Кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет её

Ты сидел на кровати. Я — перед тобой на полу на коленях.

— Можно я сама тебя раздену? — я осторожно гладила твою руку. Повторяла пальцами линию жизни, чертила вены, огибала полукружья ногтей; целовала костяшки. Дотронулась до щеки, повернув голову так, чтобы заглянуть в опущенные глаза. В них — мука. Прошлась пальцами через краешек тонких губ и упрямый подбородок к ярёмной вене, по ключице съехала вниз и оказалась у верхней пуговицы рубашки.

— Не надо, — ты остановил мою ладонь.

Остановил, но убирать не стал, прижал к груди, крепко и бережно. Смешной. Как будто полузнакомая девушка может быть тебе чем-то дорога.

Под шершавым хлопком рубашки пальцы нащупали что-то, похожее на цепочку.

Ты продолжаешь:

— Так неправильно. Нам лучше остановиться.

— Что неправильного-то?

— Ну… — ты выпустил ладонь. — Это же близость. А мы друг друга почти не знаем.

Но ты возбуждён, очень — это ясно наверняка. Цепкий взгляд, будто нехотя, то и дело возвращается к моей голой груди, иногда спускается ниже. Недалеко, до пупка — и тут же сбегает, снова к груди, потом в глаза — там ещё хуже, и ты утыкаешься взглядом в пол. Тело под одеждой горячее — оно словно плавится в руках и будет тягуче-послушным, когда я тебя получу. И есть ещё один признак, который хорошо заметен с моего места.

Я отступилась, села на пол. Пальцы самовольно нашли щиколотку — обнажённую по нынешней мужской моде. Узкую, как я люблю. Обхватили её, будто даже секунды без твоего тела им невмоготу. Заметались от радости: погладили кожу, обласкали косточку, спустились бы ниже к пальцам, да помешала резинка носка. Попробовала залезть под неё, содрать — ниже кроссовки. Опять нельзя. От обиды разревелась.

— Я очень хочу тебя. Ну подпусти. Ну вам же нельзя божьих тварей мучить! — ткнулась носом бедро, оставив на по джинсовой ткани два мокрых от слёз пятна. Ждала, что они испарятся от жара твоего тела и, пока рассматривала, нашлись нужные слова:

— Ты не берёшь меня и не отвергаешь. Ты ни холоден, ни горяч. Поэтому из тебя попа не вышло?

Ты растерялся, но усмирил обиду, принял насмешку достойно христианина. Малыш, ты ведь уже устал бороться за своего бога, я это понимаю. И ты понимаешь. Глубоко, с сожалением вздохнул — положил руку на затылок и закрыл глаза. А меня дважды приглашать не надо.

Благодарно потёрлась щекой о бедро. Быстро справилась с ремнём, вытащив заодно из петель — пригодится запястья вязать. Расстегнула молнию, неизбежно возбуждаясь. Этот звук для меня — верное обещание награды. Освободила от одежды. Не совсем, насколько терпения хватило. Помню, что хотела раздеть, но к чёрту. Вдохнула твой запах и будто ослепла и оглохла — весь мир сузился до соприкосновений нежной кожи. Моей нежной кожи было мало, только губы, внешняя их сторона и внутренняя. Внешняя — ласкала легко, знакомясь. Внутренняя целеустремлённое и методично вела к моей цели. А твоей нежной кожи было много. Тонкая, вкусная наощупь, задорно-упругая — под губами. И рядом под пальцами — грубоватая кожа лодыжек, с царапиной и проволокой волос. И снова — тонкая кожа под губами, и грубоватая — под пальцами. Я так завертелась между двумя ощущениями тебя, разными, но схожими, что чуть не потерялась. Боялась: так на тебя засмотрюсь, что сорвусь и закончу. Но нет. Услышала свистящее:

— Остановисссь.

И чуть позже:

— Хватит, я сказал!

Аж взбесилась, ей-богу. Легко опрокинула на спину, запрыгнула сверху, угадав положение вершины и скользнув вниз по прямолинейному вектору, вдавила в матрас. На секунду остановилась — чтобы пережить то, что чувствую всегда, когда в меня входит мужчина — ощущение свершившейся справедливости; душевное успокоение. Как будто жизнь идёт своим чередом, и мне в ней уютно и правильно.

Самодовольно улыбаясь, наклонилась низко-низко, чуть касаясь грудью твоей груди, прошептала на ухо:

— Поздно, малыш. Ты сам мне разрешил, а подарки не отбирают обратно.

Ты молча кивнул — согласился. Рассмеялась: с чего мужчины воображают, что в постели есть место справедливости? Наивные, от этого ещё острее желанные.

Напрягла бёдра, поднимаясь и медленно опускаясь. Балансировала на самом кончике тебя, красовалась. Не торопилась. Позволяла рассматривать. Наслаждалась твоим желанием и своей над ним властью:

— Ты зря мне сопротивлялся. Столько времени потратили напрасно. Выбора у тебя не было.

— Почему у меня выбора не было? — ты не прочь поболтать, к кульминации не спешишь. Не знаю, какой из тебя поп, а блудник — с божьей искрой.

— Я хорошо чую таких, как ты. Ищу в толпе. Всегда нахожу.

— Каких таких?

— Веривших… но утративших веру.

— Зачем? Ты ведьма?

Я заржала:

— Нет, я секс очень люблю. А вы страстные, — на каждом слове я неторопливо покачиваюсь на тебе: вверх, вниз. — Сдержанные, высокоморальные. Долгое время запрещавшие себе…

Тебе всё сложнее меня слушать. Невольно закрываешь глаза, отсекаешь ненужные звуки. Ты стремишься туда, где мы — единое целое. И нужно дальше, глубже, сильнее… чтобы… окончательно слиться…

Я тоже этого хочу:

— Давай, малыш, трахни меня со всей отпущенной тебе Господом ревностью.

Ты взбеленился. Хватаешь за волосы и рычишь:

— Не произноси Его имя, сука.

А мне того-то и надо. От ярости ты теряешь контроль, наматываешь волосы на кулак, тянешь, принуждая встать на колени и локти. Хватаешь за бёдра, разворачиваешь и — натягиваешь. Крепко, жёстко, как будто новый вектор наконец указал верный путь во тьме. Истово, как будто стучишься в ворота потерянного рая, с отчаянной решимостью достучаться или сдохнуть.

Ору.

Ты орёшь.

Теряю себя. Сознание, тело уходят. Сначала в точку напряжения, но она не выдерживает, рвётся, и моё я заливает мир. Я растворяюсь в нём, становясь незримой частью. Логикой и сутью всего сущего. Единственно верным и вездесущим знанием.

Ты падаешь рядом. Дыхание сбито, по виску течёт капля пота. В глазах — пустота.

Шарю на тумбочке:

— Курить будешь, православный?

Ты киваешь, прикуриваешь и, распробовав дым, шепчешь:

— Кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее...

Я ухмыляюсь. Затягиваюсь, чувствуя на губах сладковатый привкус и отвечаю:

— Надейся, малыш. Надейся...