Четыреста девяностый

Вокзал… Шумное сборище людей. Жующих, спешащих, тащащих сумки и пакеты, не замечающих никого и ничего вокруг. Людей, мысли которых заняты только одним: не опоздать, не пропустить.
Вонь…
Эта вечная вокзальная вонь. Автобусы-поезда-маршрутки. Такси. Хорошо — самолеты не летают. И смешиваются острые бензиновые пары с запахом горелого жира и сладостей. Кому пирожки-чебуреки? Шашлык-машлык? Сладкая вата на палочке? 
Подкрашенной розовой водицы? Вино, вино – вы не сомневайтесь, вы берите. Ин вино веритас…
Спасибо, оставьте себе.
Я-то тут частенько бываю. Вот только знакомца своего – здоровенного пса по кличке Серый – сегодня почему-то не вижу. Не пошли ему на пользу здешние деликатесы.
Прощай, Серый, никак, пал ты в неравном бою с таинственным институтом вокзальных магов-поваров…
А билетики-документы? Вон, недалеко захлопал по карманам мужчина. Его спутница – нервная женщина в мятой кофточке – смотрит на него с таким страдальческим выражением лица, что я, если бы был этим самым мужиком, сбежал бы прямо сейчас. Вот просто взял бы, и сбежал. Зачем ее, несчастную, так мучить?
Нет – нашел мужик билеты. Мо-ло-дец. Уважаю. На даму свою победно так посмотрел – мол, молодец же? Не забыл, не забыл. Вот же они – в красной книжечке, под обложечкой. Аккуратненько так.
Не-а, не молодец. Попал ты, мужик. У дамы морда (лицо, лицо, конечно же! Как это я так-с, неуважительно?!) – хоть сейчас в журнальчик. «Вылепи из полуфабриката достойного супрюююга». Нафих ты его брала – такого? Не нравится – положи. Вдруг, да еще кому пригодится.
Дети… Дети на вокзале – это вопрос отдельный, прямо-таки за душу цепляющий. Вот стоит карапуз в душной очереди, тонкой лапкой за мамку держится. Спереди – задница, сзади – задница. Сбоку… Хм. Тоже ничего нового. Да пропустите же! Не-а, не пропустят. Убил бы. Отдельную очередь дамам с детьми!
— Поееэзд номееээр шестьсот двенадцать прибаывааааеээт…
Ужас. Где их берут, диспетчеров этих? Баньши, а не диспетчерша. С эхом и реверберациями. Вон карапуз нервно заозирался – ох, не пройдут ему даром эти вопли.
Так что там – поезд? Шестьсот двенадцатый прибывает, и это хорошо, а вот четыреста девяностый опаздывает. Ну, это, как всегда. Обычное это дело – опоздание. Хочешь ругаться? А дулю – едешь на свой юг, вот и едь себе. А «поееээзд» приписан куда-нить к дальнему северу. Все вопросы туда, туда, пожалуйста. Лыжи в руки – и ага! Вот, как только доберетесь – так мы вас и выслушаем. Со всем нашим уважением.
Не люблю вокзалы. Никакие не люблю. Здесь, как в бане – ничего не спрячешь. Южные – те просто не-на-ви-жу.
Для художника, конечно, рай – чего только не подметишь, чего не увидишь! Предвкушение (ах, что я всем подружкам расскажу! Как позавидуют, как восхитятся! ) и глазки так — мечтательной поволокой. Мужики – как коты сытые. Ну, эти-то подружкам колоться не будут. В суровых мужских очах – все та же мечтательность: хорошо отдохнул парень! Душевно. Вокзальная суета сует – отдельно в стороне, а у нас тут налицо томление духа и тела.
Палитра чувств и типажей. А что делать обычному пассажиру? Не отдыхает этот обычный пассажир, последние крохи удовольствий выжимает, а тут – четыреста девяностый. В который раз.
И – пот, пот, пот.
Жарко. Кипарисы стоят – и те смоляным хвойным потом плачут. Парилка. Сауна, ёшкин кот. Бесплатная.
— Который час?
Я медленно отлепляюсь взглядом от очередного одухотворенного южным томлением лица и перевожу глаза за спину спросившего. Идиотский вопрос! Вон же часы – прямо на беленьком вокзальном фронтоне. Здоровенные. Не вокзал, а МГУ!
Незнакомец оглядывается на фронтон, на показывающие половину пятого, и словно тоже сникшие от жары, стрелки и… повторяет вопрос:
— Который час?
— Половина пятого.
Я опускаю глаза и начинаю ехидное путешествие по его одежде. На босых ногах – сандалии. Не люблю сандалии. Тапки, сланцы и иже с ними не люблю тоже.
Слегка спущенные на бедра льняные брюки. Мятые и не очень чистые.
Впрочем, на вокзале мятое все: лица приезжающих-отъезжающих, юбки-брюки, подтаявший солнечными лучами асфальт, истекающее соком мороженое…
Рубашка… Глаза медленно обводят ее распахнутый ворот и тонкую блестку цепочки. Не люблю цепочки. На матовой пластинке какой-то значок. Зодиакальные Весы.
Наконец я поднимаю глаза и вижу его лицо.
— Здравствуй…
Я молчу. Просто смотрю на «него».
На тебя.
Гладкие, словно обточенные морем, скулы, упрямый рот. Темные волосы не выгорели под едким пляжным солнцем. Уезжаешь? Или только приехал?
Когда же мы в последний раз виделись? Года три назад, никак не меньше.
— Какими судьбами?
Я все еще молчу. Дай вздохнуть.
Нет. Ты нетерпелив, как всегда. Тебе нет дела до моих тонких переживаний:
— Я ненадолго. Дня на три-четыре. Потом – в горы с ребятами. Там местечко есть – Перевал Теней называется. А вообще – это здорово, что встретились. Сколько не виделись? Да, ладно – сколько бы ни было…
— Три года, — наконец говорю я.
— Да? Я минут десять думал – ты, или не ты.
Ты удивлен. Три года – надо же!
— Поооееэезд номер четырестааа девяносто опаздываееееээт…
Опаздывает?! Да и стоп-кран с ним! Мне-то что?!
— Уезжаешь?
— Поезд жду. Четыреста девяностый.
— А-а-а… Чем занимаешься? Рисуешь?
В твоем голосе не то, чтобы равнодушие. Просто ты весь там – на перевале, со своей гитарой, с костром и девчонками.  Порывистый и неуловимый, словно ветер, который я страшно люблю рисовать.
— Немного. Так – наброски…
Ты переступаешь с ноги на ногу и я замечаю перекинутую через плечо спортивную сумку.
— Есть, где остановиться? На эти четыре дня?
Ты киваешь. Конечно, есть. Впрочем, ты же сказал: с ребятами.
— Может… — я киваю на маленький скверик.
Вдоль перрона тянется длинная полоса скамеек. Мороженое-хачапури-мороженое. Соки-воды-вина. Дети, сумки, тенты. И сувениры, сувениры, сувениры… Там совершенно нет места, там плавятся на раскаленных каменных бордюрах встречающие и отъезжающие.
А вот малюсенький закуточек  в самом начале перрона почему-то пуст. Каждый раз, когда я попадаю на этот вокзал, скверик пуст абсолютно по-разному. Сейчас, например, на одинокой коротенькой лавочке сидит голубь. Черный. Как-то там сидел кот. Смешно, но кот тоже был совершенно черный, словно выкрашенный темной копотью проходящих поездов.
— Щас…
Ты перекидываешь поудобнее сумку (интересно, где твои остальные вещи), и почти бегом несешься к ближайшему лотку с хачапури. Звереныш. Я и забыл.
Через три минуты ты возвращаешься, совершенно довольный жизнью и этим невнятно-творожным хачапури. Я морщусь – как это можно есть?
— Поооееэезд номер четырестааа…
Туда ему и дорога. Если сейчас придет – водилу (или как там? Вагоновожатого?) своими руками в этом же скверике.
Голубь улетел. Нечего ему с нами делить. Не эту коротенькую лавочку.
Ты садишься – рядом. На светлые брюки падает кусочек теста. Я едва сдерживаюсь, чтобы не отряхнуть.
Ты лезешь в карман и вытягиваешь мобильник. Не тот, который я так хорошо помню.
— Черт…
Торопясь, путаясь смуглыми пальцами в крохотных кнопках, набираешь номер. Несколько минут ты занят разговором даже больше, чем своим хачапури. Потом заталкиваешь телефон обратно и недовольно щуришься:
— Пробки…
Боже, благослови пробки и опаздывающие поезда!
— Вторая Переходная – это где?
— Через час доберутся, — понимаю я подтекст твоего вопроса. Что тебе пыльный вокзальный скверик! 
Тут я все-таки не выдерживаю и стряхиваю крупинку теста с твоих коленей. На светлой льняной ткани остается небольшое пятно.
— Ерунда, — ты явно смущен. – Ты не пропустишь свой поезд?
Я качаю головой. Эхо динамиков доносится даже сюда. Захочешь – не пропустишь. Я хочу.
… — Ну, наверное, так.  А потом – пока диплом дописал, ну, ты понимаешь. Там практика. Когда ездить? Веньчика помнишь?
Не помню я никакого «Веньчика».
… Так он в аспирантуру пошел. А я – так…
Я почти не вслушиваюсь в твои слова. Только в течение твоего голоса, только в медленные, сладкие паузы и негромкий смех. Ты хорошо смеешься.
… — Представляешь?
Да, конечно… Я снова киваю. Все, что угодно, лишь бы подольше продлилось это мгновение.
Исподтишка я осторожно тебя рассматриваю. Волосы стали короче – только осталась недлинная, падающая на лоб, челка. Маленький шрам в самом уголке твоих губ – я помню, как он появился. Почти шесть, но солнце все еще слепит глаза жестким рыжим светом. Ты щуришься, а я рассматриваю тебя и удивляюсь тому, как хорошо знаю твое лицо. Вот только почти сгладился след от крохотной сережки. Ты снял ее, но я помню… Глаз художника привык замечать все мелочи, все самые крохотные изменения.
Внезапно ты замолкаешь. Сначала я не могу понять, откуда взялась эта тишина, потом ловлю твой взгляд и все понимаю.
Ты смущен. Тебе неловко.
Вот уже несколько минут я смотрю на тебя. Слишком пристально смотрю, и ты, наконец, заметил мой взгляд. Какого черта?!
Я наклоняюсь и впиваюсь в твои губы. Резко, властно, словно не было между нами этих трех лет, словно только вчера ты уезжал, а я – я оставался.
«Я не такой» — помню я твои слова.
Извини… Я – такой.
На твоих губах – привкус острого сыра. Надо же – как я ошибся. Хорошие хачапури продают в этом привокзальном лотке.
— Сумасшедший…
Ты отталкиваешь меня, но я – словно волк,  добравшийся до водопоя. Волчище.
— Да люди же вокруг!
Какие люди? Мне все равно. Меня кружит водоворот собственных эмоций. Гладкая кожа под моими пальцами. Слегка шершавые щеки – ты не любишь бриться в поезде. Тонкая нить твоей цепочки. Я рву ее и зажимаю в ладони гладкую пластинку с твоей сущностью. Весы. Мой любимый знак. Как и они, ты вечно в движении, вечно в хрупком и легко нарушаемом равновесии.
Вот и сейчас — не могу сказать, что ты сопротивляешься. Скорее – не отвечаешь. Сколько это будет продолжаться?
Сердце уже стучит где-то в горле, и я, по въевшейся в кровь привычке, самым краем разума отмечаю твои прозрачные глаза и тонкие стрелы ресниц. В карандаше это будет красиво…
— Молодой человек, вы меня слышите? Который час?
Я вздрагиваю и поднимаю глаза на незнакомца. Серые, пыльные от вокзальной копоти штаны, тусклые, пепельные же волосы.
Ничего общего с тобой.
— За вашими плечами часы.
— А сколько стоит портрет?
— Я не рисую портреты.
Захлопываю папку и начинаю складывать мольберт.
— Но…
— Вы ошиблись. Извините.
Я отталкиваю его плечом и делаю несколько шагов по грязным вокзальным плитам. Скоро придет четыреста девяностый. Скоро.
Меня обтекает гулкая нервно-радостно-разгоряченная толпа. Я спотыкаюсь, и папка выскальзывает из рук. Веером рассыпаются под чужие ноги рисунки. На каждом из них – ты.
Ты смеешься, ты ешь мороженое… Вот – просто торопишься на поезд.  А это – знакомый пустой скверик и коротенькая лавочка. И твои глаза. Прозрачные, светло-серые, как моя любимая летняя Мзымта. В каждом лице, в каждом замеченном мной прохожем.
Сейчас придет четыреста девяностый. Им ты вернешься. Конечно, он опоздает – он всегда опаздывает, но он придет. И я выйду на перрон и буду всматриваться в счастливые лица отдыхающих, буду искать твои глаза.
Ты же знаешь, что я тебя жду.
Не можешь не знать.