Жатва

Старое, местами мятое и погнутое, ведро из оцинкованной стали громко ударилось о воду и медленно исчезло в ней. Через несколько мгновений веревка натянулась, оповещая меня о полноте опущенного сосуда и я, набрав полную грудь воздуха, напевая что-то ужасно заезженное, принялся крутить вертел, извлекая еще дореволюционное ведро из ведавшего виды колодца, деревянные крепления которого, страшно скрипели и сыпали крошкой при каждом вращении металлической палки в забавной форме зигзага и барабана.

Отстегивая тяжелую бадью, облился. Тихо, почти про себя выругался по поводу случившегося недоразумения и, поменяв руки, не спеша, стараясь больше не проронить ни капли драгоценной влаги, побрел в старую хибарку, к которой упруго вела истоптанная мной же тропка со всеми знакомыми ухабами и трещинами.

Небо хмурилось, всем свои грозным видом показывая, что не намеренно более терпеть вечно радостное солнце, которое в данный момент стыдливо скрылось за широкой спиной темно-серой пелены возмущенных такой несправедливостью туч. Поднялся холодный ветер. Зашелестели кроны дальнего леса, раскинувшегося прямо на горизонте, а я, подначиваемый нарастающей непогодой, левой рукой поправлял местами дырявую и пахнущую несвежестью фуфайку и мерно ускорял шаг, желая быстрее попасть в дом — к огню.

Дождь застал меня у самого порога. Он пошел внезапно, резко, одним сплошным потоком — стеной — как будто кто-то сверху — большой и бесконечно могущественный — простым движением руки включил гигантский душ. Но мне это уже было безразлично, так как я, с ведром мужественно преодолев черту, гармонично влился в теплую домашнюю среду.

Оставив верхнюю одежду и сосуд с водой в предбаннике, я вошел в кухню и громко вопросил:

— Мать! Мать, все нормально?

Ответа не последовало. Так всегда бывает, честно говоря, я к этому уже привык. Подойдя к прямоугольной буржуйке, местами съеденной неумолимой ржавчиной, кочергой открыл чугунную дверцу и заглянул внутрь. Жар ударил прямо в лицо, я сощурился, но мужественно продолжал смотреть во чрево печи, пытаясь понять, просит ли оно новой жертвы в виде дровины. Да. И не просто просит — требует! Идеально ровное поленце почти прогорело, оставив после себя лишь горстку серой сажи и кучку ярко-красных углей, которые нарочито пытались выпасть за пределы печи. Запихнув их подальше, я положил сверху еще одно поленце и едва-едва приоткрыл поддувало. Уже через пару секунд внутри послышался шум разгорающегося пламени. С каждой секундой оно становилось все сильнее, вот раздался первый треск и я, удовлетворенный своей работой, встал, вымыл руки в рукомойнике и проследовал в спальню, где, видимо, наслаждался сладким сном последний дорогой мне человек — моя мама.

Дверь тихонько скрипнула, впуская меня и робкий луч света в скромную по размерам опочивальню. Худое, измученное болезнью тело неподвижно лежало под красным пледом, который я заботливо накинул на мать около часа назад.

Ни звука…

Ни движения…

Ничего…

Только грудь нервно и очень слабо, словно нехотя, вздымается, давая мне понять, что близкий человек все еще со мной.

Я вздохнул с облегчением и уже пятился назад, в кухню, как мать вдруг заворочалась, развернулась ко мне своим ужасно худым, с обвисшими мышцами, лицом, и спросила, с трудом открывая глаза, сиплым голосом:

— Митя? Это ты?

— Да, да, мама! — услышав столь жалобный голос, я неосознанно сделал инстинктивный шаг к кровати. — Сейчас ужинать будем, скоро уже, ты главное не напрягайся. Лучше скажи: чего на этот раз хочешь отведать?

Мать открыла глаза, почти бездумно посмотрела на меня.

— Ничего не хочу! — капризно ответила она. — Я одного желаю, чтобы ты убрался отсюда и не портил себе жизнь, ухаживая за мной.

Она зашлась нестерпимым кашлем, а я сказал суровым голосом:

— Никуда я отсюда не уйду, не брошу тебя на произвол судьбы, ты больна и тебе нужна помощь. На кой я тебя оставлю, а?

— Да, да я больна, неизлечимо больна и ты прекрасно знаешь это, поэтому не надо тратить время и…

Невозможно слушать…

— Ой, все! — в сердцах воскликнул я и покинул комнату. — Сейчас ужинать будем. — крикнул уже практически находясь на кухне.

Мать что-то пыталась кричать мне в ответ, но я и не подумал слушать ее эгоистичный вздор.

Да, моя мама больна, больна неизлечимой болезнью, которая просто съедает ее изнутри. За последние несколько месяцев и без того не полная мать похудела на двадцать с лишним килограмм и теперь представляла собой скелет, обтянутый дряблой, изрядно постаревшей кожей, всюду покрытой какими-то жуткими коричневыми пятнами и кровоточащими язвами. Ее лицо покрылась морщинами, половина некогда густых и пышных волос выпали, лицевые мышцы обвисли, словно у восковой статуи, которую безжалостно поставили на палящее солнце, а еще при правильно попадании света на ее лицо, глаза приобретали форму черных дыр, отчего вид у нее становился неприятный и пугающий. Мумия, уж простите за такое сравнение…

А кто же такой я? Я — Матфей Вениаминович — ее любящий и единственный сын, который поклялся быть с ней рядом до того самого дня, когда душа ее не отойдет в мир иной. Признаться, это не лучшая идея, она практически ставила крест на моей карьере ученого, но, увы, я не смогу далее жить с таким непосильным грузом, если так возьму и уеду. Вы только представьте себе — бросил больную мать умирать в одиночестве ради своей выгоды! Это немыслимо! По крайней мере для меня.

Я равномерно разложил немного подстывшее пюре из алюминиевой кастрюли на две тарелки, нарезал хлеба, положил мясо, поставил все это великолепие на поднос и не спеша, стараясь ненароком ничего не проронить, побрел обратно в комнату к маме, которая, я очень на это надеюсь, уже успокоилась.

— Вставай, — сухо, безо всяких эмоций сказал я, — еда пришла.

Мать, нехотя, подчинилась моим словам и облокотилась о металлическую спинку кровати, тщательнее закутавшись в одеяло. Я поставил поднос на ее вытянутые худые ноги, взял свою тарелку, где еды было чуть больше, мать все равно мало не ела, и сел на край кровати.

В комнате тихо. Слышны лишь только мои методичные постукивания ложкой по тарелке, мать же сидела тише воды ниже травы, словно обидевшись, и даже не думала притрагиваться к еде, которую я так заботливо приготовил.

— Ты чего не ешь? — строгим голосом осведомился я, потеряв силы смотреть, как мать демонстративно сложила тощие руки на груди и отвернулась к весящему слева от нее ковру с причудливыми узорами. — Стынет же.

— Я не хочу есть, понимаешь, не хочу! — словно платину, прорвало мать. — Я ничего не хочу пока ты здесь, пока ты рядом. Я не могу видеть, как ты губишь свою жизнь, как ты прозябаешь в этой Богом забытой деревне. Я хочу, чтобы ты немедленно…

— Мам, давай закроем тему, — тихо, но веско сказал я, доедая остатки пюре, — ты же знаешь, что я не оставлю тебя здесь одну в таком состоянии. Понимаешь? Или болячка уже и мозг съела? — Я завелся, но мгновенно остыл. — Уверен, ты поступила бы так же.

Мы замолчали, но не прошло и десяти минут, как мать принялась за свое.

— Ты закончил университет с красным дипломом три года назад, у тебя поразительные математические способности, ты был лучшим в группе, забыл? Я помню, как преподаватели восхищались тобой! Как они говорили: Светлана Петровна, ваш сын очень умен и талантлив…., — голос матери стал тонким, на глазах навернулись слезы. — Тебя не раз приглашали на работу в солидные фирмы и вместо того, чтобы налаживать себе жизнь, ты тратишь время на старую, больную мать, которая всегда была лишь обузой и не заботилась о тебе…

Я ее не слушал. Так всегда бывает, когда мать начинает свои уморительные монологи о том, как безрассудно я поступаю, какая она плохая и не хорошая и прочее. А зачем? Зря тратить свои нервы? Мне это совершенно не нужно. Орать и пытаться доказать, что я поступаю правильно и что она лучшая мать на свете? Это ничего не изменит. Моя мама и так упертая, а как только она заболела и вовсе стала невыносимой. В общем, все, что мне остается — это просто сидеть молча, делать вид, что слушаю ее, кивать головой, а после лекции делать строго наоборот. Правда я иногда срываюсь, как сейчас, но это бывает редко и всегда после таких нервных выпадов мне становится стыдно.

Когда мать, наконец-таки, высказалась, она взяла в свои невероятно костлявые руки тарелку и принялась не спеша есть, что меня, несомненно, обрадовало.

Однако сегодня мать была явно в прекрасном самочувствии, ибо лекции продолжились.

— Ты уже почти два года возишься со мной, — я сдержанно вздохнул и сделал вид, будто слушаю, — ты пойми, поезд уходит, — мать кашлянула, — если так и дальше пойдет — может оказаться слишком поздно…

Я привстал и заглянул в мамину полупустую тарелку.

— Понимаю, что ты больше кушать не будешь?

Мать сперва не поняла меня, сощурила свои больные, уставшие глаза с дряблыми, припухшими веками, затем посмотрела на еду и возмущенно ответила.

— Да ты вообще слушаешь меня?! Нет, не буду!

— Значит, — сказал я, забирая у матери посуду, — будем пить лекарство и ложиться спать.

Я вышел из комнаты.

Это еще ничего. Раньше, несколько месяцев назад, с мамой в одной комнате вообще нельзя было находиться. У нее были вечные истерики, вечные слезы и недовольства по поводу того, что я сейчас с ней, здесь, а не в большом городе в каком-нибудь престижном НИИ. Она устраивала мне бойкоты и голодовки, думая тем самым, что я просто так сдамся, возьму и уеду, но через пару бесплодных попыток она бросила эту дурацкую затею и теперь ограничивается лишь редкими недовольными репликами в мой адрес по поводу ненужного ухода за ней.

Утопив грязную посуду в жестяном тазике, я вымыл руки, взял маленькую ложечку, кружку с водой и подошел к шкафчику. Открыл маленькие дверцы, вынул две стеклянные банки: одна с жидкостью, другая с маленькими таблеточками. Отсыпая лекарство в руку, я вдруг услышал страшный кашель из комнаты матери и, схватив со стола первую попавшуюся тряпку, бросился на выручку.

Когда я, как бешенный, вбежал внутрь, мать сидела на кровати, ее тошнило в небольшой тазик, который заведомо был поставлен мною рядом с кроватью специально для такого нелицеприятного случая.

— Ох, мама-мама, а еще говоришь, что бы я уехал…, — сокрушенно в полголоса сказал я, вытирая окровавленный рот после приступа. — Как тут уедешь? Я себя всю жизнь корить буду…

Мать посмотрела на меня безрассудным взглядом и на сей раз ничего не ответила.

Послушно приняв все лекарства, от которых толку было, честно говоря, ноль, она уснула. Я заботливо укрыл тело её любимым пледом, взял таз с дурно пахнущей рвотой и, погасив керосиновые лампы, покинул комнату.

Когда с делами было, наконец, покончено, я обессиленный упал на койку и прежде, чем уснуть, еще пять минут думал о очень нерадостных вещах.

Когда умрет мать?

Сегодня?

Завтра?

Через месяц?

Буду ли я готов? Смогу ли это пережить?

Не знаю…

Я слышал, как трещала поленьями печь, слышал, как ворочалась мать, и от этого мне становилась не по себе. Ожидал, когда она вновь зайдется нестерпимым кашлем, прикидывал в голове, где что лежит, чтобы сразу прийти на помощь. Но к моему великому счастью и бесконечному облегчению этого не происходило.

В голове, словно растревоженный рой ос, крутились нерадостные мысли, но одним усилием воли я прекратил их существование и безмятежно уснул, прислушиваясь к возне за стеной…

Завтра очередной тяжелый день…

Меня разбудил громкий и настойчивый стук в дверь. Я, ничего особо не понимая, мигом поднялся с теплой постели и на мгновение остановился, прислушиваясь: а вдруг показалось? В комнате было прохладно. Это чувствовалось даже через шерстяную пижаму — видимо на улице не очень теплая погода, а печь приказала долго жить еще среди ночи. По телу побежали мурашки, я поежился, скрестил руки на груди и обул тапочки, глубоко зевая.

К моему великому огорчению назойливый стук в дверь повторился, причем значительно требовательнее. Я вздохнул и вышел и комнаты. Кого это там черти принесли? Кому мы вдруг, два калеки, понадобились? В этом Богом забытом поселении у нас не было ни друзей, ни товарищей, ни даже знакомых. Соседи, с которыми мы иногда виделись, и то располагались в полукилометре от нас, поэтому нежданного гостя знать я точно не мог.

Кстати, о калеках.

Пока я сонно накидывал фуфайку на кухне, из комнаты матери доносились отчаянные стоны вперемешку с жалобными мычаниями. Я уж было хотел быстренько метнуться к ней, но треклятый стук неугомонного человека повторился вновь и я, от злобы стискивая зубы, пошел в прихожую.

Прежде чем открыть дверь, я посмотрел в окно. На улице было пасмурно и, судя по шатающимся туда-сюда кронам деревьев, весьма ветрено. Солнца же видно не было. Настроение пропало окончательно. М-да, очередной жуткий денек.… Когда я уже к этому привыкну?

Как ни старался я не мог разглядеть снаружи признаков назойливо, так требовательно ломящегося к нам, человека.

«Ушёл что ли? — с надежной подумал я, одним ухом прислушиваясь к кашлям матери, как в поле моего зрения за окном вдруг всплыло лицо с большими усами и синей фуражкой на макушке. — Почтальон! — пояснил мужчина за дверью, махнув мне рукой.

Я открыл дверь.

— Доброе утро! Иллюзин? — вопросил меня почтальон бесцветным голосом.

— Доброе, — так же без особой радости поприветствовал гостя я, — да, чем обязан?

— Получите и распишитесь.

Он протянул мне тоненький конверт и свой блокнот, аккуратно расчерченный тонкими линиями, с множеством каких-то пометок и росписей. Я принял письмо, расписался и почтальон исчез, словно его никогда и не было со своей большущей сумкой, стучаться и будить остальных людей деревни.

Я вернулся в дом. Заглянув в комнату к матери, с удивлением заметил, что она продолжает спать. Меня это очень обрадовало, и я со спокойной душой вернулся к своим делам.

Быстро затопив печь, это никогда не занимает много времени, я с саркастической улыбкой сел за кухонный стол, внешне оглядел письмо, и тут радость покинула мое сердце. Уже фраза «От: НИИ им. Софьи Ковалевской» бросила меня в холодный пот. Судорожно вспоров конверт, я углубился в чтение. Содержимое окончательно повергло меня наповал. Да что же за день сегодня такой?! В нем говорилось, что я Матфей Вениаминович любезно пригашаюсь на высокооплачиваемую работу в научно-исследовательском институте. Это предложение — полбеды, мне уже не раз приходили подобные, которые я уныло бросал в печь, а вот дальше интереснее. Меня приглашали, мне было даже трудно в это поверить, в НИИ имени Софьи Ковалевской! Не побоюсь этой фразы: это самый престижный институт в области математики и физики. Это Рай на земле, это Валгалла, это мечта всей моей короткой и никчемной жизни…Я был смущен, я был обескуражен, не скрою так же того, что я был чрезвычайно горд за себя, однако я не знал, что мне делать.

НИИ им. Ковалевской. Господи, раньше я мог только мечтать о работе там, мог только читать труды тамошних ученых и тихонько восхищаться, а теперь они сами предлагают мне высокооплачиваемую работу. О, Боже! Но почему все сложилось именно так? Почему моя мать…

Я резко отдернул сам себя. Что это за бред я несу? Что за чушь? Хватит тут плакаться. Подумаешь какое-то там НИИ! Ерунда, еще не вечер, придет и мое время, мой час, мне не сорок лет…

Да нет, это не просто НИИ, это лучшее место для работы, для карьерного роста, и обманывать себя тем, что ты сможешь все и вся и в любом возрасте, в любом месте и любым способом — это самое страшное.

От безысходности я разозлился сам на себя.

Ответ на письмо нужно было дать в течение недели… Недели! Какой мизерный срок. Это считай, что завтра.

К моему счастью признаки жизни в виде громкого мычания подала мать. Я с остервенением бросил письмо на стол и пошел в комнату.

У матери сильно болела голова.

Я дал ей таблетку. Через час стало лучше, и я решил вывести ее на улицу — погулять, подышать свежим воздухом и немного развеется, уж больно в комнате было душно. Мать не возражала. Заботливо закутав ее потеплее во всякое шмотье и сунув палку для большей устойчивости, я вывел ее во двор.

Мать передвигалась с большим трудом. Что ни шаг, то стоны, что ни шаг, то попытка упасть. Я придерживал ее за правую руку, не дай Бог упадет — костей не соберешь в прямом смысле, пока мы не дошли до скамьи возле колодца. Она бессильно упала на лавочку, обреченно вздохнула и улыбнулась, мол, все в порядке, это я так перевожу дух. Однако свою мать я изучил давно и знаю, как ей тяжело, но все равно улыбнулся ей в ответ.

Как же я её люблю, хоть иногда из-за гордыни не могу произнести этих слов!

— Ладно, мать, ты отдыхай пока тут, а я в сарай пойду, дров нарублю, а то заканчиваются уже.

— Хорошо, сын, как только домой захочу — крикну тебя, а нет — сама доберусь.

— Не вздумай! — строго сказал я. — Споткнешься еще ненароком, нам мертвецы раньше времени не нужны.

Мать хотела было что-то сказать, но я неуклюже поцеловал ее в щеку и быстро слинял в сарай.

Может, я поступаю и не правильно, но мне надоели мне ее нравоучения!..

В сарае за рубкой дров меня снова и снова посещали дурные мысли, но я вновь и вновь отгонял их прочь тяжелыми ударами обуха топора о пень. Поленья звонко кололись, из скромных единиц превращаясь в добротную кучку зимней валюты. Дров уже было предостаточно, но я все колол и колол, так как боялся остановиться хотя бы на мгновение, так как проклятые эгоистичные мысли вновь полезут в мою бедную голову и заставят усомниться в правильности моих действий, боялся услышать тишину, боялся услышать голос собственной совести…

— Да все правильно я делаю! — прикрикнул я и одним слитным ударом разрубил идеально ровный пень надвое. Половинки разлетелись в разные стороны и звонко ударились о другие уже порубленные чурки. Затем резким броском я воткнул опасный инструмент в пень и сел на небольшой гниловатый стульчик, что стоял у входа.

Пот лился с меня ручьем, я утирал лоб ладонью, глубоко дышал и делал все возможное, чтобы не думать о приглашении в это чертово НИИ, о сроке и больной маме.

Господи, за что?

На улице становилось все холоднее. Ветер нещадно трепал тонкие стволы деревьев, осыпая с них золотые листья, моросил косой дождь, время от времени обдавая сухое, морщинистое лицо матери небольшим количеством влаги. С запада медленно тащились громоздкие тучи, всем своим видом обещая, что ненастная погода на шутливом опрыскивании не закончится. Сквозь исполинские тучи иногда проглядывались робкие лучи почти полуденного солнца, но тут же трусливо прятались за монументальностью серо-черных спутников.

Когда сквозь одежду стал проникать ветер, мать, сильнее укутавшись в ватник, пыталась окрикнуть сына, но вместо слов из ее горла вылетал лишь царапающий гортань кашель с какой-то вязкой и липкой слизью.

Сплюнув зеленую дрянь на землю, она решил повторить бесплодные попытки.

— Матфей! — как можно громче сказала мать, но этого оказалось недостаточно — в ответ она услышала лишь звук разбивающихся поленьев и редкие эмоциональные выкрики сына. — Придется самой…

Опершись двумя руками о палку, которая под давлением больной немного согнулась, мать медленно поднялась с лавочки, слегка качнулась на осмелевшем ветру, но устояла, и, периодически вздыхая, медленно побрела к дому, стараясь взвешивать каждый шаг.

Это оказалось труднее, чем казалось ей на первый взгляд. Ноги не слушались, от каждого неверного шага подкашивались, в глазах сразу же темнело, а в голове мелькала отчаянная, словно залетевшая в дом птица, мысль:

«Чтобы я делала сейчас без своего сына? Он ведь мне так помогает! Даже представить себе не могу, если бы я каждый Божий день так напрягалась. Сама бы ни за что…»

— Ничего! — уже вслух с нотками ярости ответила сама себе мать. — Если бы он уехал, наконец, работать мне стало бы гораздо, ГОРАЗДО лучше. Справилась бы сама, ничего страшного…

С этими словами мать недостаточно высоко подняла правую ногу и носком зацепилась о выступающий деревянный порожек. Она упала на землю, даже не сумев хоть как-то сгруппироваться. К счастью ничего страшного с ней не произошло.

Мать лежала в мокрой от дождя траве, не в силах подняться, и мутные слезы досады бежали по ее щекам.

— Господи, — в сердцах сказала она, — я сама не знаю, чего хочу.… Забери меня, Боже, забери меня. Не мучь меня, умоляю!

Заметив, что удары топора прекратились, мать быстро, как могла, поднялась, чтобы сын ненароком не заметил ее в таком состоянии, и вошла в дом.

Внутри тепло. Топится печь. На печи кипит вода в алюминиевой кастрюле — Матфей снова готовить будет.

Сняв верхнюю одежду, мать взяла со стула полотенце и отставила кипящую кастрюлю на край печи.

— Что-что, а вот делать два дела одновременно он никогда не отучится.

Сказала с улыбкой и направилась в свою комнату.

Подойдя к столу, мать бросила на него полотенце, и случайно ей на глаза попался разорванный конверт с письмом, который так же лежал на нем.

— Кто это нам мог письмо прислать?

Любопытство сильная страсть и мать, как обычный человек, не смогла устоять.

Взяв лист бумаги в свои морщинистые руки она начала жадно поглощать текст глазами. С каждой строчкой ее редкие брови поднимались все выше и выше, а к глазам подступала мокрая пелена, которая застилала взор. Прочтя все до последнего знака препинания, мать безвольно опустилась на стул, выронив письмо. Внутри нее образовалась невосполнимая пустота — душевная черная дыра, которая нещадно всасывала в себя все чувства, мечты и надежды. Мысли разом улетучились из ее больной головы, а их место заняла вязкая и наглеющая на глазах безысходность, которая предъявила свои права и теперь совершенно законно тащила душу на самое дно.

«Как?»

«Моего сына пригласили в такой престижный университет на высокооплачиваемую работу?»

«Неужели это все-таки произошло…»

«Господи, как же я этого боялась,… Как же я боялась этого дня! Конечно же, этот упрямец никуда не поедет…»

«Ох, за что мне такая кара…? Господи милостивый, когда же ты заберешь мою душу грешную, не мучь меня, прошу тебя, не заплатила ли по счетам?!»

Она хотела заплакать еще раз, но внутри нее уже не было ни сил, ни слез. Тогда ее взгляд зацепился за весящие на стене иконы. Ее лицо исказила невероятная мука и она, хромая на правую ногу, подошла к образам и, еле-еле опустившись на колени, дрожащей рукой осенила себя крестным знамением и взмолилась хриплым голосом:

— Господь! Господь Всемогущий! За что ты так нас наказываешь? Разве мало мне болезни неизлечимой? Коль грешная я — наказывай только меня, но сына не тронь, умоляю тебя, не тронь сыночка моего.

Слезы вновь дали о себе знать и бесконтрольно затекли по ее лицу, святые образа в ее глазах превратились просто в мутные пятна.

— Не загуби жизнь кровиночки моей, умоляю тебя Боже, сжалься над ним, возьми душу мою грешную, возьми, да только сыночку помоги моему, вразуми его!

Тишина.

Ни единого звука вокруг.

Никого рядом. Ни сына, ни Бога, ни надежды…

— Да хоть в Ад забери меня, Господи, слышишь? В Ад! Только сына не тронь. Каюсь, каюсь, Боже, в грехах своих, — она вновь осенила себя крестным знамением, — молю, стоя на коленях, помилуй чадо мое, а со мной поступай, как хочешь…

И трижды осенив себя крестным знамением, поднялась с пола.

Бросив косой взгляд на письмо, который сын, да и она в том числе, ждал всю жизнь, мать подняла его, положила на стол, как оно и лежало, и направилась в свою комнату.

Только ее больная голова коснулась пролёжанной подушки, которая уже практически напоминала форму диска, старая и больная мать тут же уснула — без боли и даже каких-либо неприятных мыслей.

Впервые за много месяцев ей снился дивный сон, будто идет она по золотым монументальным ступеням вверх, который висят в воздухе, прямо на Луну. Вокруг нее кромешная тьма, только лунный диск во сне служит источником света, но его было более чем достаточно.

Ей было легко и свободно, и она была молода, была полностью здорова и радовалась этому и радость ее не знала границ.

Пока шла к лунному диску, она услышала голос, который звучал отовсюду:

— Услышал я молитвы и просьбу твои, чадо мое возлюбленное, прощаются тебе грехи твои, и сын твой поступит так, как хочет душа твоя, только иди на зов мой да не останавливайся и не вздумай обернуться.

Мать заплакала. После этой благой вести ее легкое тело и вовсе перестало быть материальным. Опустившись на колени, она из раза в раз произносила имя Бога, величая его, и благодарила за безграничное милосердие. Затем поднялась и пошла вперед.

Позади раздался жалостливый голос сына, он умолял ее остановится и вернуться к ней, но она и не подумала оборачиваться, а поступила так, как и было оговорено.

То, чего она так ожидала, свершилось…

После утомительной рубки поленьев я весь мокрый, уставший и без единой мысли в черепной коробке, но с внушительной охапкой дров вернулся в дом. Подойдя к современной отопительной деревенской системе, я сразу же увидел отставленную на край кастрюлю с водой, которая предназначалась для будущего ужина. Покачав головой, я сел на корточки и начал раскладывать дрова. Принеся дань уже практически потухшей печи, и вернув кастрюлю в исходное положение, я снял пропитанную потом одежду, бросил ее в таз, одел свежую и решил поинтересоваться у матери, как это она сама смогла добраться до дома и вообще как ее самочувствие после не очень комфортной прогулки. Честно говоря, поначалу я был возмущен таким безрассудным отношением к своему и без того слабому здоровью, но потом успокоился, так как мой рассудок посетила мысль о том, что есть у мамы еще силы. Это, безусловно, меня обрадовало. Однако чтобы не выходить из роли, я все же слегка ее отчитаю, так, для наглядности.

Пройдя мимо стола, я заметил раскрытое письмо. Ох, как это я его забыл спрятать? Не дай Бог, мама увидит, такой скандал начнется. Да, ни к чему это. Взяв со стола конверт с листом бумаги, и подойдя к небольшой полке с книгами, я наугад взял том «Войны и Мира» и спрятал их там.

На душе сразу стало спокойнее. С глаз долой из сердца вон. Лучше об этом даже не думать…

Приоткрыв дверь в мамину комнату, я увидел, что она лежит ровно, лицом вверх и спокойно спит. Но, посчитав, что она может и просто лежать с закрытыми глазами, я тихо позвал ее:

— Мам, ты спишь? Мам?

Никакого ответа.

Тогда слегка улыбнувшись и тихо закрыв дверь за собой, я вернулся на кухню. Пока вода в кастрюле с горем пополам достигала ста градусов, я успел почистить и порезать картошку. Когда жидкость все-таки закипела, я закинул в ее жерло картофель, прикрыл крышкой и, подойдя к шкафу, достал оттуда баночку с помидорами. Рацион уже довольно привычный.

Через полчаса ужин был готов. Вскипятив чай, я поставил все это хозяйство на поднос и направился в спальню к матери.

Толкнув ногой дверь, я вошел внутрь. Мать лежала в такой же позе и даже с таким же выражением лица, но я не подал этому значения.

— Ма, ужин готов, давай, покушай, потом спи дальше, а я в огород пойду, — сказал я, ставя поднос на край кровати рядом с ногами мамы.

Никакого ответа. Полная тишина.

— Мам! — чуть громче сказал я и с удивлением посмотрел на нее. — Надо же, как крепко спит. Давно такого не было.

Подойдя к изголовью, я внимательно посмотрел на нее. Бледное лицо, никакого хотя бы самого слабого движения лицевых мышц, грудь не вздымается, не наполняет привычно легкие живительным кислородом…

Проклятье, да она умерла…!

Я в ужасе сделал два шага назад и оцепенел. Затем через некоторое время подступил вновь и поднес ладонь к ее носу.

— Не дышит, — вынес я сам себе вердикт и сел рядом с матерью. — Умерла.

Я безвольно опустился на колени и, коснувшись лицом ее правой руки, бесконтрольно и абсолютно несдержанно зарыдал. Мне было некого стесняться, поэтому я рыдал, рыдал и рыдал…

Пришел в себя минут через сорок, хотя по-настоящему я вернусь в колею лишь через несколько месяцев.

Рев, к удивлению, подействовал на меня самым странным образом: внутри не осталось ровным счетом ничего. Ни грусти, ни сожаления, ни страха.

Нормально ли это?

Не знаю…

Наверное, нет.

Поцеловав мать в лоб, я мысленно прочитал молитву и закутал ее в одеяло. Затем вышел на улицу и закурил.

По небу все так же ползли серые, угрюмые тучи, но дождя не было, да и ветер утих, так что я с лёгкостью смог прикурить мятую папиросу.

Ну и что мне делать дальше?

Ответ на этот, казалось, риторической вопрос полнейшей безысходности, наклевывался сам собой, и именно он сейчас лежал в томике Льва Толстого.

Поэтому, когда я докурил, мое личное решение было принято.

Взяв в сарае совковую и штыковую лопаты, я направился в огород. Капать могилу мне непривычно, поэтому далось тяжело. В своей жизни я только раз копал нечто подобное — яму для своего пса, но в те времена было проще, ибо собачонка сама по себе была небольшая, а тут человека надо хоронить.… В этот раз управился минут за тридцать. Собрав лопатой последнюю горсть земли, я отправился за телом.

Встав возле двери, я долгое время не решался открыть ее, на глазах невольно вновь наворачивались слезы, но все-таки пересилив себя, вошел внутрь. Мать была мертва. Взяв ее на руки, она оказалась довольно легкой, я не спеша направился в огород. Как позже выяснилось, могилу я вырыл с запасом. От ног до стены было еще около двадцати сантиметров. По глубине тоже было прилично. Ну и хорошо, на том свете ей комфортно будет. Кинув горсть земли на грудь матери, я некоторое время смотрел в ее безжизненное лицо, почему-то я положил тело так, что лицо открылось само собой, сверху вниз и всеми силами хотел, чтобы все это обернулось сном.

Потом я просто стал ее механически закапывать. Сперва землей закидал лицо, затем все остальное тело, закутанное в одеяло. Когда все было окончено, я, слегка отдышавшись, встал на колени, прочитал кратенькую молитву, осенил себя крестным знамением и поднялся с земли.

Начался дождь. Ливень, если выразиться точнее. За несколько минут одежда промокла насквозь, но я все продолжал стоять на могиле матери, не в силах сделать хоть шаг…

Через час от влаги холмик просел, практически сравнявшись с землей…

Вернувшись в дом, я взял письмо, гусиное перо, чернильницу, чистый лист бумаги, сел за стол и принялся писать ответ. Я не понимал, что делаю, но рука писала сама по себе, словно не я был ее хозяин, а кто-то другой, кто-то сильнее и могущественнее меня…

Через пятнадцать минут ответ был готов, и в нем я соглашался на работу и благодарил за предоставленную возможность, а еще через двадцать минут все мои вещи были собраны.

Я начинал жизнь с чистого листа. Я начинал жить сначала. Я это заслужил.

Немного грустно.… Но ничего, это пройдет, так всегда бывает.

Закрыв ветхую калитку на замок, я бросил прощальный взгляд на дом, взял сумки в обе руки и побрел не спеша по проселочной дороге к ближайшей железнодорожной станции…

Настало время жатвы…