И больше никаких зоомагазинов...

Я выпустил из вида, когда родился брат. Вот ещё мать ходит с животом, вот я у бабушки в деревне. Когда на исходе августа я вернулся домой, в спальне на моей кровати барахтался младенец. Его звали Костиком. У стены стояла коляска, увешанная погремушками, а я вдруг понял: жить в этой комнате мне больше не придётся. Чувство одиночества, которое я, семилетний шалопай, вдруг ощутил, было вполне взрослым.

Сейчас уже не помню, что говорили родители, умиляясь Костиному лопотанию, лицо брата тоже затерялось в глубинах памяти. Хотя какое у месячного ребёнка лицо? Зато не могу забыть, как, глядя на крошечные горошины мизинцев на ногах брата, старался не заплакать от обиды. За эти «крутыши» я простил Костику всё, но не родителям.

Жизнь изменилась, как ни странно, к лучшему. Я пробовал на вкус новые слова: «смесь», «чепчик», «радость моя», «Тюня». Они были мягкие, как фланелевая одежда брата, с молочным запахом как «Бебипапа». Первый класс добавил к ним: «учитель», «урок», «перемена», «Светка Романова», «сменка», «щелбаны», «замечание» и — о, ужас! — «родительское собрание».

Меня переселили в самую маленькую комнату. В ней помещались лишь кровать и письменный стол, зато за стеной стоял телевизор «Горизонт». Вечерами, когда мне полагалось смотреть сны, я наслаждался очередной серией «Спрута». Просовывал под дверь зеркало и смотрел кино в перевёрнутом виде. Со временем догадался подставлять второе, чтобы выровнять отражение.

Костик не досаждал: ел-спал по часам, не болел, не плакал — меня это устраивало. У некоторых друзей были маленькие братья или сёстры, и я ужасался тому, как они могут доставать.

Бывало, мать просила приглядеть за Костиком, если ей надо было сходить в магазин или на почту. Я ставил возле коляски табурет и, забравшись на него, наблюдал за братом. Светлые колечки волос, ямочки на щеках. Я корчил рожи. Большие серьёзные глаза следили за мной, и вдруг лицо Костика озаряла беззубая лягушачья улыбка. Это был благодарный зритель.

Костику исполнилось четыре месяца, когда я набросал в постель пластмассовых солдатиков. Сам не знаю, зачем. Мама выгребла их и отвесила мне подзатыльник. Может, она решила, что мелкие игрушки повредят Косте, но, скорее всего, действовала автоматически: нахулиганил — получай.

Собирая солдатиков, я плакал от осознания несправедливости. Жёлтый, красный, синий…. Костик принялся стучать ногами. Мама вынула его из кроватки и прижала к себе, успокаивая.

— Тише-тише, Тюня.

Брат потянулся ко мне. Когда мама села рядом, он выхватил из моей руки солдатика и попытался завладеть остальными, которые лежали на полу. Пришлось опустить его на ковёр.

— Олег, смотри, он ползёт, — сказала мама.

Заваливаясь на бок, Костик схватил жёлтого пехотинца, потом красного. Под наши удивлённые возгласы он выложил их в ряд: жёлтый, красный, жёлтый, синий, жёлтый, зелёный.

— Тюня вундеркинд, — рассказывала мама вечером отцу. — Всего четыре месяца, а он ползает.

То, что он расположил солдатиков в цветовом порядке, она не заметила.

— Почти пять, — поправил её папа. — И вряд ли это можно назвать ползанием. Но спортсмен растёт.

Через пару недель Костик на коленках носился по квартире.

— Такой смышлёный, — рассказывала мама во дворе. — Боишься шагу ступить, он тут как тут. Всё открывает, везде лезет.

— Надо же! Пять месяцев только исполнилось, — завидовали мамаши из дворовой общественности. — Вундеркинд!

— Самое главное, молчит, — вмешивалась соседка, которую раздражали детские крики.

После этих слов настроение у мамы портилось. Странно, когда ребенок совсем не плачет. Наверное, эта кажущаяся серьёзность Кости сбила с толку и нашего участкового врача Марью Федоровну. Гром грянул с запозданием.

На ежемесячный осмотр в поликлинике мама взяла меня с собой. После того, как я засунул в розетку проволоку, она старалась не оставлять меня одного дома.

— С чего вы взяли, что он не слышит? — мать покраснела от возмущения.

Я притих на кушетке. Сейчас она начнет говорить злые слова. Мама в это время одевала брату штанишки.

— Ирина, вы помните, чтобы Костик издавал звуки? — спросила Марья Федоровна.

— Нет.

— Он плачет?

— Никогда! Но лор проверял нас. В карточке есть запись. И как вам это?

Мама оставила Костика сидеть на пеленальном столе, зашла сбоку и хлопнула в ладоши. Вздрогнув, брат повернул голову. Тёмно-серые глаза вопрошали: «Мама, зачем ты делаешь это?»

— В этом возрасте дети произносят определённые сочетания звуков. Костик молчит. Не просто молчит, он не плачет. Это хуже, слабослышащие дети всё-таки плачут.

Мама надменно подняла подбородок.

— Ира, неужели ты не видишь, что-то неладно. Слух придется проверить снова. Это первое, чем мы займёмся.

Мама села рядом и заплакала. Мне хотелось погладить её, но я не решился.

С этого дня в доме начался ад. На смену нежным словам пришли другие, пахнущие больницей и вызывающие тоску. «Диагноз» и «лор» я узнал ещё в предыдущем году — у меня часто болели уши. «Сурдологический центр», «психоневрологический диспансер» и «генетики» — были совсем новыми, они уводили в мир, где человек играл в чёт-нечет с природой. Неравная игра, не по правилам.

Я был бы рад услышать глупое «Тюня», но мама по большей части выбирала слова обидные и колкие. Она и папа всё время ругались. Он поздно возвращался с работы, от него пахло сигаретами и пивом. Мне тоже доставалось: я получал затрещины по поводу и без.

Костику было полтора года, он осваивал формы. Из жёлтых кубиков выкладывал круг, из красных — прямоугольник.

Маму это не радовало. Костины однолетки лопотали: «мама», «папа», «ай тету» (дай конфету), «абака авав» (без комментариев), «ди», «бабайка». Брат обходился без слов. Под его молчаливым руководством малыши выкладывали камешки по кругу или спирали, приносили листики, веточки, игрушки. Сейчас, вспоминая это, задаю себе вопрос, почему они его понимали, а мы — нет?

Дворовые сплетницы шептались: «лежали в диспансере», «невропатолог» «ДНК», «надо же, как не везёт», «а ведь не курят, не пьют», «как же! папашу видала вчера навеселе».

Мамины ноздри раздувались от гнева, но она терпела, потому что Костик любил играть с их детьми. Когда-нибудь он заговорит, и тогда она утрёт нос им всем.

Мама склонилась, рассматривая формы:

— Костя, смотри, ты выложил круг, жёлтый, как солнышко. Скажи «круг» или скажи «жёлтый».

Костя молчал.

— Если ты выложил круг, значит, знаешь, что это круг. Если ты выбрал жёлтые кубики, значит, ты знаешь, что они жёлтого цвета. Ты над нами издеваешься, да?

Я напрягался. Что-то нехорошее находилось между нами и мамой. Рано или поздно оно наберёт силу и, как змея, бросится вперёд и ужалит. Мысленно я просил Костика: «Скажи жёлтый, пожалуйста, скажи жёлтый. Пусть она отстанет».

Я боялся мамы, боялся тёмного существа, которому она позволяла входить в наши пределы, боялся, что отец станет алкоголиком, что он больше не придёт домой. Я мечтал, чтобы меня отправили к бабушке. Она смогла бы защитить меня от этих страхов. До каникул было далеко.

Костя обернулся, будто услышал то, о чём я думал. Через неделю бабушка приехала к нам сама.

В доме запахло блинчиками и пирожками, мать и отец перестали ругаться: стеснялись или боялись. Она помогала готовить мне уроки, я снова ощутил, что обо мне заботятся. С ней я мог говорить откровенно.

— Бабушка, а мама с папой разойдутся?

— Нет.

— А Костик дурак?

Костик подходил ко мне, и, смотря на мой рот, повторял движение губ. Сначала складывал их так, будто произносил «у», потом нижняя челюсть уходила вниз — «а». Во рту белели зубы. Мы не слышали ни звука.

— Какой же он дурак, Олег? — бабушка садила брата к себе на колени.

— Не говорит, так пока можно и без слов. Да, Тюня?

Костик выкладывал на столе сложный узор из столовых приборов.

— Старший брат научит тебя говорить, — бабушка подправила ложку, которую нечаянно сдвинула с места.

— Его «психи» из диспансера не могут научить. А я и подавно, — произнес я.

— Так то «психи», а то родной брат. Посмотри, как он за тобой ходит. Защищает, когда мать или отец ругают.

— Бабушка, придумываешь ты всё. Как этот молчун может меня защищать?

Костик оставил ложки в покое и посмотрел мне в глаза, губы его сложились в «у», потом в «а».

— Кто дурак? Я дурак? А ты, ты…. — я подбирал слово пообиднее.

— Перестань, — рассердилась бабушка. — Это самый близкий тебе человек на всём белом свете. Ближе отца и матери, потому что от матери ты взял одну только часть, а от отца вторую. Он такой же, как и ты, из тех же половинок. Понимаешь меня?

Я не понял, но сердить бабушку мне не хотелось. Я нуждался в её любви.

— Понимаю, — сказал я.

— Коли понимаешь, придумай, куда мы сейчас пойдём гулять? Твоя мама умудрилась на днях поругаться во дворе. Теперь эти гусыни не разрешают своим детям играть с Костиком.

— Мы пойдем в зоомагазин за хомяком, — сказал я. — Как у Даньки Вавилова из 2-го «Б».

Я уже ходил во второй класс.

Ложки, выложенные зигзагом, вдруг поднялись над столешницей и повисли в воздухе. Между ними и пластиковым покрытием было не меньше двух сантиметров. У меня перехватило дыхание. Я подался вперёд, чтобы убедиться, не кажется ли мне это. Ложки блеснули, отражая солнечный свет, и с грохотом упали на стол, разлетаясь по кухне.

Костик молча «говорил»: «Уа»! И я понял, что на этот раз, это не «дурак», а «ура!»

— Бабушка, ты видела?

— Что видела? — не поняла бабушка.

— Ложки висели, а потом упали.

— Ничего не видела. Одевайтесь побыстрее, а то не будет вам ни магазина, ни хомяка.

— А мама разрешит? — засомневался я.

— У твоей мамы своя мама, — съехидничала бабушка. — Главное, чтобы она разрешила.

Так у нас появились хомяки: Тимка и Тинка. Даньке Вавилову на зависть, а мне на горе. Я не подумал, что жить они будут в моей комнате, чистить клетку придется мне, кормить и поить тоже.

Ещё они пахли. Бабушка посмеивалась, отражая нападки отца: «Ольга Николаевна, ну вы даёте!» Мама предупредила: «Терплю, пока убираешь за ними».

Я осваивал новые слова: «ветеринар», «зерновая смесь», «паразиты». Все они были связаны с беспокойством и трудом.

Костик с любопытством разглядывал Тинку и Тимку, помогал делать подстилку, подносил корм. Потом он ковылял к серванту, где хранилась коллекция жуков. Мы купили её в том же зоомагазине, потому что Костик показывал на неё и отказывался уходить.

Жуки и бабочки интересовали его больше, чем хомяки. Тут бабушка не угадала. Согласно её теории, шустрые зверьки должны были помочь активировать речевую зону у брата.

Каждый экземпляр коллекции покоился в своём отделении, приколотый к бархатистой подложке.

Костя показывал на бабочку, а потом ждал, что я произнесу название.

— Капустница, — говорил я.

Он внимательно следил за губами и повторял: «а», «у», «и», «а».

— Махаон.

Челюсть опускалась два раза на «а», после губы скруглялись в «о».

— Этого рогатого не знаю, — говорил я, разглядывая жука.

Брат хмурился и смотрел на меня серьёзным взглядом.

— Хорошо, прочитаю в энциклопедии, — обещал я.

Так новые слова одновременно входили в нашу жизнь, но мы не дружили. Я не был другом Костика. После школы меня ждали Данька Вавилов, Ромка Кулешкин и толстый Вова Бегемот. Мы решали, когда и где лучше обкидать Светку Романову снегом. Я забывал, что обещал найти имя жука.

Однажды во время такого «обучения», я придвинулся к Костику и тихо спросил:

— Как ты ложки в воздух поднял?

Костик отвернулся.

— Ну, и не надо, — я обиделся. — А ещё братом называется.

— Жужелица, — продолжал я, и снова уже тише: — Если бы я умел поднимать ложки в воздух, мне бы не нужны были дурацкие слова. «Мама», «папа», «школа». Я бы и без них устроился. Знаешь, как надоело притворяться. Сначала запоминай глупые сочетания звуков, потом не перепутай их, потом учи, как пишутся, потом придумывай, как ими тоньше ранить. Бывают, конечно, приятные слова: «Тимка», «Тинка», «бабушка». Ты знаешь, что она скоро уезжает, и тогда чёрная злая змея снова поселится в нашем доме. Я боюсь её.

Костик повернулся ко мне.

— Не поселится? — удивился я.

Он показал пальцем на огромную ночную моль. Я вытащил её из отделения. Сухая, словно осенний лист, она лежала на ладони.

— Ночная Ведьма, — вспомнил я название, вычитанное в книге.

Слова двумя облачками вылетели изо рта и подплыли к брату. Костик повторил движение моих губ, и слова-облака вместе с воздухом вошли в него. Как только Костик поглотил колебания, которые я произвёл голосовыми связками, булавка упала на пол. Ночная ведьма наполнилась искрящимся светом и ожила. Два чёрных глаза секунду смотрели мне в зрачки, а потом моль устремилась к потолку. Слушая, как трепещут её крылья, я вспомнил, что сказала мне бабушка: «Он такой же, как и ты, из тех же половинок. Понимаешь меня?»

Мир один, а языков в нём два. Обычный, и тот, на котором говорит брат. Речь на вдохе. Костик не производит вибрации, а поглощает, вытягивая энергию из этого мира. Два языка вместе — это, это…. Я теряю мысль.

Вытащив капустницу, я пытаюсь дать ей имя на языке Костика. Не могу. Как же брату было тяжело среди нас. Ладно, пойдём по другому пути.

— Капустница, — говорю я.

Брови брата поднимаются. Бабочка взлетает к потолку и вместе с Ночной ведьмой порхает там. Сколько их ещё в маленьких бархатных гробиках? Наша армия.

Когда пять оживших жуков вползли на книгу, которую читала мама, раздался крик:

— Боже! Какие страшилища! Откуда, зимой?

Звук упавшего стула послужил сигналом.

— Атака, — прошептал я.

Зрачки брата расширились. Эскадрилья бабочек, порхавшая под лампочкой, понеслась в зал. Они зависли над бабушкиной головой, и она принялась отмахиваться полотенцем. Для папы у нас оставалась тяжёлая артиллерия: пчела, шершень, шмель и три стрекозы.

— Вперед, — сказал я.

Рой кинулся в бой.

— А! Она ужалила меня, — закричал отец. — Ольга Николаевна, гоните их к форточке.

Мы с Костиком взялись за руки, и вышли к родителям.

— Боже мой, дети! — мама бросилась к нам. — Уходите скорей.

Она подхватила Костика на руки, обняла меня за плечи и поспешила вместе с нами в комнату.

— Вас не покусали?

Она осмотрела Костика, потом меня.

— Напугались? Сейчас выгоним этих жуков.

Поцеловала сначала Костика, потом меня и выбежала в зал, плотно притворив дверь. Мы с Костиком переглянулись, и в то же мгновение наша армия пала.

— Они же дохлые! — услышали мы папин голос, — А черт! У меня опухает щека. Ира! Ира, сделай что-нибудь. Где аптечка?

— Вот это да! — сказал я и сел на кровать.

Костик подошел ко мне, губы его сложились в «у», потом в «а».

— Дурак, — согласился я.

Костик покачал головой и показал на себя.

— И ты дурак, — сказал я. — Тебе придется научиться говорить. Я же сумел.

Костик улыбнулся и вытянул губы трубочкой.

— У-у-у, — выдали его связки.

Это был первый звук, который произнес он. Я кивнул:

— Умница. Только больше никаких зоомагазинов, как старший брат говорю.

Слово «умница» было наполнено цветом фиалок, и я с удовольствием его повторил.

Дверь распахнулась. На пороге стояли бабушка, мать и отец.

— У-у-у-у, — снова сказал Костик и расплылся в улыбке.

Мамины брови взлетели вверх, совсем как у Костика.

— Ира, он говорит, — произнёс папа.

Сверху, трепеща большими оранжевыми крыльями, спустилась Тизания агриппина и села бабушке на плечо.

— Тизания, — сказал Костик. — Тебе бабушка.

Мама заплакала.

Так в нашу жизнь вошли новые имена, они состояли из вибраций и колебаний разной частоты. Здесь были свои правила произношения и написания. Но это уже другая история. Не только моя, ещё и брата.