что она шептала — молитву? Проклятье?

Болтуны потом врали, что она растаяла в воздухе, в этом холодном апрельском воздухе, за мгновение до того, как пули впились в её тело. Но Клаус Шульц своими глазами видел, как брызнула на молодую траву кровь.

Самого Клауса убьют через два месяца. Его батальон угодит в засаду у Рочерри. Шульц будет сопротивляться до последнего патрона в трофейном «льюисе», потом схватится за пистолет и успеет расстрелять пол-обоймы, прежде чем удачно брошенной гранатой ему оторвет ноги. Он и тогда ещё успеет выстрелить несколько раз и даже ранит своего убийцу, но это, естественно, ничего не изменит.

Последнее, что увидит Клаус Шульц — ту странную девку, которая звала себя Свободой, идущую к нему прямо по развороченному обстрелом полю и роняющую крупные алые капли из ран на груди и животе прямо в жирную черную землю.