Бар у Марка

Большие снежинки появлялись, влетая в свет уличного фонаря. Ничего, и вдруг белое пятнышко на фоне чёрного неба. Одно, два, десять… Словно раскрывались белые парашюты союзников над Нормандией в сорок четвёртом. Вадим это видел в каком-то старом военном фильме. Вот уже сотни, тысячи десантников. Ветра не было совсем и они опускались так плавно, что можно было легко проследить за каждым от самого появления до мягкого приземления на ещё голую холодную землю. Вадим встал со скамейки и, не спуская глаз с одной из снежинок, чтобы не потерять её среди множества похожих, сделал два шага навстречу и подставил ладонь. Потом, подумав, нашёл в кармане перчатку и торопливо натянул на правую руку. «Тебе бы не понравилось лежать на тёплой ладони», — объяснил он теперь уже знакомой снежинке, — «Мы, понимаешь, несовместимы. Секунда — и ты обычная капля воды. А так, смотри какая красавица, хоть и холодная».

— Это что, намёк, упрёк? — улыбаясь, Ольга тоже встала со скамейки и подошла к Вадиму, разглядывая лежащий на его перчатке сверкающий кристаллик.

— Заскок. Не обращай внимания. Возьми вот мандаринку, почисть пока.

— Точно! Это я умею.

— Что именно? Не обращать на меня внимания или чистить мандарины?

— Вадь, ну сколько можно? Подумаешь, опоздала на двадцать минут.

— На сорок, — подумал он про себя. — Пять. — Потом осторожно издалека дунул на так и лежавшую на руке снежинку, чтобы от тёплого дыхания она вдруг не растаяла. Та с готовностью соскользнула с перчатки и сразу потерялась среди своих близняшек. Вадим посмотрел ей вслед.

— А говорят, двух одинаковых снежинок не бывает, — разочарованно протянул он.

— Никого двух одинаковых не бывает, — подтвердила Ольга, внимательно разглядывая две половинки мандарина. Сравнив, кивнула каким-то своим мыслям, и протянула меньшую Вадиму. Тот взял, другой рукой доставая из внутреннего кармана пальто плоскую бутылку Чинзано. Купил накануне втридорога в ресторане «Прага» на Калининском у швейцара.

— Держи, ты первая.

Ольга кивнула, сделала большой глоток прямо из горлышка. Закусила оранжевой долькой, успевшей стать ледяной на морозе и, поэтому, особенно вкусной. Потом строго спросила:

— Честно первая? Не врёшь? А как же твоя бывшая и развод? Не сходится.

По бульвару прогрохотал трамвай, сметая своими красными боками стеснительно прилёгший вокруг первый снег. Отогнал белые хлопья от лобового стекла, сердито размахивая руками-дворниками. Напоследок ещё ворчливо звякнул: «Бррыссь! Розптыл! Ниц добрего с вами, белоши. Поузе една рез».

— Не поняла, — Ольга посмотрела вслед важно удалявшемуся трамваю. — Это он нам?

— Нет, им. Сказал, что от них никакого толку, лишь одна ржавчина. Это по-чешски, он же из Праги. Не любит московский снег.

— Ну и катись отсюда, — Ольга показала трамваю средний палец. — Нам снег нравится. И не порть нам праздник. Вадька, даже не верится, уже год прошел. Расскажи мне ещё про тот бар и про сэра Марка.

Все его называли «У Марка», хотя никакой вывески на маленьком баре не было, просто хозяином и барменом в одном лице был парень по имени Марк. Завсегдатаи обращались к нему не иначе, как сэр Марк. Такая традиция, которую быстро подхватывали даже новенькие. Вадим часто заходил сюда поздно вечером, после спектакля, по дороге из родного театра домой.

Он любил это место. Возможно, оно напоминало ему Прагу, город, который он успел когда-то полюбить. Это было странное время и странные чувства. Вадим уехал в Чехию сразу после развода с Леной, подписав удачно подвернувшийся контракт на два года с пражским театром. Расставание с женой было очень тяжёлым, и Прага стала тем врачом, который день за днём залечивал раны одиночества. Лечение было довольно специфическое — чужой город выдавливал из души Вадима пустоту и заполнял освободившееся место ещё большей пустотой. Ни друзей, ни знакомых улиц, ни привычного театра. Безжалостный, но знающий свое дело город-хирург. И ведь вылечил, вот что главное.

Смешно, ну, может не смешно, а просто забавно: в Праге, на Карловой улице, где снимал квартиру Вадим, тоже был бар. Маленький, в подвале старинного трёхэтажного дома. Вадим иногда заходил туда. С коллегами или один. А забавно то, что он назывался «У Марека», а самого Марека все звали не иначе, как пан Марек. Он даже был чем-то похож на своего московского коллегу и почти тезку. Те же странноватые глаза неопределённого цвета и светлые волосы. Только у чешского бармена они были длинными и вьющимися, а у московского подстрижены модным ежиком.

— О, — пан Марек всегда встречал Вадима одной и той же шуткой, — Йсте уж многем мене смутным духем. Покуд то пуйде дал, брзы пршестанете быт транспарентни.*

Вадиму нравилось разговаривать с паном Мареком. Тот охотно помогал этому печальному русскому актеру совершенствовать свой чешский. Скоро Вадим почувствовал, что ему все реже приходится пользоваться английским, и люди его прекрасно понимают. А когда он вернулся в Москву, то уже совсем не походил на то полупрозрачное печальное привидение, о котором говорил пан Марек. Он выздоровел. Жаль только, что, как написала ему его пражская знакомая, сразу после отъезда Вадима, тот милый маленький ночной бар закрылся на ремонт, а сам пан Марек куда-то исчез.

У московского сэра Марка Вадим всегда садился за крошечный столик (а зачем ему одному большой?) у самого окна и смотрел, как припозднившиеся редкие прохожие спешат по бульвару, кутаясь в свои пальто и пуховики от злого осеннего ветра.

В тот вечер ему вдруг показалось, что осенний бульвар, на который он смотрел через толстое витринное стекло, вдруг как-то смазался, теряя привычные чёткие очертания, скользнул куда-то вниз, потом вернулся, но уже каким-то другим. Закружилась голова. Вадим решил, что стоит немного подышать, отодвинул от себя очередную рюмку с текилой, достал сигарету и вышел на улицу. Морозный воздух ворвался в лёгкие при первом же вдохе, и пинком выгнал сонный хмель. Вадим огляделся по сторонам, не выпуская изо рта так и не прикуренную сигарету.

Пятно уютного жёлтого света из окна бара лежало на синем снежном тротуаре как бабушкин старенький плед.

«Мелиорация — дело всенародное», — прочитал он большую неоновую надпись над крышей панельной пятиэтажки, которую, как он прекрасно помнил, снесли ещё в конце девяностых. Вадим поморгал, затем старательно протёр глаза. Всенародная мелиорация не исчезала. Буква «р» в слове "всенародное" мигала и гасла периодически, что придавало лозунгу ленинскую картавость. Он попятился к спасительной двери бара, не отводя взгляда от нелепого, светящегося бледно-голубым болезненным светом лозунга.

— Ой! Вы чего спиной вперёд ходите? Больно же, — с заметённого снегом асфальта поднималась девушка, возмущённо, большущими серыми глазами глядя на опешившего Вадима. Одной рукой она держалась за ушибленное мягкое место, а другой отряхивала снег с коленки.

— Простите, — не очень понимая, что происходит, он принялся помогать чистить коленку девушки от снега.

— Вот, теперь ещё и пристаёте. Вы что, пьяный? — Ольга внимательно, оценивающе оглядела окончательно смутившегося Вадима.

— Нет. То есть да. Немного. Извините. — Вадим чувствовал, что несёт какую-то ерунду. Ещё и про сигарету во рту забыл. Та выпала, конечно, когда он стал оправдываться. Зачем-то он попытался её поймать, несколько секунд нелепо размахивая руками. Сигарета изворачивалась как живая, отскакивала от пальцев, пока поломанная не упала, наконец, в снег. Ольга, заворожёно следившая за этим представлением, звонко рассмеялась. Они посмотрели друг на друга. Вадим с удивлением почувствовал, как где-то в глубине души нарастает паника от мысли, что Ольга сейчас повернётся и уйдёт.

— Вадим, — сказал он.

— Ольга, — она протянула руку. — А ты чего раздетый? Бандиты одежду отняли? — Они перешли на «ты» так легко и естественно, словно были давным-давно знакомы.

— Нет, — он задержал её ладонь в своей руке. — Просто покурить вышел. Вот отсюда. — Вадим кивнул на призывно сияющую тёплым электрическим светом стеклянную дверь бара. — Можно тебя угостить? Зайдем? Пожалуйста! — зачем-то добавил он.

Девушка непонимающе посмотрела на тёмную, закрашенную белилами дверь с процарапанной пальцем надписью «Ремонт». Перевела взгляд на Вадима.

— Откуда вышел? Куда зайдём? — Она уже третий год ходила по этому бульвару из дома в институт, и надпись «Ремонт» стала такой же привычной частью городского пейзажа, как и дурацкая «Мелиорация». И этот «Ремонт», и эта «Мелиорация» были такими знакомыми, что казались вечными.

Вадим проследил за взглядом Ольги. Перед ними сияла жёлтым электрическим светом знакомая дверь бара.

— Это отличное место, правда. Пойдём. Ну, хоть чашечку кофе. — Вадим решительно направился к двери и вошёл первым, ведя Ольгу за руку. Он где-то читал, что в такие заведения по этикету мужчина должен входить впереди женщины.

— Сэр Марк, нам два кофе, — успел громко и радостно провозгласить Вадим, и вдруг понял, что его ладонь опустела. Ольги рядом не было. Вадим кинулся на улицу. Та, в это позднее время, была пуста, а на месте «Мелиорации» на элитном жилом доме с лужковскими башенками желтела реклама Райффайзенбанка.

— Красивая, да, — то ли спросил, то ли констатировал сэр Марк, когда Вадим уселся, наконец, у стойки бара, захватив со столика свою текилу. — Поздравляю. Или сочувствую. Это, как говорят американцы, зависит.

— Так вы её видели? Она и правда была? — Вадим с надеждой уставился на Марка, ища подтверждение, что ему всё это не померещилось. Сэр Марк улыбнулся.

— Ну, не то, чтобы видел. Свою вторую реальность только вы можете видеть. Я лишь чуть-чуть подсмотрел. Ужасно люблю подсматривать и подслушивать. Знаете, подсматривая и подслушивая, можно увидеть и узнать гораздо больше, чем просто глядя и слушая. Не понимаю, почему это у вас считается неприличным. Так что? Кофе или…?

— Или, — грустно ответил Вадим, подвигая бармену пустую рюмку и вдруг спохватился. — Какую вторую реальность?

— Так это никогда заранее сказать нельзя, — пожал плечами Марк, наливая текилу. — У всех они разные. У кого-то кошмарные. Вот в прошлом году один вполне себе благополучный господин вышел покурить и вбежал в бар с таким видом, будто за ним гнались демоны. Глаза квадратные, волосы дыбом, кричал что-то вроде: «Нет, не хочу, не хочу!» Там, конечно, не демоны были, но я вам не буду рассказывать, кто. Очень уж неприятно на ночь глядя. Сам пожалел, что увидел. А вот вам повезло — такая красавица. Редкое везение, поверьте.

— Так она не настоящая? — Вадим вдруг почувствовал горькую обиду, словно ему дали красивую обертку, в которой не было конфеты.

— Марк! Сэр, то есть, — язык плохо слушался, то ли от выпитой текилы, то ли от изумившего самого Вадима внезапного откровения: он без неё не сможет дальше быть. Ни в этой реальности, ни в какой-либо вообще, сколько бы их ни было, этих чёртовых реальностей.

— Да понял я, понял, — Сэр Марк поднял руку, останавливая силящегося что-то сказать Вадима. — Попробую. Хотя, я такого ещё не делал, честно говоря. Но почему нет?

Бармен подумал ещё немного, и добавил уже совсем тихо, себе под нос:

— А оправду, проч не?**

Вадим встал и направился к двери.

— Эй, стой, — крикнул ему вслед Марк.

— Я не передумаю, не уговаривай!

— И не собирался. Ты куртку забыл.

Вадим схватил куртку и бросился на улицу.

— Ой! Да что ж такое?! Ты меня так всё время ронять будешь? — Ольга сидела на снегу, сбитая выскочившим неизвестно откуда Вадимом. — Ты куда подевался? Обещал кофе и исчез.

Вадим, не очень понимая, что он делает, поднял девушку и крепко прижал к себе.

— Ну, ты и странный! То роняешь, то хватаешь. Пусти, задушишь ведь. Зачем я это терплю, сама не понимаю. Что, «нет»?

— Нет, не отпущу. Никогда. Пойдем отсюда только. Ты не знаешь, где тут у вас можно выпить кофе?

— Ночью? Да ты что, откуда ты такой свалился? Всё закрыто, конечно. — Ольга замялась, внимательно глядя на странного парня, но спустя секунду решительно продолжила:

— Но я варю отличный кофе. Поехали?

К трамвайной остановке, позвякивая, подкатил краснобокий трамвай. Последний, наверное. Или уже первый? Кто же теперь разберет.

— Успеем, побежали!

Стоя за стеклянной дверью, Марк проводил взглядом удаляющуюся пару. Перед его глазами в черноте ночной улицы медленно и величественно поворачивалась спираль Галактики. «Жаль, конечно, я привык к этому миру». Марк постоял ещё немного, потом махнул рукой: «Наверное, и правда, пора». Он не спеша прошёл в кладовку, что пряталась под лестницей в задней комнате, отыскал там банку с белилами и большую малярную кисть. Вернулся в бар и так же, не спеша, начал закрашивать сначала окно, а после него большую стеклянную дверь. Когда работа была закончена, Марк, отступив на два шага, критически, словно художник, осмотрел своё творение. Подумал немного, отложил кисть и указательным пальцем вывел по ещё влажным белилам большими буквами: «Ремонт». Справа налево, чтобы читалось снаружи. Надел пальто, выключил свет и вышел, заперев за собой дверь. Очень аккуратно, чтобы не погасить случайно ни одну звезду, даже ту, что совсем без планет, подставил ладонь, останавливая медленно вращающийся Млечный Путь. Затем так же осторожно легонько подтолкнул его, заставляя вращаться в обратную сторону.

*О, вы уже гораздо меньше похожи на печальное привидение. Если так пойдет дальше, вы скоро перестанете быть прозрачным. (чеш)

** И правда, почему нет? (чеш)