Короткий отрезок жизни

Яркий свет. В одиночной камере его весь день не выключают. А когда после отбоя он наконец-то гаснет, не дай Бог задержаться и не лечь. Ловят. Развлечение у них такое. Повод натаскать молодняк. Если ЗК чем-то занят в темноте — значит что-то скрывает, значит хочет не разрешённое ему совершить, значит надо срочно это пресечь, а его воспитать, чтобы не думал, что хитрее матёрых волков из охраны, вообще чтобы не думал. Его сюда не для этого посадили. Страдать должен, выть от беспомощности, биться головой о стены, плакать, унижаться, осознавать вину. ЗК положено отчаиваться, каждой клеточкой мозга впитывать своё бессилие и ничтожность, учиться ненавидеть себя в тот момент, когда подумал нарушить закон. Вытравить без остатка все свои «хочу», заменить их распорядком дня, научиться выполнять команды сразу, а при открывании двери рефлекторно дёргаться всем телом, как от удара током — так быстрее вскочить. Вот для чего он здесь. А не думать. И надзиратели умеют этого добиваться. Веками самые злобные, самые лютые и убеждённые направлялись сюда, здесь перенимали опыт и добавляли свой, оттачивали мастерство подавления воли и дрессировки самых опасных зверей из общества. Выродки и даже абсолютные чудовища, по недоразумению выросшие рядом с людьми и начавшие пожирать всё вокруг себя, маньяки и изверги, считающие всех вокруг только своей питательной средой, нелюди, не признанные врачами буйными и подлежащими принудительному лечению, они были собраны здесь. И поэтому правильны брандспойты со стылой водой, внезапные обыски днём и ночью, холод и уроки послушания, после которых синее тело сжималось при виде дубинки и подвывало, не решаясь поднять руки для защиты. И до чего верными и безотказными оказывались психологические ловушки, отбивающие всякое проявление личности! Как эффективно они прививали главный постулат: никаких действий без разрешения! Ответил на вопрос без приказа говорить — корчись на полу под ледяной струёй или током из шокера! Спросил — в карцер. Недостаточно быстро выполнил команду — упал. Сам упал. Столько раз, сколько пожелает твой повелитель, твой бог — надзиратель. Выбросил из-под себя ноги на счёт « — Раз!» и всем телом о землю. « — Два!» — встал, руки по швам, взгляд перед собой. « — Раз!» — шлёп! Через пять секунд « — Два-а-а!», « — Раз!» — шлёп! Пауза — считающий прикуривает — « — Два!». Затянулся, запустил в зека спичку. Скомандовал « — Принёс!». Надо подобрать её зубами — ведь руки по швам и отрывать их нельзя — и так вернуть. Бывает, что зубов нет, тогда спичка (или окурок, или расчёска, например) приносится, зажатая во рту так, чтобы ненароком не обслюнить и не испачкать кровью из разбитого лица. Выронишь в подставленную ладонь, по команде отбежишь на прежнее место, ждёшь « — Раз!», и земля несётся навстречу. « — Два-а-а!». Перед глазами кирпич внутренней стены. « — Раз!» — и ощущаешь только сотрясение, боль где-то далеко — « — Два-а-а!». Кровь заливает глаз, и надо бы стереть, но нельзя. « — Раз!» — вывернутый прошлым падением камешек врезается в кость, на миг возвращая к реальности вспышкой в мозгу. « — Два-а-а!». Нет злобы на такую длинную сигарету, которая обязательно будет докурена до фильтра, и только после этого тебе будет позволено выбросить этот фильтр и встать лицом к стене, доложить, что до тебя дошло и больше не нарушишь. Нарушишь. И это повторится. Не то, так другое, не завтра, так потом, но обязательно. Один дурак, когда подбирал окурок, затянулся. Он падал два часа. И всё это время курил. Как упадёт, сигарету глотает. Сломалась — с земли подберёт и ест. Вставляют следующую. Затягивается. « — Раз!». Глотает. А мы лежим в наручниках и смотрим. Через час его первый раз вырвало. Ещё через какое-то время сил для рвоты не осталось. Очень крепкий был, смог встать даже после того, как привели в сознание горячей водой на голову. Может, и выжил.

Я здесь. Это правильное определение. Не сижу здесь, не нахожусь и не живу, конечно. Эти слова связаны с течением моего времени, а его тут нет. Есть свет и тьма, есть звуки, аналогичные командам, и всё. Еда и туалет не остаются в памяти, в ней только боль и отсутствие её. Иногда можно рассматривать свою руку или ногу — это нечто незнакомое, но не вызывает любопытства. Не узнаёшь, не пытаешься и не интересуешься. Порой что-то меняется — идёт кровь или пальцы дрожат, например. Но и это привлекает ненадолго. Какая разница?

Снова приходили с обыском. Порвали плохо зажившую щёку и в локте стреляет. Ничего серьёзного. Просто немного отдышаться и привычно задавить желание выть и плакать. Нельзя. А почему? Приказ такой. Откуда? Кто мне приказал? Я не помню.

Вспомнил. Как светлое пятно перед глазами. Это я сам приказал. А зачем? Нет, не вспоминается. Где это было? Нет сил помнить. Не здесь. Может, это неправильное воспоминание и плакать можно? Нет, нельзя. Просто нельзя и всё. Конечно, когда надзиратели хотят, они выбьют из тела и слёзы, и вой, и вообще что угодно, но самому нельзя. Такой вот запрет. Я верю себе? Нет. Теперешнему — нет. А тогда верил. Значит правильно всё. Как тяжело ворочаются каменные мысли! Вспышка! Картинка. Математичка задала уравнение и спросила ответ. У всех неправильно, только ты решил. Тебя хвалят и ставят в пример — после болезни пришёл и такой молодец. Когда это было? Ни одного лица. В школе. Цепочкой выскакивают воспоминания — зелёные стены, заворожившая задница новой русички (чем, ведь уродливая крыса?!), заслонил одноклассника и не получил, хотя думал, что обоих прибьют. Сжатые зубы и прыжок через забор. Друг, не сдавший. Не отпирался и не врал. Просто отказался и всё. Потом ты делал так же. Картинки замелькали чаще. Лица. Теперь начали появляться черты, жесты, слова. Без имён. Кто они. Красивые и яростно-страшные, жалобные и презрительные. Много. Мгновенный мазок впечатлений. Откуда? Нет, не вспомнить. Рождение сына. Сын!!! У тебя есть сын. У меня есть сын. Это я свои воспоминания вижу. Господи! Сын. Жена Женщины. Любимые. Друзья. Мало, но каких! Когда? Где? Снежки. Юг. Шахматы. Я же играл в шахматы. Руль. Сына рвёт, потому что я вёл рывками и его укачало. Игорь. Его так зовут. А меня? Он Игорь Викторович. Значит я Виктор. Не нравится. Знаю, что никогда не нравилось. Всегда хвастался, что победитель, а на деле искал оправдания. Враньё. Стыд. Нестерпимый стыд, когда поймали. Ещё стыд. Выиграл. Нечестно. Никто не понял, только я знаю, где сжульничал. И нет победы внутри. Отравил. И все другие тоже. Теперь каждый раз неверие, что всё правильно и победил честно. Ранение в голову. Досада на себя и трусливое облегчение, что теперь можно что угодно списать. Ещё кадры. Влюблённость. Как она выглядела? Много других, а этой нет. Когда это было. Цепляюсь за вопрос. Как это — когда? Отвечай. Отвечай себе, недоумок! Когда — это до камеры. Я в камере. А что было до неё? Что было? Барьер памяти. По стене ударить. А можно? Нет! Не соскальзывай! Надо вспомнить. Давай, рождайся, надо вспомнить! Очень надо всё вспомнить. Штаты Америки, с первой женой играли, кто больше назовёт. Развивали память. 147. Айкью. Это мой. Пифагор был чемпионом Афин по кулачному бою. Или Архимед? Неважно. Главное, что есть шанс начать думать. Не плакать. Вспомнил. Тогда сжал зубы и заставил себя. И не заплакал. Нельзя. Ни тогда, ни сейчас.

Когда свет погас, лежал без сна, ворочался и думал. Вспомнил почти всё, и свою жизнь, и близких, и суд, и всё, что потом. Думать! Как тяжко думать. Самые элементарные вещи стёрты, их выводить заново, как формулы из расчётов. Орать в жиденькую подушку почти бесполезно, мысль не подстёгивается так, она появляется сама, когда захочет, и, как правило, её надо не упустить, иначе то, что минуту назад казалось ясным, снова скрывается, и, имея ответ, я не вижу решения.

Пришли ночью и заставили бегать. Бегал по кругу с руками за головой, а через каждые несколько метров стояли конвоиры с палками и подгоняли. Падаешь не от удара, а от того, что тебя разворачивает и цепляешься ногой за ногу. Поднимаешься и бежишь дальше. Не расцепляя рук. Бежишь не из страха, не из упрямства, а потому что тело хочет жить. Самые глубокие примитивные инстинкты берут верх, и подкорка, которой дела нет до гордости или осознания себя, приказывает бежать — это единственный способ выжить. Меня выдрессировали лучше самых знающих тренеров, и не оставят в покое, пока не убедятся, что достигли цели — это тело должно выжать из себя всё, пусть у него не останется сил на мысли. Не спал? Ворочался? Думал? Нельзя думать, предупреждали.

Очнулся в камере. Я в камере. И у меня болит затылок. Почему? А, понятно. И особенно холодно от того, что в луже крови из головы. Что было? Я думал. Бегал. Боль. Надо вымыться и отстирать робу, чтобы не попасть под брандспойт. Горит свет. Быстрее!

Любая механическая работа располагает к размышлениям. Это знает любой на конвейере, знают здешние психологи, и я тоже вспомнил. Не шевелить руками. Не совершать ритмичных движений. Не смотреть в объектив или на дверь. Позволить мыслям двигаться самим, тогда они легко прячутся в минуту опасности. Многое, очень многое отдано на откуп рефлексам — еда, ответы, движения. Я затаился внутри, и больше не дам себя найти, ибо если ошибусь, меня просто сотрут. Добьют, уничтожат личность, оставят даже не идиота, а примитивное животное. Нельзя дать им сделать это. Я всё вспомнил. И записал. Вот этот сколотый кусочек краски напоминает, что жил в квартире с высокими потолками. А эта чёрточка — след ногтя — что учился в школе в Выборгском районе, играл в волейбол и не любил классную руководительницу. Два десятка пометок вмещали целую жизнь, и главной среди них была та, при взгляде на которую учащалось дыхание. Слегка, незаметно. Чуть видная выемка от удара локтем. Сын. Вернуться, я обещал. Как посмотрю, локоть ноет и не даёт забыть.

Не обманул. Что-то заподозрили и явились «засвидетельствовать самоубийство». Даже верёвку из скрученной простыни принесли. А я знал. Здесь не заснуть глубоко, и уж тем более не пропустить шаги с позвякиванием ключей. Не знаю, как другие, а я различаю, зачем идут. И когда ключ ещё ворочался в замке, у меня в руках уже были два обломка вырванной и раздавленной о стену трубы от умывальника. Больше мне им не пользоваться.

Попробуйте поймать дикое животное, которое борется за свою жизнь. Они попробовали. Сначала высвободили все звериные чувства и задавили моё «я», а потом захотели избавиться от слабого и сломленного апатичного зека. Чуть-чуть опоздали. Несколько разодранных глоток, пара выбитых глаз и сломанные кости — все эти результаты моего рывка к свободе, конечно, ни к чему не привели бы, но помогла кухня. Отлетел охранник, я пронёсся мимо безразличного ко всему зека-повара и нырнул в окно для приёма продуктов. Взобрался на крышу продуктовой машины, потом в кабину, взял ключи у водителя и газанул вдоль стены по КСП. Где она сворачивала, там я и воткнул тяжелый грузовик на скорости. Кладка рухнула, на кабине повисли кружева спирали Бруно, а я под ними уже нырял на волю, и заработавший пулемёт с вышки впустую расходовал ленту.

Что вам рассказать? Как я голый и извалявшийся в траве с навозом, чтобы отбить запах, убегал от загонщиков с собаками? Как ржавым проводом наматывал на ноги куски коры, которые скоро развалились, но спасли меня? Как неделю жил в болоте, когда свалила простуда и я чуть не окочурился? Зачем? Я этого почти не помню, а любой, кто читало побегах, прекрасно знает, что это такое.

Не знаю, что меня спасло. Наверное то, что не оставлял себе второго шанса. Не надеялся на удачу и предпочитал терпеть, но не выдать себя. Не заходил в сёла, не шёл по дорогам и не разводил открытого огня. Через полтора месяца впервые решился обокрасть двор на краю деревни, сменил шкуру, которая уже просто воняла, на чьи-то штаны с рубахой, и почти доел кочан капусты, пока добежал до леса. Ещё через месяц перепугал всех станционных бомжей и сторожа и уехал товарняком подальше, чтобы вернуться только когда от меня перестали шарахаться тёртые деревенские мужики. Сейчас даже мне самому не ясно, как беглому зеку удалось пережить столько мучительного, бесконечно длящегося безумия и страданий, не позволить себе умереть, когда, полностью обессиленный, валился на холодную землю, а развести огонь было нельзя, и вся еда за день — несколько сыроежек на ходу. Не замёрзнуть насмерть, не отравиться стоячей водой и не пропустить от усталости случайного туриста. Сидя в тепле, я восхищаюсь и удивляюсь мужеству и упорству этого человека, в котором узнать меня теперешнего не удастся ни мне, ни другим. Возможно, если бы тогда, когда идея сделать то, что повлекло мою поимку, только оформлялась, я знал, к чему это приведёт, то отказался бы от неё, по крайней мере в том виде, в каком это было сделано. Не знаю. Но то, что за это мной заплачено сполна, я уверен абсолютно. Не дай Вам Бог платить так хоть за что-нибудь!