Автобус для мёртвых

Наверное, каждый хоть раз в жизни хотел «заново родиться» — посмотреть на всё по-новому, молодым, незамыленным взглядом. Мне в этом смысле не повезло. Я в свои двадцать три родился заново каким-то стариком.

Я очнулся на больничной койке. Всё тело затекло, во рту пересохло. Как я сюда попал? Ужасно хотелось провалиться обратно в забытьё, но щемящее чувство тревоги заставило приподняться на локтях, оглядеться. Ко мне уже бежал высокий, худой парень моего возраста, в мятно-зелёном костюме и идиотской шапочке. Как там их — санитары, что ли?

Кряхтя, я опустил на пол трясущиеся ноги, встал и в сопровождении санитара прошаркал прочь из палаты. Он смотрел на меня боязливо, с брезгливостью, и держался поодаль, голосом задавая направление:

— Выходим. Та-а-ак, теперь налево и дальше по коридору. Стоп. Вот сюда, направо. Осторожно, не спеши… — те. Не спешите. Давайте я дверь придержу.

Я остановился и поднял взгляд на аккуратную табличку над дверью. И сразу понял, почему здесь оказался. Внутри всё похолодело. Решение головоломки оказалось простым, страшным и необратимым: я, сказывается, умер.

Табличка гласила: «Отделение постмортальной реабилитации». Эх, любят же у нас лепить красивые этикетки на что ни попадя, будто оно от этого станет чем-то другим. Фанерная доска под углом в сорок пять градусов к асфальту — пандус. Пятьдесят рублей в месяц — пособие по уходу за ребёнком. Теперь вот «постмортальная реабилитация», а на деле — неуютная палата на сорок человек мертвяков, скудное трёхразовое питание и формальный ежевечерний медосмотр.

Унылое это было место. Сосланная к нам по причине молодости и неопытности медсестра целыми днями с тоской глядела в окно. Тосковали и угрюмые пациенты: кто — молча, сжав зубы, а кто — не сдерживаясь, плача в подушку и тихо подвывая по ночам. Противиться этому было невозможно — и я тоже потерянно, бездумно тосковал, сам не зная о чём.

***

В больнице я провёл ещё три положенных дня. Постепенно восстанавливались силы, возвращались воспоминания: огромный плюшевый медведь, привезённый папой из командировки, когда мне было четыре; обклеенная постерами комната в родительском доме в четырнадцать; мой бунтарский побег в Москву в семнадцать; и, конечно, первая волна.

Мне тогда было девятнадцать. Я только-только взялся за ум, и мир был ко мне благосклонен. Я чудом поступил в МГУ на физфак, чудом нашёл там себе девушку. Жил то в общаге, то по впискам, ночами пил и ботал, днём отсыпался на лекциях и вообще склонен был полагать, что жизнь моя удалась, и впереди — только радужное будущее.

Когда в соцсетях мелькали новостные заголовки «Переполох в Лилле: некомпетентные врачи ошибочно признали мёртвыми более сорока пациентов», мы с улыбкой пересылали их друг другу, интересуясь только одним: это глупость человеческая не знает границ или всё-таки наша пропагандистская машина перестаралась в попытках очернить «загнивающий Запад»? Постепенно обвинения в сторону врачей сменились мистическими бреднями и конспирологической чепухой. Мы валялись на полу от смеха и рисовали уморительные комиксы.

А потом в Nature вышла та статья. Ни одна научная статья в мире ни до, ни после этого не пользовалась такой всеохватывающей популярностью. Мы беспомощно хлопали глазами, первый раз в жизни жалея, что не стали биологами. Потому что мёртвые восстают. Зомби — это чёртова реальность. И изучать их предстоит не нам.

В статье описывали только что открытый вирус воскрешения человека, сокращённо ВВЧ. Им были заражены все «ошибочно признанные погибшими». Если переводить с научного на человеческий, то в каждой клеточке заболевшего были сотни этих вирусов, которые просыпались сразу после смерти носителя, что-то такое делали с телом и через четыре дня непонятным образом запускали организм заново.

То была первая ласточка. Дальше исследования синдрома Лазаря, как окрестили его журналисты, посыпались градом. Выяснили, что для «воскрешения» подходят только взрослые относительно здоровые люди, умершие быстро, в результате острого приступа или несчастного случая. И чем целее органы, тем больше шанс на возвращение.

Тем временем эпидемия охватила Евросоюз, потом — Америку, начали поступать сообщения о случаях в Китае и России. Года через полтора мир потрясла новая сенсация: стремительно и почти одновременно скончались заражённые «первой волны». Причиной их второй смерти называли всё тот же вирус. Мол, когда его жизненный цикл завершается и он выбрасывает в воздух миллионы новых заразных копий, — поддержание жизни в теле очередного лазаря прекращается за ненадобностью.

Ведущие европейские медики придумывали схемы лечения, и самые успешные из них срабатывали — вирус погибал. А вместе с ним мгновенно отбрасывал коньки хозяин. Безутешные родственники погибших судились с врачами и так часто выигрывали, что правительства повсеместно сворачивали программы по борьбе с вирусом.

Однако все эти новости публика забывала уже через неделю. Всё шло своим чередом — мир жил, мёртвые восставали и ходили по тем же улицам, что и живые, и закупались в тех же супермаркетах. Пока учёные выясняли всё новые подробности «второй жизни», обычные люди успели подустать от мертвяков.

И в это-то время меня угораздило получить по башке арматуриной. Глубоким вечером я беззаботно спешил на очередную товарищескую попойку в очередном стрёмном спальном районе. Плохо помню, чего те ребята ко мне привязались и что я им такое ответил. Знаю только, что в четыре утра меня хватились трезвеющие друзья. Меня нашли недалеко от дома, и я вроде бы даже ещё дышал, когда приехала «Скорая». Скончался я по дороге в больницу, не приходя в сознание.

***

Выписавшись, я полдня бродил по окрестным улицам, пытаясь сообразить, что мне положено чувствовать в такой ситуации. К своим двадцати трём годам я, конечно, знал, что люди умирают, но подспудно ощущал: это не про меня. За всю жизнь я ни разу не сталкивался с гибелью родственника или друга. И уж тем более вирус этот был скорее манящим, но недоступным объектом исследований, абстракцией откуда-то из параллельного мира.

А теперь он стал моей реальностью. Миллиарды крошечных существ копошились прямо во мне — ближе некуда. А я ещё такой молодой, мне совсем не время умирать! Маленькие захватчики, преследуя собственные цели, невольно восстановили справедливость: моя жизнь не должна была оборваться так рано и так глупо, и она не оборвалась.

Прослонявшись так до зябкой февральской темноты, я пришёл к выводу, что должен быть благодарен этому ВВЧ. Мы же с ним теперь заодно. Может, через пару лет ему и понадобится выпустить споры или как там это называется, но моё тело — молодое, крепкое, — явно сможет послужить ему ещё не раз и не два. И я, снова и снова помогая ему, проживу насыщенную, яркую, долгую жизнь, — какую и заслуживаю.

Моё весьма скудное представление о вирусе, усугублённое эйфорией, взорвалось серией волшебных, идиллических картин. Вот я сутками не вылезаю из лаборатории, работая над прорывным открытием, а ВВЧ щедро дарит мне высокую работоспособность несмотря на бессонные ночи. Вот мы с микроскопическим партнёром отправляемся покорять Эверест без проводника, и я с лёгкостью переношу холод, голод и разреженный воздух. А вот я старческим напутственным лобзанием передаю вирус потомкам, чтобы мои дети и дети моих детей навсегда были защищены от болезней и несчастных случаев.

Сейчас мне самому смешно от того, что я тогда нафантазировал, но к язвительному смеху примешивается и зависть. Воодушевление моё размахом уступало только моему невежеству. Меня просто распирало от восторга. Захотелось срочно, сию минуту обсудить с друзьями светлые перспективы, что открывало передо мной это чудесное спасение.

Кошелька в кармане не оказалось, — уже не разберёшься, достался он моим убийцам или нашим доблестным медикам, — зато на проездной никто не позарился. Предвкушая, как меня встретят (Лида, моя девушка, наверняка всплакнёт на радостях), я всю дорогу улыбался. Пассажиры иногда скользили по мне взглядом, но ни один из них не обратил на меня особого внимания. Никто не кричал «Спасайся! Зомби идут!» и не жаловался машинисту. А в давке меня пихали под рёбра наравне с остальными — окончательное подтверждение того, что досадный инцидент с арматуриной просто вычеркнут из моего персонального «долго и счастливо».

***

Жил я тогда на Комсомольской, у одногруппника Паши. Он делил со мной стол, кров и мечту о создании собственной рок-группы, в которой мне отводилась роль вокалиста.

Тихо-тихо, чтобы не испортить сюрприз, я открыл дверь своим ключом. На цыпочках вошёл в прихожую. Постоял, прислушиваясь — кто дома? Паша с Аней о чём-то болтали на кухне. Я всё так же осторожно разулся. Сделал два аккуратных шага. Стремительно распахнул дверь и от переизбытка чувств беспечно заорал: «А вот и я!».

Аня страшно завизжала и выставила вперёд руки. Паша быстро сориентировался, швырнул в меня кружку с горячим чаем и схватился за нож. Такой реакции я не ожидал. Не обращая внимания на стекающий по брюкам кипяток, я захлопнул дверь и жалобно прокричал:

— Да вы чего?! Это же я, Костя!

За дверью молчали, но через мутное стекло было видно, как два силуэта отчаянно машут друг другу руками.

— Ребят, извините, что напугал! Я сейчас открою дверь, окей?

Жестикуляция продолжилась с новой силой. Через несколько секунд Паша с деланным спокойствием произнёс:

— Заходи.

— Слушайте, я ещё раз извиняюсь… — начал я, зайдя на кухню, но Аня меня перебила.

— Ты же умер!

— Ань! — Паша встал за спиной у сидящей девушки и положил руку ей на плечо, — Значит, ты теперь лазарь? — обратился он уже ко мне.

— Выходит, что да, — я расплылся в улыбке и протянул руку в приветствии, но ответного движения не дождался.

— В больнице нам сказали, что травма обширная, и ты вряд ли поднимешься.

— Значит, ошиблись! — бодро констатировал я.

— Да, значит… — он снова опустился на стул, — Ну, садись.

Я сел, ожидая неловких, жадных распросов. Если бы. Аня смотрела на меня большими испуганными глазами и молчала. Паша разглядывал собственные пальцы и тоже не произносил ни слова. Мне стало не по себе. «Наверное, боятся ненароком меня обидеть», — с надеждой подумал я и решил показать, что ничуть не изменился:

— В универ завтра как обычно, ко второй?

— Ко второй, — подтвердил Паша, не поднимая глаз, — Только… только тебя на факультет не пустят.

— Чего это не пустят? У меня вон и студак с собой.

— Приказ же был, — упрямо проговорил он, — Я же тебе рассказывал. Шестнадцатого первокурсник какой-то погиб. Тоже потом вернулся, как ты — а всё уже. Федеральный закон был — после смерти никого не восстанавливать. Так что не пустят.

— А в выходные ребята приходят, — отстранёно заметила Аня. — Мы собирались тебя поминать...

— Ань, не сейчас! — повысил голос Паша и тяжело вздохнул. — В общем, Кость, мы тебя не гоним. Оставайся, сколько надо. Чай вот себе сделай, только что заварили. А мы — он притянул Аньку к себе и подтолкнул к выходу — К себе пойдём, на завтра дел много. Рад был тебя видеть.

Руку он мне так и не пожал.

***

На следующий день я созвонился с Лидой и настоял на встрече, хотя по её тону всё было и так понятно. «Костя, я не мать Тереза. Я не могу быть с тем, кого оплакала» — чинно говорила она, держа меня за руку и пуская из глаза одинокую, идеальной формы слезу. Наверняка всю дорогу репетировала.

Она вся была в этом — красивые слова, киношные жесты. Будь я посмелее, я бы её ударил. Хорошо хоть, хватило гордости не унижаться, не упрашивать, а просто развернуться и уйти.

А вот съехать от Паши с Аней или хотя бы не таскать их еду гордости уже не хватило. Каждый раз, когда мы ненароком сталкивались в дверях, я чувствовал, как они оба тяготятся моим присутствием. А что изменилось-то, если по существу? Я всё тот же, разве что неделю в больнице провалялся. Друзья, называется. Внутри копилась злоба, но идти мне было некуда, поэтому я малодушно старался поменьше мозолить им глаза.

Тот же страх, который подавил мой гонор, заставил на полную катушку работать мозг. Я днями напролёт сидел в Сети, собирая информацию. Её было много, и вся как на подбор весьма неутешительная.

С мечтой о долгой жизни пришлось попрощаться сразу — за всё время не было ни одного случая повторного воскресения. Более того, учёные уже доказали, что это невозможно: чего-то такого в нашем организме хватало ровно на один их цикл.

К тому же была установлена точная длительность цикла — шестьсот четырнадцать суток. Только так, не больше и не меньше. Потом — смерть. Вторая. Окончательная. Я стащил с тумбочки в коридоре карманный календарик, чтобы отмечать все прошедшие дни, и с каждым зачёркнутым числом внутри меня нарастала паника. У меня оставалось немногим больше шестисот дней, и я всё ещё понятия не имел, как мне теперь быть.

Разочаровавшись в научных исследованиях, я решил копать в направлении социальной защиты. Студентом я получал стипендию. В больнице меня кормили за счёт государства. Не может быть, чтобы теперь Родина оставила меня одного в таком отчаянном положении.

И она не оставила. Хотела бы оставить, да не смогла: у многих лазарей были живые родственники с избирательным правом, поэтому просто отмахнуться от внезапно появившихся граждан не вышло. Пришлось решать проблему новых голодных ртов — и сделано это было, надо признать, со своеобразным топорным изяществом.

Ассоциативный ряд был простой и понятный: «смерть — старость — недееспособность — пенсия». После реабилитации каждый пострадавший мог получить пенсионное удостоверение с гарантией выплат за выслугу лет. Или, в моём случае, путёвку в светлое ничего, потому что проработать я успел ноль лет ноль месяцев.

В Интернете писали, что теоретически можно по суду выбить из родного государства хотя бы прожиточный минимум. И даже рассказывали, сколько и каких бумажек надо собрать по бесчисленным инстанциям, в какое время куда приходить и как лучше вести себя в очереди. Курс молодого борца с бюрократией.

Поначалу подробная инструкция вселила в меня некую уверенность. Я честно просиживал часы в очередях военкомата, бухгалетрии университета, поликлиники, к которой был прикреплён. Дотошно проверял все печати, заполнял все бланки начисто только с черновика, читал все примечания, написанные мелким и ультрамелким шрифтом. В общем, очень старался вместо того, чтобы зависеть от друзей, стать зависимым от государства.

Пока как-то вечером, после очередного штурма паспортного стола, не поглядел на свой исчёрканный календарик. Три недели. Я потратил на эту имитацию полезной деятельности три недели, а добился только того, что папка документов стала на четыре сантиметра толще. Я представил, как умираю с метровой охапкой макулатуры в руках, и психанул. С утра, пока никого не было дома, сжёг всё на газовой плите — листок за листком, наслаждаясь трепетанием пламени. И решил, что больше ни минуты не потрачу на очереди.

Однако ничего лучше я придумать тоже не мог. Все мыслимые варианты кончились. Я мучился бессонницей, ночи напролёт ревел в подушку и в конце концов задумался о самоубийстве. И, как настоящее дитя цифровой эпохи, отправился искать подходящие способы всё там же, в бездонном Интернете.

Тогда мои намерения казались мне крайне серьёзными, но сейчас-то я могу быть с собой честен — я бы не осмелился наложить на себя руки. Вирусу Лазаря вообще очень повезло с носителем. Любую другую тварь заразил — так она бы встала, отряхнулась и как ни в чём не бывало пошла дальше вести совершенно обычную жизнь. Она бы не стала церемониться, ходить по стеночке, проявлять осторожность. Но с человеком всё просто. Мы так боимся смерти, так дорожим своим бесценным опытом, своим сознанием… мы гарантированно проживём все нужные месяцы, — особенно зная, что они последние. Будем трястись от страха, цепляясь за каждый отпущенный нам день и бережно храня своё тельце, а с ним — и жаждущую размножения заразу.

Так что поиски шли вяло, я постоянно отвлекался и в какой-то момент наткнулся на форум Проснувшихся, как они себя называли. Ребята декларировали единство и взаимопомощь среди лазарей, предоставляли психологические консультации новичкам, помогали с жильём и работой, а также организовывали сходки в Коломенском. С бесплатной едой.

Я сразу ощутил требуемое единство. Вот где меня точно примут. Запихнул в рюкзак ноутбук, оставшееся место забил одеждой, в пакет кинул пачку печенья и пару шоколадок — пообещав себе, что в последний раз беру чужое без спроса. Хозяев дожидаться не было терпения, да и видеть их не хотелось. Ключ я оставил на столе, чтобы наверняка отрезать себе путь назад.

Я чувствовал себя прожжённым циником, познавшим предательство и разочаровавшимся в жизни. Даже гордился своими «взрослым», «взвешенным» истеричным побегом. Так что от Лиды я недалеко ушёл. Дурак малолетний.

***

Поначалу Проснувшиеся напоминали мирную, не от мира сего секту, типа кришнаитов. Все были тихие, вежливые, ухоженные. Я с удивлением узнал, что многих лазарей поддерживали друзья и члены семьи. Чьи-то родственники даже продолжали считать всех остальных лазарей чудовищами, но убеждали себя, что именно их сын или дочь — это совсем другое. Люди вообще хороши в создании двойных стандартов, и уж тем более — когда дело касается близких.

Одиночек вроде меня было немного. Нам сочувствовали и старались поддержать. До мая я ошивался у товарищей по тусовке, перебиваясь случайными подработками в стиле «подай-принеси». С кем-то даже почти подружился. Жизнь, казалось, налаживалась.

Однако с розовыми очками довольно скоро пришлось распрощаться. Среди безобидных лазарей стали всё чаще попадаться насмотревшиеся фильмов Ромеро и Родригеса, которые взаправду думали, что поедание мозгов продлит им существование.

Они рассказывали новичкам всякий коматозный бред про древних царь-зомби, живущих уже сто лет в обед и не думающих вторично умирать: а всё потому что правильно питаются — только свежим мозгом Спящих (это мы так пафосно называли обычных живых). Отчаявшиеся неофиты верили. В итоге несколько раз такие «радикалы» собирались в группы по пять-шесть человек, отлавливали и убивали Спящего, неумело разбивали ему череп, из-за чего большая часть мозга вытекала, и, подавляя рвотные позывы, пытались заглотить ценное серое вещество.

Тогда у меня в запасе оставались ещё сотни и сотни дней. Я горел праведным гневом и называл радикалов не иначе, как «мерзкими ублюдками». Сейчас больше склоняюсь к «неисправимым оптимистам».

Естественно, начались расследования. Проснувшиеся раскололись на два лагеря. Одни настаивали на исключении преступников из сообщества и сдаче их властям. Другие ссылались на постулаты о взаимовыручке и готовы были стоять «за своих» до конца. Последние, к сожалению, были в большинстве. Адекватные люди уходили, и Проснувшиеся из мирной секты превращались в секту криминальную. Коломенское местные жители приучились обходить стороной.

Популярности лазарям это не добавляло. Общественность справедливо негодовала, за неимением конкретных виновных ненавидя нас всех скопом. Правительство раз за разом принимало законы, ограничивающие лазарей в правах.

Крайне оперативно (сельское хозяйство бы так поднимали!) ввели практику чипирования: теперь всем новым лазарям под кожу в районе запястья в обязательном порядке вшивали радиочастотную метку. Старых тоже старались выловить: массово проводили диспансеризационные рейды и принудительно брали кровь на анализ. Сокрытие своего «жизненного статуса» стало уголовно наказуемым деянием.

В течение одного лета лазари превратились из причудливого феномена во врагов государства. Устроиться на нормальную работу без метки теперь было невозможно. Мы стали новыми гастарбайтерами — пришлые чужаки из страны мёртвых берутся за любую работу, лишь бы платили. Даже общественный транспорт для нас закрыли — помимо билета, турникет проверял и наличие метки.

***

Пока у нас творился этакий беспредел, из-за рубежа просачивались обнадёживающие, хотя и не слишком достоверные новости. В Европе лазарей вроде уравняли в правах с живыми, квоты установили: сколько мертвяков работодателю нужно принять в штат, чтобы получить налоговые льготы. В Америке ввели термин «resurramerican», то бишь «воскресо-американец». За невовремя сказанное слово «зомби» теперь можно было получить реальный срок.

Многие из бывших Проснувшихся уезжали туда в поисках лучшей жизни. Я бы, может, тоже уехал, но мне никто не предлагал. Так что оказался «патриотом». Те, кто остался, приходили на чипирование добровольно, чтобы откреститься от радикалов и продемонстрировать благие намерения. Я был среди них.

В этой суматохе я умудрился сохранить какие-то знакомства, так что осенью меня полулегально устроили ночным сторожем-уборщиком в детский сад. Жил там же, в подсобном помещении, которое мне разрешили обустроить по своему вкусу.

Там я успокоился — не напоказ, по-настоящему. В голове было просторно и светло, я много гулял, много читал, держался особняком. Иногда днём слушал через стенку детскую болтовню. Они быстро прознали, что в саду работает мёртвый дядя. Я стал у них чем-то вроде местной легенды. На тихом часу они пугливо перешёптывались: «А я сегодня утром видел дядю лазаря!» — «А чего его так зовут?» — «А он из могилы вылазит, вот и лазарь».

Вполне возможно, что все они уже тогда были инфицированы. Хотя заразными лазари становились только после второй смерти, вирус распространялся очень быстро. Предсказывали, что скоро не останется ни одного человека без ВВЧ. Так что у каждого живущего будет надежда на воскрешение. У каждого, кроме тех, кто уже воскрес.

Насмотревшись на то, как маленьких обитателей сада забирают домой мамы с папами, я иногда думал, что можно бы поехать к родителям. Такого меня, беспомощного и жалкого, они, конечно, примут и простят.

Но каждый раз я силой себя останавливал. Я ведь знал, как это будет. Нет, купаться в океане из соплей и жалости к себе — не так я хотел провести оставшиеся дни. Это малодушие какое-то — всё равно что за месяц до смерти внезапно трусливо уверовать в Бога. Раз уж я тогда решил, что всё могу сам, — значит, надо мочь.

Тем более что в столице мне не грозило остаться совсем одному. С лазарей ещё можно было получить немного денег, поэтому на десять магазинов, в которые нас не пускали, всегда находился один, в который прямо зазывали. Об альтернативном метро нечего было и мечтать, но какой-то ушлый предприниматель закупил по дешёвке старые, раздолбанные Икарусы и организовал несколько маршрутов «Lazarus only». Святой человек, дай-то Бог ему прибыли!

Именно поэтому сегодня, в свой последний день, я трясусь в этой дребезжащей, чудом и молитвами праведников не рассыпающейся на ходу развалюхе. Полупустую канистру всю дорогу приходится прижимать ногой к сидению, чтобы не громыхала. С другой стороны, мне не пришлось тащиться с ней пешком. И вообще, чёрт возьми, это моя последняя в жизни поездка. Так что она прекрасна. И ты, милый добрый Икарус, прекрасен.

***

Метка под кожей — крошечная, совсем незаметная. Смерть не меняет нашу внешность, характер, воспоминания, но всё равно лазаря на улице теперь видно сразу. Тусклый, затравленный взгляд, направленный вниз, вниз, под ноги. Плечи ссутулены, прошмыгнуть бы побыстрее да забиться в угол. Оно и понятно, почему: отовсюду гонят, не туда подошёл — тут же заходится в писке очередной датчик. Это непросто выдержать.

Я всегда заставлял себя ходить прямо. Смотреть — в глаза. Сначала — чтобы что-то там себе доказать, а потом уже появился спортивный азарт. Выходит не всегда, но тем приятнее, когда всё-таки получается. А то что это такое? Вон, молодняк завалился в автобус — два парня и девушка. Как же их угораздило-то? Наверняка из новеньких, без чипа никогда на улицу не выходили. Робко жмутся друг к другу, сбились стайкой на передней площадке. Ещё и водитель попался, мать его, юморной:

— Проходим, проходим, не задерживаемся! Товарищи мёртвые, ну что вы как неживые, честное слово?!

Молодые стушевались, сели через сидение от меня. Девушка готова была разреветься. Я поймал её взгляд, улыбнулся ободряюще:

— А вы знаете, какой у «Lazarus only» девиз?

— Не-е-ет… — озадаченно протянула девушка, забыв про обиду. Парни молчали, но тоже с интересом прислушались.

— «Мы нанимаем только отборных идиотов!..»

Хреновый из меня юморист. Но они всё равно смеялись.

***

Станция метро «Коломенская». Моя остановка. До парка идти минут пятнадцать, потом полчаса до обрыва — хорошо, что полную канистру догадался не брать. Кто из местных увидит — решит, что очередной охотник за мозгами явился. Но я-то знаю, что радикалы тут давно уже не собираются.

В Коломенском тихо и пусто. Вечер выдался прохладный. Дело к закату. Как же тут красиво! Пока иду, упоённо гляжу на жёлтые деревья, на меняющее цвет небо. И одновременно копаюсь в самых глухих углах памяти — не пропустил ли я чего? Вспомнил ли всё, что мог, пока ехал? Потому что сегодня мне понадобится вся доступная информация.

Вот и обрыв — моё любимое место в мире. Наверное, потому что не так уж много я и повидал. Можно встать на самом краю, лицом на запад, и смотреть на солнце, на реку, на город за рекой. Но расслабляться рано — у меня ещё осталось неоконченное дело. Я набрал воздуха в грудь, раскинул руки театральным жестом:

— Ну что же, господа присяжные заседатели, они же — обвиняемые-паразиты. Вот полканистры бензина, а вот — зажигалка. У вас там уже всё готово, и самосожжение — единственный оставшийся способ испортить вам праздник, так? У вас есть ровно час: убедите меня этого не делать. Если сможете. Говорить вы, конечно, не умеете, но ведь клетки моего мозга тоже заполнены вами до отказа. Вы — буквально в моих мыслях. Вот и вещайте оттуда. Время пошло.

Итак, что же я в итоге получил за эти шестьсот четырнадцать дней? Пора разобраться. Научился ли я не бояться? Возлюбил ли я вирус Лазаря, как самого себя? Или я должен отправить его в преисподнюю за то, что заставил молодого, глупого парня пытаться понять жизнь? Подарил немного времени взамен, конечно, но я-то не просил такого подарка!

Может быть, мы, заражённые, прокляты. А может, это — благословление. Дар, который наше поколение получило первым: возможность осознать, взаправду, по-настоящему, что ты смертен. Даже безнадёжные больные могут каждый день надеяться — ещё не сегодня. Я ещё успею исправить всё, что делаю неправильно. Но не лазари. Мы слишком хорошо знаем, когда уже поздно что-то менять, а потому лишены этого блага и проклятия — самообмана.

Я вот думаю, что по собственной воле решил с собой быть честным. Горжусь этим. Но, может, на самом деле я просто не смог придумать подходящую ложь? И это вы, вы мне помешали! Может, тогда, перед арматуриной, я был по-настоящему счастлив? А теперь даже и вспомнить не смогу, каково это.

Но для вас память вообще не существует. Всё, что вы знаете, — это размножение. Ваш принцип: «Живи и дай жить другим». Вы же только это и делаете: живёте и нам даёте. На самом деле дарите жизнь. Может, будет честно, если я тоже подарю вам, что смогу, в ответ.

Может, счастье — это когда отдаёшь? У меня никогда не будет детей, но так ли это важно, кто после тебя останется — будущий великий математик или тысячи вирусов, которые не дадут умереть раньше срока миллионам человек?...

Я посмотрел на часы и ужаснулся — столько времени прошло! Потом расстегнул ремешок, кинул их на землю и от души потоптался на циферблате. Не хватало ещё считать последние минуты вместо того, чтобы их прожить.

Не могу стоять спокойно. Что бы такое сделать-то? Как бы хватануть напоследок побольше этой самой жизни? Мне внезапно захотелось грызть землю. Я опустился на четвереньки, уткнулся носом в холодную, слежавшуюся почву и стал хватать зубами комья дёрна вместе с травой.

Я и трава — на земле. Земля, трава и вирус — во мне. Земля, трава, я, вы — всё из одной звёздной пыли. И даже после сожжения ею и останемся. Между нами нет разницы, нет границы. Эх, надо бы завязывать с пафосом, но могу я позволить себе удовольствие побыть напыщенным идиотом в последние секунды жизни? Я жадно рассматриваю последний закатный луч, откидываюсь на траву. Я всё понял, я — это мы. Мне страшно, но я готов. Забирайте.