Ненавижу гимн

Я ненавижу гимн. Наш Гимн, который я слышу чаще, чем слово «Привет!». Который я знаю наизусть лучше, чем слово «мама». Гимн, под который я иду умирать и под который я возвращаюсь.

Под него нас забирали из института. Прямо с лекций, с рюкзаками, в которых валялись бесполезные теперь учебники и диски с новыми фильмами и музыкой. Нас, девятнадцатилетних пацанов, строем вели к армейским автобусам. Призывной пункт прямо на площади перед уже-никогда-alma-mater.

На прощание отводили не больше пяти минут. Звонок по мобильнику матери. Мокрые глаза любимой девушки, понимающей еще меньше, чем будущий защитник отечества.

По-взрослому, по-мужски отважное: «Забудь меня. Ты должна научиться жить без меня. Уходи!». Комом в горле безмолвное «Останься!!! Хотя бы пообещай, что будешь ждать!» Не в силах поднять на нее глаза, выжигая в себе малейшую надежду.

— Я тебя люблю.

«Прости. Прощай. Я тоже тебя люблю», дрожащим полушепотом. Слезы. Одни на двоих. Взмахнуть рукой напоследок, выдавить из себя выдох и написать на запотевшем стекле самонадеянно-обреченное «Я вернусь».

С того самого дня я не могу слышать Гимн страны. Тогда он звучал как похоронный марш. И теперь он звучит все больше на похоронах. Эту «музыку» я слышу чаще, чем собственное имя.

Мое имя Солдат. Солдат десятизначный-ничего-незначащий-номер.

Possum oblivisci, qui fuerum? Non sentire, qui sim? — Кем я был? Я не знаю, кто я есть!

Как сказал один мой новый знакомый:

Мы уходим за вас

Воевать в горизонт

Что осталось для нас

Месть и цинковый гроб

Мое имя для вас –

На затылке штрихкод.

«Я пишу стихи, чтобы не сойти с ума», повторял он каждый раз, вытаскивая запачканную, потертую записную книжку из нагрудного кармана. А однажды во время обстрела, он во весь голос читал свои стихи, чтобы не слышать грохота и криков раненых.

Или он писал стихи, потому что сошел с ума?

Или, вот, еще одно. (Я теперь частенько заглядываю в эту книжицу.)

Не надо слов,

бездумных обещаний

Не надо слез,

прощально поминальных

Мы не уходим в вечность

мы вернемся

Мы будем с вами в свете солнца,

звезд, луны

Мы станем не песком

мы будем почвой

В которой благодатные

взойду ростки

Спасибо тебе, друг! Твоя боль стала моим спасеньем.

Я ненавижу тебя, друг! Твоя боль стала моим проклятьем.

Старых приятелей почти не осталось. На войне в каждой обойме как минимум одна пуля-убийца. Полчаса назад в полевом госпитале скончался еще один. Взрывом мины его разорвало пополам. Всего в каких-то тридцати метрах от меня, обдав теплым кровавым дождем. В правом ухе звенит до сих пор.

Скоро снова на вылазку, а я уже не боюсь. Это только поначалу бывает страшно. Я видел, как новобранцы с места не могли сдвинуться под пулями, когда все вокруг свистит и грохочет. Их трясло, у них подгибались ноги и они вались в землю, прижимая колени к груди и зовя к маме. Видел как эти юнцы, (юнцы! юнцы? Я меньше чем на год старше любого из них) вставляли в рот нечищеное дуло автомата и считали до десяти. И я их понимаю. Наедине с самим собой можно быть только тогда, когда тебе в глотку жадно глядит черное око оружейного ствола, а твой собственный палец дрожит на спусковом крючке.

Те, что послабее духом, отползали в яму или в кусты, укрывались. Хотели жить. И их я тоже понимаю.

Теперь мне не страшно. Теперь я знаю лекарство от страха, нет — ужаса.

Вчера проститутка Фортуна повернулась и легла на спину. Взяв очередной укрепленный бункер, мы присвоили целый ящик отборной синтетики. Свой шприц давно есть у каждого, кто прошел хотя бы пару боев. С иглами сложнее. Командование закрывает глаза на употребление солдатами наркоты, но щедрость медиков не поощряет.

Из нас сделали наркоманом, потому что так нами легче управлять.

Из ящика ребятам досталось по паре доз на брата. Это значит сегодня в бой я выйду солдатом, воином без страха и упрека. Это значит, что я с остервенением буду ломиться вперед, рвать врагов голыми руками. Это значит, завтра я вновь услышу гимн…