За бортом

I'm stepping through the door

And I'm floating in a most peculiar way

And the stars look very different today

For here Am I sitting in a tin can

Far above the world Planet Earth is blue

And there's nothing I can do T

hough I'm past one hundred thousand miles

I'm feeling very still

And I think my spaceship knows which way to go ©

Полностью раздетая, я успеваю до пояса натянуть гермокостюм, когда он входит в залитый белым светом отсек. Смотрит на меня без тени смущения, помогая застегнуть все клапаны. Это даже немного странно, но я тоже не испытываю неловкости. И дело вовсе не в том, что он видит меня обнаженной едва ли не каждый день, просто за пределами каюты в его взгляде никогда не бывает вожделения. «Не тот поведенческий сценарий», — будто слышу его ответ. Иногда я гадаю, кто из команды знает о нас — нарочно мы не прячемся, но и не посвящаем никого. Мои то чувства очевидны, именно он и завербовал меня на «Стрикс», но я готова поспорить, многие в команде наверняка уверены, что они безответны. Только капитан точно знает — он бы ни за что не стал от того скрывать. Меж тем, подав мне руку, он помогает забраться на платформу, где уже стоит готовый тяжелый скафандр для работы в открытом космосе. Пока я подключаю системы жизнеобеспечения и сбора биоотходов, он проверяет исправность всех разъемов. До того как попасть на «Стрикс» я всегда проделывала это сама. Но гордость тут лишняя — уж кто-кто, а он не пропустит ни малейшей неисправности. А космос не прощает ошибок. — Выйти с тобой? — Нет, — я отрицательно качаю головой. — Не надо. В этом есть определенная легкость общения — он просто спрашивает, нужно ли присоединиться ко мне, вовсе не намекая, что хочет выйти в космос сам. Как-нибудь можно будет спросить, скучает ли он за работой снаружи — выполняя долгое время работу механика на космическом бриге, сейчас он делит со вторым помощником управление кораблем, вместо всё больше отходившего от дел капитана. Он сам опускает щиток моего гермошлема, и стоит раздаться характерному щелчку, как его внутренняя поверхность превращается в дисплей, выдавая данные о состоянии скафандра. Загоревшийся в левом верхнем углу индикатор показывает, что он уже подключился к моей биотелеметрии и радиосвязи. Неожиданно он касается лбом холодного стекла моего шлема. Стоя на платформе в массивном скафандре, я вровень с ним ростом. Несколько долгих секунд сквозь щиток смотрю на его лицо, расчерченное зелеными строчками данных. Отойдя на шаг назад и шевельнув губами на прощанье, он активирует шлюз, и платформа тащит мой трехкратно увеличившийся из-за экипировки и инструментов вес во внешний отсек. Он остается за тут же съехавшимися матовыми дверьми. Не люблю магнитные ботинки, и как только отключается гравитационное поле, мое тело отрывается от платформы. Каждый раз сызнова это ни с чем несравнимое чувство, но и примесь страха в нем велика. Вопит тысячелетний человечий инстинкт. Высосавшая воздух из отсека система открывает дверь, и космос принимает меня в свои объятья. Закрепив длинный трос и перепроверив карабин, я отсоединяю прикрепленный ещё в отсеке короткий. И плыву вдоль корпуса брига ремонтировать причиненные метеоритным дождем поломки. Смешно сказать, но плавать в воде я так и не научилась. Разбитая наружная камера смотрит на меня слепой глазницей. Заменить её минутное дело — всего лишь ослабить крепления, извлечь и вставить в гнездо новую, закрепив. Микросхемы, соединившись, подключают камеру сами. — Проверь камеру! Я заменила! — говорю я микрофону радиосвязи. — Порядок! — приходит через полминуты ответ. Починить же заклинивший клапан, маскирующий гаусс, практически невозможно в открытом космосе. Но из-за его неисправности пушка бесполезна, и я решаю его просто снять. Покореженный метеоритом держатель не поддается, приходится изрядно повозиться, разрезая, пока металл всё норовит склеиться обратно. Уже все закончив, я остаюсь за бортом ещё ненадолго. Везде вокруг, докуда могу дотянуться воображением, вечная тьма, подмигивающая мне миллиардами звезд. Мертвое отражение их света словно колет тонкими иглами. Медленно текут мысли, воспоминания вперемежку с мечтами. И пока я всматриваюсь в чарующую бесконечность, она проникает внутрь меня, превращая давно поселившуюся там пустоту в странное умиротворение. Неожиданно всепоглощающее одиночество становится уютным. И не хочется делить его даже с ним, хотя наша близость возникла именно здесь, пока он, не скупясь, делился со мной своим умением и страховал на коротком тросе, и мы надолго оставались одни наедине с Вселенной. И, как ответ, я слышу вслед за треском в динамике шлема свое имя. — Иду! — пора возвращаться.