Я не помню

Меня зовут… Неважно как. Имя, под которым я сейчас живу, — не настоящее. А как меня зовут на самом деле, в дневнике этого нет.

Мне семьдесят семь лет. Но это не точно, и, вообще не имеет теперь никакого значения, потому, что выгляжу я как все. Как самый обычный человек.

Это я погубил цивилизацию. Хотя, мне лично кажется, что всё в порядке. Но в дневнике я написал, что погубил. А себе я верю.

«Давно предполагалось, что прогресс, открыв очередной ящик Пандоры, однажды, погубит цивилизацию. Но способ, которым мне удалось это совершить, никто и представить себе не мог».

Это я написал. То есть, я думаю, что я. Дом, в котором я живу, — я всегда в нём жил, сколько помню. Там был один стол с запертыми ящиками без ключа. Недавно я зачем-то сломал его, чтобы посмотреть, что внутри, и нашёл старый дневник. Я думаю, это мой.

Не знаю теперь, кто такой Пандора. О человеке с таким именем в дневнике больше не говорится. Но я — лучший. Это ясно. Там так прямо и написано: «никто и представить себе не мог».

Не подумайте только, что я хвастаюсь. Я же всё равно ничего не помню. Но раньше, наверно, я был самым умным. Я придумывал лекарства. Люди тогда постоянно болели, и их нужно было лечить от болезней с длинными заковыристыми названиями, которые даже переписывать не хочется. Так что я их переписывать не буду, потому что не понимаю, что они значат, да и этих самых болезней теперь, наверное, уже не осталось.

Раньше много людей занималось лечением болезней. Некоторые болезни можно было лечить, а некоторые — нет. Я лечил те, которые вылечить нельзя. Потому что такие болезни от рождения сидят в каждой частице человеческого тела, и чтобы избавиться от них, всё тело пришлось бы менять целиком. Я не очень себе это сейчас представляю, и понятнее объяснить не могу, но тогда, конечно, представлял себе очень хорошо.

А ещё у меня была дочь Ирина с такой именно болезнью, от которой она могла скоро умереть. Первую половину дневника я пишу больше всего об Ирине и об этой болезни, но почти всё словами, которые сейчас не понимаю. Из того же, что понять можно, выходит, что Ирина старела, и не как все люди тогда, а очень быстро. Называется это — «прогерия», но какая разница, как это называется, если слово всё равно непонятно что значит. Почему-то Ирину лечил не я, а другие учёные, и у них, само собой, ничего не получалось.

Наверное, для меня было очень важно вылечить Ирину. Хотя в дневнике ровно ничего об этом нет. И, вообще, почти не говорится об Ирине, какая она была, а всё время только об её болезни. Так что, может быть, на Ирину мне было наплевать. Вот что я тогда написал:

«Поводом для опасливых шуток служит распространённое убеждение, будто учёные зачастую оказываются не в состоянии предвидеть даже самые очевидные последствия применения полученных ими знаний. Нельзя не признать, что отчасти такие опасения обоснованы, ибо научный интерес представляет именно средство, а не цель и, тем более, не результат её достижения».

Видимо, эти слова означают, что интересовало меня только средство. То есть, лекарство. Но, может быть, я неправильно понимаю, то, что писал тогда. На самом деле, я там многого не понимаю. Хотя главное разобрать почти всегда можно.

«Проблема старения может быть решена за счёт постоянной регенерации тканей. Высокая способность к регенерации повреждений, вплоть до восстановления утраченных конечностей, обычная ещё у земноводных, обходящихся без пищи месяцами, у теплокровных животных уже отсутствует. Высокоорганизованное животное, получившее тяжёлую рану, не сможет добывать себе пищу и всё равно погибнет прежде, чем исцелится. Но общество, обеспечивая больным уход, снимает это возражение.

Конечно, и в случае земноводных, регенерация не исключает старения, но такую картину мы наблюдаем лишь потому, что эволюция не поощряет долгожительство. Приспособление к меняющимся условиям путём отбора мутаций требует максимально быстрой смены поколений. А ограниченность пищевых ресурсов предполагает, что к моменту достижения молодым поколением зрелости прежнее уже не будет конкурировать с ним, освободив жизненное пространство.

Практическое бессмертие не было дано человеку не ввиду отсутствия такой возможности, а всего лишь за ненадобностью».

Это можно понять. В доме полно книг. Многие я прочитал. Мне кажется, некоторые из них и написал тоже я. В таком случае, имя автора на обложке, — это моё настоящее имя. Но если я ошибаюсь, то оно не моё, а чьё-то ещё.

На самом деле, как лечить болезнь в каждой частичке тела, придумал не я. Учёные уже знали, что примерно нужно для этого сделать, но никто до меня не пробовал. Почему-то, это было запрещено. Я же придумал, как вылечить тем лекарством именно ту болезнь, которая была у Ирины. И на запреты мне было наплевать. Я там много пишу, что мне наплевать на эти запреты.

«Знание всегда можно употребить во зло, но незнание есть зло само по себе».

Ещё я пишу, что «их трусость можно было бы простить, если бы их страшила неудача, а не успех». Это, действительно, понять очень трудно.

А понять, что и как я сделал, нельзя вообще. Например, о лекарстве — «вирусе» — я пишу так, словно это живое существо. Оно съедает некоторые частички человеческого тела — «клетки», — те, без которых можно обойтись, — размножается, и влезает во все остальные частички, поправляя там какую-то важную спираль. Я пишу, что болезни от этой спирали, и старость тоже. Это не очень похоже на правду, но, наверное, правда. Мне виднее.

Сначала я попробовал лекарство на себе, и ничего особенного не почувствовал. Во всяком случае, худо мне не стало. А когда прошло несколько месяцев, я дал лекарство Ирине. Потому что ждать было уже нельзя. Она могла умереть. Но с Ириной тоже долго ничего не было, пока лекарство не съело клетки и не размножилось, а потом она стала выздоравливать. То есть, молодеть. Я ещё написал тогда, что «эффект лечения превзошёл самые смелые ожидания».

Другие учёные, которые Ирину лечили, сначала не могли понять, в чём дело, а когда догадались, то захотели посадить меня в тюрьму и дать какую-то премию. Сейчас мне это кажется очень глупым: тут или одно, или другое. И тогда я, видимо, тоже так думал. По этому, я сменил имя, уехал в другой город и поселился в этом самом доме. То есть, я сейчас думаю, что в этом. Иначе, откуда здесь дневник?

«Процесс старения начинается ещё до рождения человека, так как и за время эмбрионального развития успевает смениться несколько поколений наиболее короткоживущих клеток. И, благодаря накоплению ошибок, каждое следующее поколение оказывается хуже предыдущего. Обеспечивая сохранность репродуктивных клеток, природа могла бы предотвратить и порчу клеток соматических, но по указанным выше причинам организм не считает целесообразными затраты на это. Устранение же «плохой информации» означает омоложение тканей, а значит и всего организма, его постепенное возвращение к состоянию на момент завершения роста и развития, соответствующий биологическому возрасту 16-18 лет. Сейчас этот период представляется подростковым, но на протяжении истории человечества за вычетом нескольких последних столетий, это бы средний возраст».

Меня не смогли найти, потому что я тоже стал моложе. И я тогда уже всё знал. «Провалы в памяти не являются следствием переутомления. Нужно быть идиотом, чтобы не понимать, следствием чего они являются. Что же? Я это предвидел, не так ли?» То есть, я всё предвидел, но на себя мне было плевать, Ирина и так умирала, а других я лечить не собирался.

«Разумеется, с самого начала было очевидно, что постоянное обновление тела подразумевает и обновление тканей головного мозга. Рассуждая о вечной молодости, люди, обычно, упускают из виду, что мозг не вечен. Омоложение же мозга путём смены клеток приводит к необратимой потере информации».

Мне, наверно, было жаль информации, поэтому, я уничтожил и вирус, и все записи, как его приготовить. Но оказалось, что я зря старался. Ведь, мои помощники тоже всё знали про вирус. Они принялись делать лекарство без меня и тайком его продавать старикам, калекам, и тем, кто болел, неважно чем. Оно всем помогало. Кроме, думаю, тех, кого задавили в очереди. Если человек умер, его уже нельзя вылечить. Это и сейчас так.

Моих помощников искали, но почему-то тоже не могли найти. Это странно. Обычно, если человек чем-то торгует, его найти просто. Но раньше многое было по-другому. А они делали вирус всё больше и больше, спешили, и, в конце концов, где-то напортачили, и лекарство начало переходить от человека к человеку само собой. Так, как распространяются болезни.

Я страшно этому удивился, потому что всё предусмотрел и специально придумал такой вирус, сделать который заразным было бы никак нельзя. Но другие учёные тоже раньше думали, будто нельзя сделать то, что сделал я. А я это взял и сделал. Наверно, мои помощники меня стоили.

Так всё и получилось. Я ещё написал по этому поводу: «Кто-то должен был попробовать». Я и теперь так думаю. Я вовсе не оправдываю себя, просто объясняю, что и раньше не являлся кем-то совсем уж особенным. Если что-нибудь сделать можно, а тем более, если что-нибудь сделать нельзя, да ещё и запрещено, кто-нибудь обязательно попробует.

Значит, так было нужно.

«Если бы сверхцивилизации существовали, мы бы обязательно наблюдали их». Не знаю, какое это имеет отношение к делу, но тогда я написал ещё и про сверхцивилизации.

А с вирусом уже никто и ничего не смог поделать. Другие учёные тоже были умными, и было их много. В задней комнате лежат толстые журналы, — сотни или даже тысячи. Я посмотрел некоторые, ничего не понял конечно, но там всё о том, как остановить вирус. В остальных, наверное, то же самое. Иначе, зачем бы я их тогда собирал?

Вот, что я пишу про тех учёных: «Они не хотят отказываться от товара. Они, просто, не хотят за него платить. Надеются получить вечную юность даром. Сontradictio in adjecto».

Я, вообще, часто ругался тогда всякими заковыристыми словами. Наверно, иначе было нельзя. Ведь, действительно: ничего никому не будет бесплатно. Даже Эрик со своими быками бесплатно никого не побьют, — обязательно возьмут деньги.

Но потом я почему-то перестал собирать эти журналы. Наверно, некому стало писать в них, и они закрылись.

И теперь уже ничего нельзя исправить. Да это никому и не нужно. Даже мне. Хотя я и пишу тогда, что цивилизации пришёл конец. Может быть, мир стал хуже, — но я же не помню сейчас, каким он был. Честно сказать, я совсем не переживаю по этому поводу.

Если по книгам и фильмам, то теперь всё почти такое же, как тогда. Нет только стариков. Хотя и говорят, что они ещё где-то есть и всем управляют, я не видел ни одного. Ещё теперь нет кораблей, чтоб летать на другие планеты. Но про полёты больше похоже на выдумку. Ведь, по одним фильмам выходит, что на Марсе и воздуха нет, а по другим, что там марсиане с мечами. А если б такие корабли были, люди точно бы знали, как там дела.

Многие, вообще, не верят, что раньше были другими. Совсем не думают о «раньше» и «потом». Просто, живут. Почему же я никак не могу забыть, что ничего не помню? Может быть, я должен вспомнить что-то очень важное? Важное для всех? Для всего мира? Я ведь запросто мог знать что-то важное. Даже очень много чего.

Только я этого никогда не вспомню. Знаете почему?

Человек думает и помнит мозгами! Только Эрик задницей, так что мысль, топая из одной половины в другую, выдувается ветром посередине. А частички мозга — «нейроны» — у меня теперь другие, чем были тогда.

«Нейроны живут несколько десятилетий, и у меня не было оснований полагать, что обновление клеток коры головного мозга пойдёт более быстрыми темпами. Походит на то, что организм заменяет их лишь потому, что у него теперь появилась возможность постоянно поддерживать органы в идеальной форме, и для мозга он, просто, не делает исключение. Ведь, уже возникшие синапсы затрудняют образование новых и препятствуют работе самих нейронов. Вполне естественно рассматривать старые, разветвленные нейроны, как помеху».

Похоже, и тогда я не очень-то понимал в чём там дело. Но то, что я ничего не вспомню, — факт. Некоторые говорят, что помнят прежние времена и всю свою прошлую жизнь. Но они врут, — это всегда видно. Хотя бы потому, что если спросить их другой раз, они никогда не вспомнят даже того, что врали в прошлый.

Семь лет — и всё.

Почему семь? Не знаю. Я забыл. Но раньше знал. Так и написано: «От пяти до десяти лет в редких случаях». Я думаю, что у меня семь, потому что мой случай не редкий. Я самый обычный человек. Хотя, когда-то и погубил цивилизацию очень необычным способом.

«Семь лет…» — Это я пишу! — «Семь прожитых лет — достаточный срок, для того, чтобы овладеть даже сложной специальностью. Но опыт, накопленный за такое время, слишком мал для создания чего-либо нового».

Наверное, всё так и есть. Мне кажется, что я постоянно узнаю и открываю что-то новое, но, может быть, я уже делал это раньше? Я же не помню.

«В интеллектуальном отношении homo perpetua не будет адекватен семилетнему ребёнку. Ведь, мозг его уже полностью развит и находится на пике возможностей».

Читать я, и правда, выучился за две недели, когда захотел. Можно выучиться управлять самолётом. Только лётчиков и без меня слишком много. А, вот, стать музыкантом или певцом, нужен талант. Это и раньше было так.

Но я не люблю учиться. Зачем запоминать то, что всё равно забудешь потом? И вирус больше никто не сделает. Наверное, я это имею в виду, когда пишу о конце нашей цивилизации.

Не знаю.

Не помню!

Не знаю, что стало с Ириной. В первой половине дневника я всё время пишу о ней, — как болела, как выздоравливала. Потом, больше не пишу. Вообще. Наверно, она поправилась. Если бы умерла, я б уж обязательно написал бы об этом. Правда?

Так что, Ирина, скорее всего, жива. У меня есть дочь. И можно бы попытаться найти её. У меня есть одна фотография, хотя едва ли Ирина сейчас выглядит так плохо, как там. Но где она? В каком городе? В дневнике нет ничего, кроме имени.

И зачем искать? Я не помню её. Она не вспомнит меня.

***

А может быть, я даже совсем и не он. Может быть, я просто нашёл дневник и почему-то решил, что когда-то сам его написал. Я же не помню. Почерк, на самом деле, совсем не похож на мой. Но откуда мне знать, вдруг мой почерк изменился, когда я снова выучился писать?

Почерк же при этом меняется?

Я не знаю.

Иногда я думаю, что он умер.

Но это совсем не страшно.

«Сознание не способно отразить собственный распад. Страх смерти иррационален. Это необходимый для выживания инстинкт, цель которого обеспечить сохранность тела, как носителя генетического материала. Судьба личности ему полностью безразлична».

С телом у меня всё в порядке.

Но даже если он — это я, то я-то всё равно не он. Я его совсем не помню, и никак себе не представляю, — у меня даже нет фотографии. Я не разбираюсь в вирусах, клетках и нейронах. Половина того, что он пишет, мне непонятно. И ещё я не знаю никакой Ирины. Вещи в доме, — его вещи, — у меня никогда не было столько денег, чтобы купить такие. А если бы и были, то я бы потратил их на другое.

Это — чужие вещи.

А раз я — это не он, то где же он? Вот, и выходит, что его уже нет.

В любом случае.

Это вот что я хотел написать. Понимаете?

Мне плевать на цивилизацию, и что я там когда-то погубил. Или не я.

Стирание — перезапись. Раз за разом.

Я уйду из этого дома. Здесь призраки. Не думайте, что я верю в такие глупости. Я в них не верю, но привидениям это всё равно.

Одно тут есть совершено точно.

Попробую стать моряком. А если не выйдет, придумаю ещё что-нибудь. Буду бродить по свету, пока…

Я понимаю теперь!

Через семь лет от меня теперешнего не останется ни капли, я не буду помнить, как, что и зачем сегодня писал. И если я когда-нибудь вернусь в этот дом, я, конечно же, его не узнаю.

И про семь лет я тоже тогда забуду.

То есть, не будет уже меня. А вернётся кто-то совсем другой.

И вот выйдет забавно, если он найдёт эту самую тетрадь, прочтёт и примет за свой собственный старый дневник.

Можно просто умереть со смеху.