Чокнутая

Я любила этот фильм с самого раннего детства: «Достучаться до небес» — про двух чудаков, которым нечего терять.

Никогда не думала, что мне повезёт так же, как им, и в моей жизни наступит момент, когда я перестану бояться.

Настолько, что меня не может напугать даже комиссия, решающая мою судьбу — следователь и три психиатра.

Кабинет заседания слишком тесен для трёх письменных столов, два из которых завалены бумагами. За третьим сидит строгая молодая женщина постарше меня лет на пять, а может быть шесть. Почти безотрывно она смотрит в монитор, фиксирует каждое произнесённое слово. Мне нравится смотреть на то, как мелькают её пальцы, украшенные тонким обручальным кольцом, нравится, как вплетается в разговоры лёгкое потрескивание клавиатуры, нравится любопытство, мелькающее в её фиалковых глазах и даже сочувствие, порой просветляющее её лицо.

Нравится представлять, будто всё происходящее — это лишь спектакль, который разыгрывается лишь для неё. Хочется спросить, что думает она о фильме, и какую она любит музыку.

Старшая из дам — председатель, перелистывает пухлый том, который знает обо мне больше, чем я, и дразнится множеством разноцветных язычков, и время от времени поглядывает на меня. Такими взглядами надо консервные банки открывать, а не расходовать их напрасно.

Мне хочется сказать ей об этом, а ещё о том, что ей обязательно нужно поглядеть в окно, где последний снег пытается уползти в тень от разбойно-рыжего солнца. Оно вдруг обрушило на город всю силу своего весеннего обаяния. Но она не поймёт. Поэтому я молчу и разглядываю широкую, как у льва, переносицу. Именно из-за неё глазам чуть-чуть не хватает места на лице, и они съезжают в стороны, придавая властному лицу чуточку карикатурности, будто, надевая маску сурового и непререкаемого судьи, внутри она немного иронизирует.

Это радует — не могут же все быть такими скучными, как обвинитель, или кто он там такой. Весь такой глянцевый, как фотография, хоть сейчас на божничку ставь и любуйся. Наверное, даже красивый, но, словно пресловутые новогодние игрушки — не радует. Впрочем, докторша моя лечащая на него благосклонно поглядывает, хотя это ровным счётом ничего не значит — скорее всего, диагноз ему какой-нибудь подбирает.

Думается мне, что психиатры утром в зеркало смотрятся не для того, чтобы полюбоваться на себя любимого, а чтобы определить, чем они сегодня больны и на какой стадии находится заболевание. Хотя я, конечно же, не эксперт — всего две недели активного общения с докторами, а вот если повезёт, лечить меня будут долго.

Мне-то наплевать, жаль только мамульку, она «землю роет», пытаясь спасти доченьку от обвинения в соучастии, и не в чём-нибудь, а в убийстве. Хорошо, что её новый муж нормальным мужиком оказался — не отходит от неё, помогает, а мог бы слинять, как это принято.

— Полина Николаевна, вы будете отвечать на вопросы? — спросила председательствующая тётка.

«Ага, разбежалась!» — хмыкнула я про себя.

Попытки что-то объяснить закончились давно — когда я поняла, что каждое моё слово будет вывернуто наизнанку, и так тридцать три раза — теперь же, как в американском кино — храню молчание. Это даже интересно — если молчать, много нового о людях узнать можно, они тебе всё сами расскажут и покажут.

Лощёный, например, и орал на меня, и угрожал, и истории страшные рассказывал, и руки мне выкручивал, пытаясь выяснить, куда мы подевали тело…

Оказывается, это не страшно, когда человек не может больше ничего, кроме пресловутого «физического воздействия». Гадливость пересилила даже боль, возможно, из-за удушающе-сладкого парфюма мучителя, больше подходящего для стареющей актрисы, чем для мужика.

Меня тогда чуть не вырвало, хорошо врачиха моя вернулась. Я впервые увидела, как она удивилась, у неё даже глаза на несколько минут появились — до этого я их почти не замечала из-за щёк.

— Больной! — с чувством выразилась она, когда разгневанный очередной неудачей полицай на прощание хлопнул дверью так, что с докторского стола свалились бумажки.

— Чай будете? — спросила она, осмотрев свежие синяки на моих запястьях.

Я молча кивнула и смогла, наконец, заставить себя спустить ноги со стула, которые успела отсидеть, пока выслушивала пламенные речи о том, что мне нужно рассказать правду и ничего кроме правды.

С тех пор психиатр перестала задавать мне какие-либо вопросы. Мы проводили с ней каждый день, наверное, не менее часа вместе. Она наливала мне чай, выдавала мне листок и карандаши, а потом сосредоточенно что-то строчила в своих бумажках.

В благодарность — я была ей благодарна, хотя бы потому что после того случая на свиданиях с Лощёным всегда присутствовал кто-то третий, — я каждый день напрягала память и рисовала ей копию какого-нибудь шедевра, получалось, наверное, не очень, но зато от всей души. Даже жаль с ней расставаться, нормальная она тётка, хоть и психиатр.

А придётся. Дальше меня либо на принудительное лечение определят, либо, если лощёный своего добьётся, в СИЗО. От комиссии всё зависит. Решат, что я чокнутая, лечить будут, ну а если здоровой признают, судить, наверное, будут.

Мне даже интересно — неужели окружающий маразм так силён, что бывшего заложника можно превратить в соучастника? Если так, дурка — единственное место, где ещё можно иметь своё отличное от других мнение, даже если оно заключается в банальном нежелании рассказывать посторонним людям, что с тобой происходило, после того как тебе приставили нож к горлу.

Я всегда думала, это страшно, а страха не почувствовала. Только онемение, как будто на морозе перегуляла, и никакая жизнь перед глазами не мелькала.

«Это со мной происходит»? — спросила себя раз пятьсот, а может и больше. Я даже отражение своё в зеркале успела поймать — стоит себе деваха навытяжку и улыбается, колпак поварской с головы свалился, а пол-то грязный, вечно санитарки не справляются с уборкой, а весной тем более. Стою себе и думаю: «Какой идиот разрешил по больницам без бахил ходить? Итак заразы выше крыши».

И мужик этот бешеный, серый весь, как будто не спал две недели, только глаза сверкают. Худющий! Хотя, может, и не очень. Мне с детства всегда и всех накормить хотелось, вот он и показался мне недокормленным. Взвинченный весь, а сам побритый, и ногти на руках аккуратно подстрижены. Я их хорошо разглядела — на руке, что ножик держала.

Ножик-то мне к горлу приставили, а за сердце охранница схватилась — правильно всё, кто больницу охранять пойдёт за копейки — тётки, которым или детей поднимать надо, или внукам помогать, да и не только в охранниках такие, процентов семьдесят таких тёток в больницах и работает, волокёт на себе всё и вся — за гроши.

Я когда устраиваться пришла — меня сразу спросили: в своём ли я уме, а потом пообещали, что надолго я не задержусь. Не со зла, а потому что так оно и получается, что молодёжь с больниц разбегается, как только им доплачивать перестают за то, что они молодые специалисты — «немолодые» тоже кушать хотят.

Я в зеркало смотрю, вижу, что мужик говорит, а не слышу ничего. Оглохла! И соображать перестала. Мысли в голову лезли, конечно, но дурнее не придумаешь, даже если специально стараться будешь.

О том, что футболку на работу забыла принести и теперь как голая в халатике, что Ирина Ивановна салат мой новый не попробует. Я ведь на вахту и пришла, чтобы дать попробовать — она сомневалась всё, можно ли аллергикам свёклу есть.

Угостила, называется! Может, ничего и не было бы.

Только пусть мне хоть что рассказывают, я всё равно уверена — хорошо, что он девчонку из реанимации забрал, пусть она и умерла, а не пошёл терапевта резать, к которому она две недели на приём ходила, потому что лекарства не помогали, и не добилась ничего, пока с отёком лёгких в реанимацию не увезли.

Мне кажется, она и в реанимации умерла бы — у неё лампочка красная уже мигала, когда мы туда залетели. И никого.

На нас даже внимания не обратили, может быть, из-за моего халата, он же тоже белый, а может, потому что благодаря ключу, отобранному у охранницы, мы как свои зашли. Я когда от кровати её отвязывала — думала о том, что вот сейчас выглянет кто-то, спросит, что ж вы, гады, делаете?

Выглянули, только когда мы уже на выход побежали. Ножик он там же и бросил, когда девчонку увидел. Ладошку её в руки взял, поцеловал и прижал к сердцу, а сам весь такой белый-белый сделался. Я даже испугалась, что ему сейчас самому врач понадобится.

Я могла и уйти, он, скорее всего, и не заметил бы. Но случилось со мной что-то, сначала, когда я монитор мигающий увидела, а потом, когда он по голове её гладил, ласково так, как ребёнка маленького.

Я и отвязывать помогала, и закутать, и двери придерживала, когда он её выносил, поэтому и успела заметить человека в белом. И машину я вела, потому что он её отпустить боялся, он мне только говорил — куда. Ещё и радовалась, что поддалась подружкиным уговорам пойти на права выучиться. Не хотела, потому что думала, что за руль после получения прав не сяду никогда. Получилось, что неправа я была.

Домик мне понравился — добротный такой, от времени потемнел уже, но только краше от этого стал. Я его долго разглядывала — пыталась придумать, что делать. Наличники — резные, белоснежные, как крем на торте, на шоколадном. И окошки чистые — стёкла на солнышке так и сверкали. Хотела уйти, но снова давай думать: как же он один за ней ухаживать будет, кто в аптеку за лекарствами побежит?

Сразу-то я по лицу его не сообразила, что там уже лекарств никаких и не надо. Он её из машины когда выносил, как ребёнка баюкал, бормотал: спи. Я и подумала, что спит она.

Дом-то небольшой, поэтому я кухню быстро нашла, мне казалось, что сейчас нужен суп, чтобы силы восстанавливать.

Кухня, как кухня — чистенькая очень, удивило только окно без штор. За ним садик — снег осел уже, но всё ещё много, в углу ёлочка, украшенная, как в песне, настоящими пряниками и конфетами. А ещё картина мне понравилась в углу над обеденным столом. Там, я так поняла, потому, что больше места не нашлось. Тётка на ней — голова, как кабачок, сама вся чёрная, из одежды шаровары, смотреть неловко, губищи чуть не больше титек, а вокруг фрукты какие-то алые рассыпаны. Натюрморт, но очень своеобразный.

Сварить-то, я сварила, а как мужика к столу звать — не знаю, ни имени, ни фамилии. Её имя запомнила — Садовникова Марина, листок над кроватью висел, а на нём корявенько так написано.

Постучала — тишина, хотела заглянуть — не пускает. Слышу, бормочет чего-то, а понять ничего не могу. Мне только тогда и стало страшно.

А потом он вышел, глаза воспалённые, красные, блестят нехорошо, в больнице были ярко-ярко синие, а теперь вдруг серые сделались. И весь ссутулился.

— Кушать иди, — брякнула я первое, что в голову пришло.

Он дверку прикрыл и поплёлся. Идёт, качается. Словно пил дня три — беспробудно. А мне всё страшнее и страшнее.

Я за ним, как примагниченная. Тарелку поставила, суп налила. Стою, за край раковины держусь. Потому что ног под собой не чую. На похитителя пытаюсь не смотреть, но не получается. Он сидит, ест, а глаза пустые совсем, безумные. Не дай бог мне ещё раз такие увидеть.

И страшно, и жалко. Он за руку меня поймал, когда я тарелку забирала, прижал к лицу, и как затрясётся весь. Я думала, у него припадок начался. Потом поняла — плачет он. Молча. И ни одной слезинки.

Потом за собой меня поволок.

Всё, что помню — улыбку на синих губах и глухие удары заступа за стеной. Помню, как бежала на улицу, когда он отпёр двери спальни и выпустил меня. Помню, как меня «выворачивало» прямо на крыльце, а он принёс мне что-то очень-очень тёплое и заставил надеть. И убирал за мной тоже он, а потом мы сидели на этом же крыльце, курили по-очереди вонючую сигарету и смотрели на звёзды. А звёзды смотрели на нас, на то, как я задыхаюсь и кашляю, на то, как с каждой затяжкой выцветает его взгляд…

Мы положили её в длинный большой ящик, больше подходящий для холодильника, но зато туда поместилась и подушка, и одеяло, и жёлтый заяц, больше похожий на обезьянку, и похоронили в садике, под той самой ёлочкой. Получилась небольшая куча, как будто кто-то привёз песок детям — играться.

Когда светло стало, он меня за ворота выставил, и мне пришлось долго бродить, прежде чем меня нашли. Может быть, получилось бы быстрее, если бы я не вернулась туда, когда увидела столб чёрного дыма. Пожарные машины приехали, когда крыша дома утонула в багровом пламени. А я всё ждала и ждала, когда ворота откроются, выпуская того, чьё имя я так и не узнала. Но никто не вышел.

А когда кто-то их пожарных обратился ко мне с вопросом, я почему-то бросилась бежать. Я очень замёрзла, и, как следствие, свалилась с воспалением лёгких, а когда очнулась, оказалась в совершенно неузнаваемом мире, где на меня накинулись со всех сторон. Полицейские менялись один за другим — бесконечные протоколы, одни и те же вопросы, попытки выведать у меня что-то, чего я не знаю.

Потом появился Лощёный, и кутерьма только усилилась.

Ни имени, ни фамилии, ни адреса, ничего я не могла сказать, не запомнила ни марку, ни тем более номер автомобиля. Оказалась, что камера возле приёмника нужна не для наблюдения за парковкой, а для отслеживания опозданий сотрудников. Да и кому захочется вспоминать и рассказывать, если на тебя со всех сторон сыплются намёки один другого гаже и даже угрозы.

Вот я и решила молчать. И правильно сделала. Так я думаю, несмотря даже на попадание в психушку и на комиссию, которая должна установить, вменяемая я или нет. Уж лучше быть невменяемой, чем стать такой, как Лощёный.

И решение моё не изменилось, когда комиссия вердикт вынесла — однозначный, несмотря на рассуждения о стокгольмском синдроме, шоке и прочей ереси — чокнутая!