Окна

1

Открывать окна теперь умели все. В этом не осталось ничего фантастического или, ещё хуже, колдовского, как об этом думали когда-то раньше. Окна превратились в повседневность, и теперь распахнуть огромную, панорамную трещину сквозь время и пространство мог даже трехлетний ребенок.

Амелии новый мир не нравился. Во времена её молодости окнами не баловались. Чтобы раздвинуть частички пространства, открывая просвет в прошлое или другую вселенную, нужно было учиться годами или родиться с талантом.

Амелия была именно такой. Её мать и отец, не переставая, хвастали перед друзьями, что у их дочери — врожденный дар, и что она пойдет очень, очень далеко. Они показывали маленькую Амелию, как диковинную зверушку. Ставили на стул посреди шумной, забитой людьми гостиной, и просили «показать трюк». И девочка послушно кивала, отворачивалась и растягивала перед гостями мутноватое полотно. Что оно изображало, заказывали друзья родителей. Некоторые просили взглянуть на столицу в прошлом, другие интересовались далекими звездами и инопланетными существами, а третьи требовали показать собственное будущее.

А вот это Амелия делать отказывалась. Что угодно, кто угодно, любые безумные цифры километров или световых лет и путешествия хоть на миллиарды веков в прошлое. Но не в будущее! Нет, Амелия не хотела случайным взглядом даже на совершенно далекую от неё самой или её близких вещь задеть нечто, способное уничтожить её счастье в настоящем. Амелия не хотела знать, что её жизнь может оказаться бесполезной; что её мечты не сбудутся, а замыслы провалятся. Она не собиралась иметь дело с судьбой. Намеченный вселенной путь не изменить. И как только настырный гость требовал узнать, удастся ли его финансовая махинация, Амелия молча слезала со своего стула и шла сквозь толпу надушенных, разодетых, минуту назад восхищенных, а теперь недоуменных гостей. Она, не сказав ни слова, запиралась в своей комнате, и считала цветы на обивке кресел.

А потом изменилось все. Ученые обосновали существование окон как реального, физического феномена, и понеслись пропагандистские восторженные лозунги. Не пропустите шанс познакомиться с планетой! Увидьте историю своими глазами! Станьте свидетелями удивительного! Пока открывать окна только учились, попытки были слабыми, робкими и неумелыми. Окна оставались недолговременными, нестабильными, полными помех и пространственных стяжек картинками размером не больше ладони. Но время шло, появлялись настоящие профессионалы, запустили образовательные программы для студентов и даже курсы для домохозяек, которым подсматривать за чужими кухнями очень понравилось. Окна стали расти, шириться, становиться прозрачнее, четче и яснее. Теперь то, что выделывала Амелия в детстве, диковинкой не казалось. Смотреть на её «проекции» больше никто не собирался. Да Амелия бы и не позволила. Едва ей исполнилось восемнадцать, она уехала из столицы в один из тех студенческих городков, в которых жила, училась и развлекалась одна только молодежь. Отличная возможность оторваться от семьи и не тосковать по родителям.

Но чем больше проходило времени, тем яснее становилось, что окна не тот прорыв, о котором кричали громкоговорители и алой краской вещали плакаты. Окнами стали пользоваться все, и вовсе не для обучения, написания диссертаций или книг. Окна стали простыми телевизорами. Глупыми ящиками с картинками. Люди подсматривали похабные сценки в темных переулках трущоб, подглядывали за спальнями незнакомцев, да ещё и выбирали по своему вкусу — женщина с формами, а мужчина… пожалуй, и он пусть будет женщиной… Студенты, выскочив в туалет во время экзамена, создавали окна в собственные комнаты, чтобы прочитать учебник, оставленный открытым на столе, или просмотреть шпаргалки, разложенные рядами по полу от двери до кровати. Недоверчивые жены следили за мужьями, растворяя окна в собственную спальню в каждой минуте её прошлого, а иногда позволяли себе подсматривать прямо за припозднившимися супругами. Те, конечно, о слежке подозревать не могли.

Теперь с горечью заговорили об огромном недостатке окон — о том, что в них нет смысла. Стало бесполезным то, во что поначалу не хотели верить и со страхом отвергали, то, что называли шагом в прогресс, и то, что когда-то свело с ума чуть не всю планету, заразив всех от мала до велика жгучим желанием научиться смотреть сквозь время и пространство прямо здесь и сейчас. На каждом углу твердили о том, что картинок полно и в учебниках, и в энциклопедиях, и в компьютерах. Смотреть — это прошлый век. Взаимодействовать — вот настоящее и будущее. И какой смысл в плоском, необъемном изображении, в котором даже потрогать ничего нельзя, не говоря уже о том, чтобы путешествовать сквозь него по своей жизни и изменять прошлое?

И окна стали бесполезной игрушкой, уделом одиночек, извращенцев и конченных людей. Если нет цели в жизни, нет стремлений и увлечений — прильни к волшебному экрану и выбери из всех правд ту самую, которая заставит улыбаться. Окна ещё, правда, использовали в клиниках для умалишенных — окружали пациентов райскими кущами со сладкоголосыми пичугами. И немного в школах, но все больше склонялись к новым игрушкам — объемным голограммам, которые плоский фильм превращали в целое представление.

2

К тому времени, как окна снова стали считать дьявольской забавой, Амелия постарела, но любовь к своему таланту не предала. Она была одной из первых, кто сумел управляться с окнами самостоятельно, без советов или консультаций учителей и «профессионалов». Со временем она, правда, тоже училась — но сама, на своем опыте и благодаря собственному взрослению, а не прочитанным параграфам инструкций.

В свой девяносто пятый день рождения она забралась на парковый холм, который возвышался в северной части города, и присела на одну из скамеечек, которые рядами выкрашенных в розовую краску плашек тянулись вдоль обрыва. Над её головой склонялись ветви ив, вдалеке зазывал мороженщик с «новинкой сезона — мороженым из миндальной пасты», а на площадке позади дети катали мяч и радостно вскрикивали каждый раз, как он ударялся о сетчатое ограждение у края скалы. Амелия морщилась, следя за дурацким пятнистым мячиком, который крутился бурым волчком под ногами, и с облегчением вздохнула, когда заигравшиеся ребята, наконец, ответили на призывы своих обеспокоенных мамочек и отправились вместе с ними вниз, в город — обедать.

Теперь на парковом холме царила тишина. Даже мороженщик унял свой громкоговоритель и отложил колокольчик с мутным, потерявшим тон звоном. Ветер шевелил ветви, и те казались рваным тряпьем, развешанным на бельевых веревках. Они покачивались, колыхались неровной завесой, шевелились и шептали, и если прищуриться, то Амелии казалось, что её окружает испуганная толпа. Она вдруг с улыбкой вспомнила, как давным-давно распахнула широченное окно прямо на главной площади студенческого городка. Тогда стояла глухая, непроглядная ночь, и все спали; все, кроме Амелии, которая, как обычно, гуляла поздно и в одиночку.

3

В юности у Амелии друзей не было. Группки восхищенных поклонников и польщенных вниманием приятелей окружали других — популярных, длинноногих красавиц с ровными, кукольными чертами лица, которые так хорошо получались под лазером дешевых пластических хирургов. Лавки этих докторишек можно было встретить в столице на каждом углу, и операциями баловались так же, как во времена родителей Амелии — татуировками и пирсингом. У тех врачей, которые за свою работу запрашивали совсем немного, выходило пусть и шаблонно, но неплохо, и такие девушки-картинки из модных журналов пользовались у мужчин бешеным спросом. У Амелии на такие забавы не было ни лишних денег, ни желания, и она оставалась низкорослой, курносой, и глаза у неё были скучно-голубые, а не экзотично-ореховые или шаловливо-сиреневые. Поэтому мужчины вокруг неё не вились — разве что обиженные и брошенные красавицами неудачники. Да и с друзьями ситуация выходила похожая. С погруженной в книги, неразговорчивой девицей общаться не хотел никто, а сама Амелия не напрашивалась. Ей нравилось оставаться в одиночестве, отправляться гулять, куда глаза глядят, и делать то, что вздумается. Покупать для набросков новые ежедневники с желтоватой, гладко-глянцевой бумагой, острые карандаши с вечными грифелями, наборы кистей с настоящим колонковым мехом, тягучие объемные краски и воздушные, похожие на мамину акварель полупрозрачные краски-призраки. Устроившись в безлюдном уголке, Амелия открывала очередное окно и рисовала то, что видела.

Всеобщим вниманием она насытилась ещё в детстве, так что теперь о своих окнах не рассказывала никому. И хотя во времена её студенчества они уже стали всеобщим увлечением, и удивить одним заявлением о своей способности она бы не смогла, окна у неё выходили замечательные. Яркие, полнокровные, почти объемные, со всеми запахами и ароматами изображенного мира. Ни одной помехи, трещинки или скола: ровная, словно бы зеркальная поверхность. И вовсе не квадратик размером с окошко на улицу — Амелия могла растянуть чужой мир на всю стену. Но рассказывать или тем более показывать она не стремилась. Выезжать на врожденном? Куда лучше демонстрировать приобретенные навыки. И Амелия старалась отличиться в учебе, упрямо отказываясь принимать то, что её окна взрослели вместе с ней и её крепнущей силой. А это тоже можно было назвать приобретенным навыком, но Амелия даже думать об этом не хотела. Днем усердно зубрила лекции, а ночью убегала подальше и раскрывала окна, которые тут же и зарисовывала.

В ту ночь её распахнутое посреди темной площади окно залило светом все близлежащие дома. Амелия испугалась и тут же закрыла яркую картинку, но было уже поздно. На следующий день её за локоть поймал шумный забияка Роджер и признался, что знает её секрет. Потом добавил, что расскажет об Амелии всем. Она знала, чем это грозит: закончится эра её одиночества, и её задушат просьбами научить и показать. Амелия станет интереснее всех журнальных куколок студенческого городка вместе взятых, но радости от такого прорыва она не ощутит — придет полный и бесповоротный конец её спокойствию, рухнет её тихий мирок, а блокнот, полный зарисовок, украдут и растащат по листочку. Роджер учился в одной с ней группе, и хотя говорил с ней от силы пару раз, знал её привычки прекрасно. Шантаж пришелся по самому больному месту.

Об Амелии вообще говорили часто, но со снисходительной и сочувственной улыбкой. Ни одного приятеля, вечно сидит в библиотеке, внешность средненькая, постоянно куда-то ускользает и объясняться не желает. И кто захочет быть Амелией?

Но Амелией хотела быть сама Амелия, и менять свою жизнь она не собиралась.

4

Болезненное воспоминание заставило её содрогнуться. Постаревшая Амелия пришла на парковый холм не для того, чтобы печалиться. Она собиралась открыть окно, полное счастливой лжи, которая когда-то казалась правдой. Амелия, как сотни и тысячи уставших, обреченных, оставленных близкими, бросивших свои мечты людей, хотела посмотреть на спасительную, красивую неправду, которая заставила бы её улыбнуться.

Она подняла руки и провела ладонями по выпуклым, подвижным частичкам пространства. Когда ей хотелось открыть окно, воздух перед ней твердел и превращался в стену. На ней Амелия собиралась проиграть свой последний фильм.

Она оглянулась, убедившись, что ей никто не помешает, потом вздохнула и попыталась вспомнить один далекий день посреди её долгой жизни. Частички пространства под её пальцами заколыхались и рванулись в стороны, открывая окно.

Тогда ей было уже за тридцать, она успела побывать замужем, только-только развелась, и в тот день собиралась отвлечься, взглянув на военный парад с высоты паркового холма, где главная улица была видна лучше всего. Амелия не знала, что ей предстоит новая семейная жизнь, уже куда более успешная, без обманов и ненависти, но тогда, в день парада, она злилась и чувствовала себя самой большой дурой на земле. Как и в юности, она отправилась на свою прогулку в одиночестве, но на холме оказалась в такой плотной толпе, что даже хотела повернуть домой. Крики её пугали, а чужие локти пребольно толкали то в бок, то в грудь. Но какой-то жалостливый старик вытащил её, как самую низенькую, в первый рад, прямо к сетке-ограждению, и теперь она видела всё.

Прямо под ногами, далеко внизу, раскинулся город, заполненный людьми. Улицы чернели от голов, и даже до верхушки холма доносились крики задавленных. Людское море колыхалось, вдыхало и выдыхало, перекатывалось волнами и цветами, а посреди этой многотысячной, разношерстной, шумной массы по главной улице шествовал военный парад. Фонари города, стены домов, даже крыши были затянуты лентами, плакатами и платяными щитами с изображениями Вождя. Великий полководец, страстно любимый, мудрый, бесконечной преданный своему делу правитель смотрел отовсюду в ярких, радужных лучах солнца, которое, казалось, преломлялось от улыбки. Бежали легкие облачка, чуть задувал ветер, принося запахи дыма праздничных костров, о флагштоки бились стяги, дети на плечах отцов махали красными бумажными флажками. Играл оркестр, окруженный красавицами в алых юбках и фуражках с перьями — раздували щеки трубачи, размашисто ударяли барабанщики, поднимались валторны, фаготы, тромбоны, отмеряли удары грузные литавры. Свист и крики толпы тонули в горделивом марше.

Люди заволновались, и Амелия не сразу поняла, что человек, вышедший на площадку вверху причудливой конструкции, которую нес парад, был настоящим, живым Вождем. Конструкция парила над людской толпой, ощерившись картонными танковыми жерлами, она двигалась и дрожала, словно живой организм, а Вождь стоял на платформе, воздев руки к небу, и говорил. Притих оркестр, люди перестали даже шептать, а голос Вождя, усиленный динамиками и умноженный эхом, которое покатилось по крышам города, звучал торжественно и величаво.

Казалось, именно такой голос должен быть у настоящего Вождя — глубокий, низкий, сильный. И выглядел он под стать — высокий, широкоплечий, темноволосый; рубленые скулы, волевой подбородок, взгляд вечного победителя. Вождь, стоящий на платформе, казался ещё красивее того мужчины, который смотрел с тысячи плакатов, развешанных по всему городу, и толпу захлестывало благоговейное восхищение. Красота Вождя была настоящей, правдивой, а вовсе не лживой, слепленной хирургом, и от любви к нему захлебывалась вся женская половина города. Но обожали его не только за внешность и ненависть к лжи; за ним шли, не раздумывая, все. Это был настоящий Вождь. Он слушал народ и умел сделать его счастливым, он не пропускал ни единой жалобы или обращения даже самого последнего выжившего из ума старика, под его началом законы никогда не миновали народное голосование, он утроил финансирование школ и больниц, поддерживал науку и участвовал в экспериментах, каждый месяц выходил на улицы, чтобы раздавать еду бедным… Люди ещё не знали такого мудрого, чуткого и щедрого правителя. Вождя не просто любили. Его боготворили.

Той осенью готовилась военная операция. Не война, как повторял Вождь, а операция — спасение братской страны от агрессора. Через месяц войска собирались выйти на границы, чтобы дать бой против злостных захватчиков, которые угрожали целостности слабого, добродушного соседнего государства. И столица буквально тонула в океане любви к своему Вождю. Спасение мучеников! Помощь страждущим! Самопожертвование ради счастья ближнего! В добровольцах недостатка не оказалось. Шли все.

И сейчас, поднимая руки к бледно-голубому небу, Вождь раздавал последние напутствия. Те последние глупцы, которые все это время колебались, теперь бросались на колени прямо посреди запруженной улицы. За ними повторяли другие, и толпа подхватила единодушное движение, рухнув единой массой в жесте подобострастной любви. Преклоняли колени стар и млад — все, все до единого опустились ниц перед своим правителем.

И только Амелия стояла на парковом холме, вцепившись в ограждение, и неотрывно, злобно смотрела вниз.

5

Окно захлопнулось. Постаревшая Амелия устало опустилась на скамейку.

И как Вождь утопии мог превратиться в диктатора из мира разбитых иллюзий?

Нет, Амелия не знала, что так случится. Она больше не заглядывала в будущее. И в тот день парада она ненавидела Вождя вовсе не из-за того, что знала о судьбе страны чуть больше, чем остальные. Амелия не представляла, что произойдет дальше. Она все ещё любила Вождя, но и ненавидела — потому, что его презрение к неправде было самой настоящей ложью.

Эта ненависть с годами только крепла. Её подтверждало все то, что Амелия слышала, видела и чувствовала.

Военная операция по спасению «братского государства» увенчалась успехом, и в благодарность за сохранение границ и жизней оно подчинилось Вождю. Тот объединил две страны в одну, но благодушно сохранил те самые спасенные границы.

Только вот чем больше проходило лет с момента триумфальной операции, тем сильнее в ней сомневались люди.

Подобное повторялось не раз. Старый противник нападал на нового соседа и грозился разнести вместе с чужой столицей и родной город Вождя. Тот в возмущении поднимал своих подданных и бросал войска на помощь соседям, а они после своего чудесного спасения отдавали всю власть Вождю. А почему нет? Нужно же слабому отплатить за защиту сильному…

Пропаганда, лозунги и призывы блекли. Плакаты выгорали на солнце, транспаранты гнили, громкоговорители хрипели. По улицам покатился мусор, жалобы больше не доходили, а Вождь перестал выходить к народу. Он не выезжал в своей резиденции, заказывал виски и новых женщин, отмахивался от советников и увольнял служащих одного за другим.

Поначалу странный застой казался временным. Вождь устал, ему нужно передохнуть. А страна повременит, люди терпеливы. Армия ждала, держась на старых генералах. Женщины тайком срывали плакаты своего любимого правителя и прятали в ящиках с нижним бельем. Мужчины качали головами, но все-таки гордились своей страной. Дети слушали рассказы старших, потому что вживую своего Вождя ещё не видели никогда.

Но время шло, и к лучшему ничего не менялось. Вождь упразднил свой Совет, уволил всех судей, отправил на покой последних секретарей. Он хотел править единолично, и окружать его должны были одни лишь слуги. Поднималось возмущение, разгорались восстания, над толпой выступали новые лидеры, которым больше не нравился старый, раздобревший и ленивый Вождь.

И Вождь пустил на улицы армию. Зазвучали выстрелы, загремели взрывы, потекла кровь. Не осталось недовольных, больше не слышались призывы к бунтам, беспорядки утихли.

Утопию задушил дым пожаров. По разгромленным улицам шаталось отребье, обирали разбросанные по лестницам домов трупы, грабили комнаты за распахнутыми дверьми, убивали за найденный в руинах кусок хлеба.

Уничтожив собственную столицу, Вождь показал свой гнев. Остальные города притихли. На стороне правителя была армия, а против оружия с голыми руками выходить никому не хотелось.

6

Столицу кое-как отстроили. Снова зашуршали по прорезиненным рельсам трамваи, открылись новые лавки, закричали в переулках зазывалы, вывесили на фонарях новые банты с фотографиями горделивого, молодого правителя.

Но старого было уже не вернуть. Вождя больше не любили. Его боялись.

А он так и сидел в своей резиденции, заказывая ящики спиртного, сигары и женщин.

Люди ждали избавления тихо и смиренно. Восстаний больше не поднимали. Терпели, молчали и старались жить незаметно. Счастья в семейном кругу никто не запретил, и даже ненавидя власть, люди умудрялись радоваться жизни. Боялись занесенного меча и роптали, но все больше по своим гостиным. Пытались выстроить судьбу, даже если Вождь своим очередным, полным самодурства законом перечеркивал все до основания. Но плакаты, новые в столице и старые, выцветшие — в других городах, врали. Вождь был уже немолод и совсем не так красив, как раньше.

И люди ждали.

Дождались немногие, и в день своего девяностопятилетия Амелия праздновала вместе со всей страной. Ужасно радоваться чужой смерти, но что поделать, если она оказалась избавлением?

Теперь, говорили, все станет хорошо. Уж теперь, не переставали перешептываться, настанет рай. Конец черной полосе, да здравствует белая! Хотя почему только белая? Пусть этот день станет ярче радуги! Пусть ослепит солнце лучами счастья последнего жителя изможденной страны, пусть прольется долгожданный дождь на головы снедаемых жаждой…

Сегодня Амелия улыбалась. Пришел конец её мучениям. Больше не почувствует она укола совести, не проснется посреди ночи от тяжести неподъемной вины.

А виновата во всем была она.

7

В тот день, когда Роджер показал ей злосчастную пленку, Амелия ощутила, что линия её судьбы надломилась. Она знала, что вероятностей не существует, и путь у человека один-единственный. Но нечто странное витало в воздухе в тот солнечный, теплый полдень, когда Роджер ухватил её за локоть в университетском дворике и вытащил из кармана черную коробочку. Неужели перед ней встал выбор, за который в ответе не судьба, а сама Амелия? Она не знала.

Роджер не только видел, как Амелия открывает гигантское, удивительно четкое окно. Он записал это на пленку. Вытащил из другого кармана портативный компьютер, вставил коробочку в прорезь и запустил запись.

Над головой пели птицы, на траве со своими легкими овощными обедами сидели красавицы с кукольными личиками, на том конце двора ребята помладше устроили догонялки и заливисто смеялись, словно школьная детвора. Был обычный полдень последнего месяца весеннего семестра. Об учебе не думал никто. Всеобщее счастье и ликование.

Только Амелия знала, что уж теперь для неё не будет ни счастья, ни ликования.

Роджер ей никогда не нравился. Он был обыкновенным самовлюбленным везунчиком из тех, кто и пальцем не шевелит, но всегда получает золотые горы. Этого удачливого во всем красавца беззаветно любили даже те, кому следовало ему завидовать. Роджер мог без усилий получить зачет по труднейшему предмету, а после — самую недоступную прелестницу, и в друзья у него стояла очередь. Для Роджера не существовало ничего невозможного.

Кроме Амелии. Его злость была ничем иным, как плодом уязвленного самолюбия. Нелюдимая, не очень-то красивая и совершенно обыкновенная девчонка возомнила, что может ему отказать! И уж теперь-то он нашел на неё управу. Заветная пленка, которую он заполучил после стольких дней бесполезной слежки. Наконец-то он её одолел!

Все было просто. Роджер обещал пленку взамен на саму Амелию. Для другой девушки такой обмен показался бы счастьем, но Амелия была не другой. Она была особенной. И не собиралась путаться с каким-то проходимцем, который возомнил себя царем всей земли.

Амелия втайне мечтала, что среди шелухи, в которой варилась каждый день, она когда-нибудь отыщет кого-то стоящего. Честного, порядочного и, возможно, такого же одаренного, как она сама. Может быть, это звучало немного высокомерно. Но Амелия была нелюдимой не потому, что страдала от робости и стыдливости. Про себя, тихо и скорее подсознанием, она верила, что лучше других. Ведь она открывала удивительные, чистые окна во времени и пространстве и, стоило ей только захотеть, могла бы запросто предсказывать будущее. Даже спустя годы упорных тренировок люди открывали окна в будущее с трудом. Некоторые видели лишь помехи, а другие смотрели в несуществующие вероятности. Только единицы открывали правду, но пока будущее не сбылось, кто мог поручиться, что в этот раз все удалось?

Вот уже которую неделю Амелию преследовал этот самодовольный болван Роджер, и теперь он наконец-то нашел её больное место. И этим местом был тихий и спокойный мирок одиночества, в который она собиралась впустить только одного — самого достойного. Роджер таким не был.

Но другого выхода Амелия не видела. Сжать зубы, зажмуриться и отдаться без единого звука — в конце концов, не так уж это и страшно. Она уже не девочка, а Роджер уродлив только изнутри. Забыть о том, кто он такой, и быстро продаться за собственное спокойное будущее. Ведь это просто!

Но Амелия дрожала от возмущения, и все никак не могла решиться.

Роджер дал ей на размышление неделю, но эти семь дней прошли совсем не так, как думала Амелия.

В первый день она Роджера презирала. Во второй и третий — тоже. А на четвертый день она открыла окно и увидела странную картинку.

Роджер сидел в своей комнате и смотрел запись, остановленную там, где лицо Амелии ловил крупный кадр.

Она рассвирепела и хотела захлопнуть окно, но Роджер коснулся экрана и погладил застывшую на экране девушку по щеке. Настоящая Амелия даже опустила руки.

Вместо того, чтобы праздновать с друзьями сдачу первого экзамена, он торчал в своей комнате и глупо пялился на пойманную в кадре Амелию. В его глазах не было ни капли азартного вожделения. Одна глупая, влюбленная тоска.

Весь четвертый, пятый и шестой день Амелия провела в задумчивости. Встречая Роджера в коридорах, она присматривалась, а на экзаменах нет-нет, да оборачивалась, чтобы взглянуть, что он делает. Он её, напротив, сторонился, а когда Амелия обнаружила в своем почтовом ящике упаковку шоколадок и пошла к Роджеру, чтобы картинно швырнуть их ему в лицо, он только глупо на неё уставился.

Утром на седьмой день Амелия снова открыла окно. Роджер стоял посреди своей спальни, держал в руках пленку и лихорадочно думал. А потом — Амелия даже моргнуть не успела — он бросил её на пол и со всего размаху наступил на неё каблуком ботинка. Черная коробочка хрустнула, и наружу вывалились серебристые шестеренки. Пленка была уничтожена.

Когда Амелия шла на встречу в университетском дворе, она даже не сомневалась. Ответ был очевиден, а настоящий Роджер оказался совсем не таким, как думала Амелия.

8

И только спустя много лет счастливого замужества Амелия стала подозревать неладное.

Ей стало казаться, что Роджер день за днем искусно обводит её вокруг пальца. Она не понимала, откуда сочатся её сомнения. Она не видела ничего дурного в своем горячо любимом муже.

Роджер и вправду оказался особенным. Заботливым, нежным, внимательным и порядочным. Он ни разу ей не изменил, хотя Амелия знала о его богатом на приключения прошлом. Он приносил ей подарки, шептал нежные слова, даже когда они оба уже давным-давно вышли из легкомысленного юного возраста, и смотрел на неё исподтишка долгим, тягучим, бесконечно влюбленным взглядом.

Амелия так и не сказала Роджеру, что знает об уничтоженной пленке. После первой ночи она про неё словно забыла, да и Роджер о ней не вспоминал. Амелии было стыдно, и она больше не открывала окна, чтобы следить за своим любимым.

Но шли годы, и Амелия вдруг осознала, что её любовь могла затмить самое важное — правду.

Роджер не сразу попросил Амелию открыть окно в будущее. Он ждал много месяцев, прежде чем начал аккуратно упрашивать.

Сначала он умолял её просто показать — и это удалось ему далеко не сразу. Амелия стояла на своем, и однажды они даже поссорились. Они кричали друг на друга впервые. А на следующий вечер Роджер отвел Амелию на крышу Капитолийского собора, и они долго стояли на широком карнизе, обнявшись и наблюдая за закатом. Колечко с изумрудами, ужин на воздушном корабле, шикарное платье из ставшего такой редкостью настоящего шелка — все это заставило Амелию поверить, что она просто бестолковая дурочка, и ради своего любимого мужа о своих старых убеждениях можно и позабыть.

А когда она открыла первое окно в будущее, Роджер восхитился, как ребенок. Не тем, что увидел, но тем, как легко и просто Амелия сделала то, что не удавалось почти никому. И теперь он мечтал о том, чтобы она научила и его. Амелия смеялась и смущалась, потому что её сильный, умный муж вел себя как голодный котенок. Она не могла не согласиться. Но научить было не так просто, как показать, и на то, чтобы картинка под пальцами Роджера стала четкой, ушли годы. А потом — ещё годы, потому что Роджер все угадывал вероятности, но никак не саму судьбу.

Но дело было сделано. И вот тогда Амелия наконец-то поняла, что Роджер её обманул. Все эти годы он следовал одному долгому, терпеливому плану, и даже то, что Амелия когда-то увидела в окнах, оказалось ложью. Роджер уничтожил пустую пленку, а заветную спрятал подальше — на всякий случай. Он знал, что Амелия может за ним следить, и потому все те семь дней даже перед зеркалом в ванной притворялся. Он просто играл. Искусно и продуманно, злонамеренно и гениально. Он лгал про свою любовь, и лгали его нежные взгляды, ласковые руки и счастливые обещания. Он продвигался шажочек за шажком, тихо и незаметно, и вот теперь, когда Амелия поняла все, было уже поздно.

Роджер её использовал. Сначала он захотел тело Амелии, а потом — её всю, до остатка, вместе с её чудесным умением. Ведь она могла открыть ему путь на самый верх, а Роджер мечтал об этом с самого детства…

И теперь, когда Амелия передала Роджеру свое удивительное знание, она была ему больше не нужна.

Он подал на развод и выставил её вон, с улыбкой всучив конверт с кое-какими деньгами. Потом он баллотировался в Совет, обошел без препятствий даже самых сложных противников, и подобрался почти к самой верхушке.

Не прошло и года, как он стал Вождем.

И только Амелия знала, как ему это удалось. Он подсмотрел собственное будущее и просто следовал сам за собой. Он следил за советниками, находил их слабые места и выигрывал споры без вопросов. Он выучил печали и горести каждого из горожан столицы, открывая окна в их дома, и его обожали за умение предчувствовать. Он стал настоящим оракулом, который с легкостью виртуоза предсказывал истинное будущее.

Судьба Амелии полетела под откос вместе со всем, во что она верила. Но даже плача по ночам в подушку в своей дешевенькой комнатке на окраине, она все думала о том парадоксе, которому невольно помогла осуществиться именно она. Роджер стал Вождем потому, что так было суждено — или так суждено было потому, что он стал Вождем?.. Роджер закольцевал собственный путь. Непонятно было, где рождаются причины, а где — следствия. И Амелия боялась, что такое надувательство пройдет только с горожанами, а вот с самой судьбой — нет. Что, если она помогла Роджеру совершить нечто чудовищное? Ведь он стал первым человеком, который пошел по стопам собственной судьбы. Не просто подглядел маленький эпизод или нашел крошечную подсказку из будущего. Он просто списал жизнь сам у себя…

И чем дальше Амелия следила за Вождем, тем яснее понимала, что виновата во всем происходящем она одна.

Но даже с тяжкой виной на душе Амелия хотела жить. И она выбралась из своей тесной комнатушки на окраине, нашла достойную работу, вышла замуж за человека, который и вправду оказался порядочным — без всяких обманов — и стала почти что счастлива.

Сегодня правнучке Амелии исполнялось три года, и в большом семейном доме устраивали двойное торжество. Но Амелия никак не могла оставить парковый холм, и все смотрела, смотрела на улицы родного города… Уходить не хотелось. Слишком много она здесь пережила, прямо у этого обрыва.

Наверное, во время того парада она любила своего Роджера последний день. Любила и ненавидела, а после осталась одна ненависть.

Неужели сегодня пришел конец ненависти и к нему, и к себе? Теперь столица заживет по-новому. Выучив страшные уроки прошлого, она не пойдет по старой дорожке. Уж теперь все станет действительно прекрасно.

Эпилог

Маленькая правнучка Амелии, Эмма, все никак не могла дождаться именинного торта со свечками. Мама сказала ей, что во всем виновата прабабушка — «опять где-то шляется». Эмма не знала, что такое шляться и почему прабабушка Амелия опять это делает, но решила заглянуть в её спальню. Может, прабабушка Амелия шляется по своей комнате?

Но нет, уютная комнатка под самой крышей была пуста. По крайней мере, на первый взгляд. Эмма заглянула под широкую кровать, открыла платяной шкаф, посмотрела под стол, и — на всякий случай — в каждый его ящик. Может, прабабушка Амелия уменьшилась и прячется, чтобы позлить и рассмешить всех домочадцев?

Эмма стала вынимать на ковер одну папку за другой. Листы, тетрадки, пустые обложки… Один блокнот заинтересовал её особенно. В нем не было ни одной умной страницы с буквами — а только лишь рисунки. Сплошные картинки. Вот бы все книги были как этот блокнот!

Эмма уселась поудобнее и стала листать, неуклюже переворачивая тяжелые от красок страницы.

Остановилась она там, где был нарисован ночной город. Темный, усталый и полный черноты город прорезало яркое, слепящее пятно света. Казалось, это шторы в день, резко распахнутые неосторожной рукой. Эмма даже сощурилась, так грубо прорезался сквозь страницу свет. Она поморщилась и перевернула следующий лист.

А этого человека она знала. Она не раз играла со старыми плакатами, которые дала ей прабабушка, чтобы Эмма их разорвала. Так и сказала: «рви и не жалей». А плакатов у неё было столько, что удивительно! Прабабушка Амелия говорила, что во времена её молодости такие были у всех. Ведь на них изображен великий Вождь — странный, могущественный человек, которым так восхищались и которого так ненавидели. Эмма не понимала, как можно любить и ненавидеть одновременно, но на всякий случай рвать прабабушкины плакаты не стала. Просто изрисовала их как следует вдоль и поперек.

На этой странице тоже был нарисован Вождь, такой же красивый и гордый. Наверное, его любили за внешность, но ненавидели за то, что внутри — вот так вдруг подумалось маленькой Эмме. Ведь не может же быть наоборот! Этот Вождь и Эмме нравился, в его чертах было что-то гипнотическое.

Эмма бросила блокнот на пол и встала, чтобы пошарить на столе в поисках вечных цветных карандашей. Нужно было украсить и этого Вождя.

Вдруг она ткнулась лбом обо что-то твердое. Подняла удивленный взгляд, но перед ней был один лишь воздух. Что такое? Эмма помотала головой, подняла ручки, но тут же снова столкнулась с невидимой стеной. Она стала шарить в пространстве, силясь отыскать разгадку возникшей странности, и воздух под её пальцами зашевелился.

Эмма зажмурилась. Занавес разъехался в стороны. Письменный стол прабабушки Амелии исчез. Вместо него у Эммы под ногами зеленела трава, а перед ней…

Вождь, — чуть не прошептала обомлевшая малышка Эмма. Только вот совсем не гордый, не суровый, а какой-то пристыженный. Он показывал девушке, которую Эмма видела со спины, какую-то любопытную черную коробочку. Эмма привстала на цыпочки, чтобы разглядеть, но все равно ничего не поняла.

Вождь меж тем вставил коробочку в непонятную черную штуковину, которую держал в другой руке, и на экране заиграло видео. Эмме видно не было, что именно это за фильм. Она с высоты своего роста могла разглядеть на экране лишь искаженные движения пятен, и потому она тронула девушку за руку, собираясь попросить её наклонить игрушку пониже.

Девушка, которой Вождь показывал фильм, вздрогнула, но не двинулась. Она вдруг резко оттолкнула Вождя и его игрушку с фильмом. Покачала головой, хмыкнула и пошла прочь.

И тут Эмма поняла, что происходит нечто нехорошее. Она стала терять равновесие, и темная уютная спаленка прабабушки Амелии стала таять за её спиной. Эмма попыталась шагнуть обратно, выбежать из этого странного, слишком яркого зеленого двора, который неизвестно как открылся прямо в комнате, но не смогла. Она тянула ручки назад, к спасительному полумраку плохо освещенной спальни, но вдруг перестала и заплакала.

Её пальцы исчезали. Стирались запястья. Пустота забирала руки сантиметр за сантиметром. Ещё немного — и странное воздушное ощущение поднялось и в легкие. Закружилось, заметалось, завращалось вокруг — и малышка Эмма исчезла.

А Амелия, у которой пока ещё не было ни сыновей, ни внуков, ни правнучек, бежала в свою комнату в университетском общежитии, чтобы собрать вещи и уехать, так и не сдав экзамены.

Кто знает, появится ли на свет её правнучка Эмма? И нужны ли те самые окна, через которые можно не просто подсмотреть события, но и изменить их? И имеет ли право на жизнь власть, равной которым нет?

Единственное, что Амелия знала в этот солнечный полдень — это то, что Роджеру она власть не отдаст.